Ланде занял место в зале – рядом с миссис Болтон, с которой обменялся парой тихих фраз. Показалось Виталию, или Эндрю с медсестрой пожали друг другу руки?
– Приглашаю, – объявил Спенсер, – профессора медицины Карла Генриха Баккенбауэра, заведующего отделением психиатрии медицинского центра университета штата Мичиган.
Баккенбауэр, которого Виталий так и не дождался в больнице, оказался высоким, как баскетболист провинциальной команды (выше прочих «смертных», но до двух метров не дотягивает), и худым (впрочем, будь он чуть меньше ростом, комплекцию его можно было счесть вполне нормальной). Длинное лицо с лошадиным подбородком – очень, по идее, некрасивое, но странным образом привлекательное, скорее всего, из-за удивительно внимательного и чуткого (даже издали, с места, где сидел Виталий, это было видно) взгляда светло-голубых глаз. Баккенбауэр быстрым шагом, глядя только на судью и не обращая внимания на окружающих, прошел к свидетельскому месту и сказал:
– Я представляю здесь…
– Минуту, – перебил его секретарь, и Баккенбауэр, сбившись, с неудовольствием умолк на полуслове, – необходимые формальности, извините. Прочтите здесь, и если все правильно написано, распишитесь.
Профессор не сдвинулся с места, и секретарю пришлось самому положить перед ним бумагу, которую Баккенбауэр внимательно изучил, что-то исправил в тексте и дважды расписался – в том, что сделал исправление, и в том, что с содержанием документа ознакомлен.
– Я представляю здесь, – повторил Баккенбауэр с заметным раздражением, – пациента нашего отделения Линдона Финка, двенадцати лет. Диагноз «аутизм» был поставлен Финку в возрасте полутора лет, состояние мальчика быстро прогрессировало, к шести годам он практически перестал общаться с родителями и окружающими, в восемь лишился отца, а мать…
– Гхм… – высказался судья. – У вас тоже десять минут, профессор.
– Мать, – продолжал Баккенбауэр, не отреагировав на предупреждение судьи, – не могла справиться с уходом и обратилась за помощью в попечительский совет больницы, где Линдон проходил регулярное амбулаторное обследование. Поскольку состояние ребенка становилось все менее адекватным, были изысканы средства, и вот уже пять лет Линдон проживает в интернате для детей с отклонениями в развитии, при этом дважды в год его переводят в больницу университета, чтобы врачи имели возможность детального наблюдения и проведения медицинских исследований.
– Нет чтобы оставить беднягу в покое, – не удержался от замечания помощник прокурора. – Вы на нем еще и опыты ставите?
– Девятого июня, – Баккенбауэр сделал левой рукой жест в сторону Макинтоша, будто отогнал назойливую муху, – между восемью и девятью часами утра мальчик проявлял не свойственную ему моторную активность, а также произносил слова, смысл которых не был вовремя понят.
– Прошу прощения, профессор, – подал голос Спенсер, – то, что вы сказали, очень важно, и я хотел бы уточнить.
– Да? – недовольно сказал Баккенбауэр.
– Вы имеете в виду день и время, когда двумя этажами ниже происходили события, результатом которых стала смерть миссис Дымов?
– Мне было неизвестно, что и когда происходило в отделении интенсивной терапии…
– Я понимаю, я только хочу напомнить суду, что так называемое преступление, в котором обвиняются мои подзащитные, имело место именно в указанный профессором интервал времени.
Судья кивнул, Макинтош хмуро произнес:
– Какая связь? Для чего господин адвокат заставляет суд выслушивать…
– Сейчас поймете, коллега! – воскликнул Спенсер и подал знак Баккенбауэру продолжить.
– Надеюсь, – заявил профессор, – меня больше не прервут. Я не привык… Да. Для того, чтобы было понятно дальнейшее, я должен рассказать, в какой именно форме проявляется у Линдона аутизм.
– У суда нет времени выслушивать не относящиеся к делу подробности! – воскликнул Макинтош.
– Позвольте суду решать, что относится к делу, а что нет, – неодобрительно отозвался судья и кивнул Баккенбауэру. – Продолжайте, пожалуйста, только постарайтесь избегать лишних деталей и оценок.
– Хорошо, ваша честь. Дело в том, что, как я уже говорил, Линдон практически не реагирует на окружающее, и общаться с ним могут только три человека, на которых он хоть как-то обращает внимание. Это медсестра миссис Болтон, палатный врач доктор Мэлрой и ваш покорный слуга. Обычно кто-нибудь из нас – чаще сестра Болтон и доктор Мэлрой, поскольку у меня много обязанностей вне больницы, – ежедневно проводит с Линдоном два-три часа, выслушивая его и пытаясь наладить контакт. Мальчик погружен в себя, его чрезвычайно занимают числа и оттенки цветов, он, к примеру, может называть подряд простые числа, причем без запинки, начиная с какого-нибудь числа, скажем, пятизначного, и продолжая в течение неопределенного времени… в общем, пока его внимание по какой-то причине не переместится, скажем, на солнечный луч, и тогда он называет цвета, переходя от коротких волн к длинным. Кстати, простые числа он может называть и не подряд, а пропуская какое-то количество, может называть в обратном порядке…
– Очень интересно, – саркастически произнес помощник прокурора, демонстративно пожав плечами и сложив руки на животе. Виталий, понявший уже, о чем, скорее всего, собирался рассказать Баккенбауэр, хотел сейчас лишь одного: чтобы профессора не прервали дежурной остротой или нелепым заявлением, способным вывести врача из себя. Бросив взгляд в зал, Виталий не увидел ни миссис Болтон, ни Ланде – возможно, они пересели – дальше пятого-шестого лица казались Виталию неразличимыми масками.
– …Иногда, – говорил, тем временем, Баккенбауэр, – Линдон начинает произносить слова, причем не всегда английские, часто это набор звуков, но есть и английские тексты, непонятные, но обладающие для Линдона смыслом. Мы с сестрой Болтон пытаемся найти систему…
– В среду, девятого… – произнес судья, посмотрев на часы. Отведенные профессору десять минут миновали, но к сути дела Баккенбауэр, похоже, не приблизился.
– Что? – нахмурился он. – Да, в среду… В половине девятого я начал работать с Линдоном: произносил произвольным образом слова и числа и отслеживал реакцию мальчика. Он с утра был немного возбужден, произносил довольно много слов, но понять смысл было практически невозможно. Ближе к девяти Линдон неожиданно не замолчал, к чему-то прислушиваясь. Палата звукоизолирована, слышно на самом деле было только наше дыхание. «В чем дело, Линдон?» – спросил я, не надеясь, конечно, на вразумительный ответ. «Она решила уйти», – сказал Линдон. «Кто?» – быстро спросил я, поскольку внятные словесные структуры мальчик произносил чрезвычайно редко. «Она уходит», – сказал Линдон. И после небольшой паузы: «Я не хочу, чтобы ты уходила». Пауза – секунд десять – и дальше: «Мне будет совсем одиноко». В этот момент я сообразил, что происходит нечто экстраординарное, и включил запись – обычно мы пользуемся магнитофоном, когда Линдон выдает длинные последовательности чисел – чтобы проанализировать потом их смысл.
– Вы так хорошо знаете математику? – с уважением спросил Спенсер. Виталию показалось, что адвоката не интересовало, знает ли математику профессор, смысл вопроса был в другом.
– Нет, конечно, – улыбнулся Баккенбауэр. – Нам помогает доктор Мартин Рислер, он работает в университете, специалист по теории чисел. Если суду понадобятся его показания…
– В этом нет необходимости, – заявил адвокат. – Итак, вы включили магнитофон. Возможно, вы принесли пленку с собой и позволите высокому суду прослушать запись?
«В кустах я вижу рояль, сейчас я вам на нем сыграю»… Конечно, все у Спенсера было с Баккенбауэром оговорено, но когда, черт возьми, адвокат успел и с Ланде связаться, и с профессором обсудить детали? А он-то считал, что Спенсер все выходные гулял, пустив дело на самотек.
– Конечно, – Баккенбауэр извлек из кармана компакт-кассету и протянул секретарю суда. Тот повертел кассету в руках, не зная, что с ней делать – в зале наверняка была нужная для прослушивания аппаратура, но, поскольку никто не предупреждал, что аппаратура понадобится, ее и не включали.
– Пожалуйста, мистер Беллоу, – адвокат достал из кейса дешевый магнитофон – долларов двадцать, устаревшая модель, таких сейчас, наверно, и не выпускают, у всех проигрыватели mp3, кто же таскает с собой такое старье?
– Предъявленная свидетелем кассета не может быть принята судом в качестве вещественного доказательства, – заявил Макинтош, с легкой улыбкой глядя, как Баккенбауэр вставляет кассету в магнитофон и нажимает клавишу воспроизведения.
– Безусловно, – подтвердил судья, но не помешал профессору начать прослушивание.
Звук не был громким, но в зале наступила такая тишина, что слышно было чье-то тяжелое дыхание в последних рядах, а из магнитофона выплыл высокий – детский? женский? – голос:
«…Одиноко, одиноко, одиноко».
«О чем ты, Линдон?» – это сказал Баккенбауэр.
«Одиноко… Я помогу, но это плохо, плохо, мне будет плохо без тебя, я помогу, но мне будет плохо, возьми меня с собой, возьми с собой, меня, меня, помогу, возьми, помогу…»
«Линдон…»
«Я хочу с тобой, с тобой, нет, нет, нет, нет… Хорошо, хорошо. Да. Вместе. Да. Да».
«Линдон! Осторожно!»
Баккенбауэр остановил запись.
– Я должен сделать пояснение, – сказал он. – Линдон начал проявлять признаки возбуждения, это вы и сами слышите. В этот момент он встал… Я не сказал, что мальчик сидел в инвалидном кресле? У него кресло на колесиках – он не физический инвалид, просто, когда он в кресле, с ним легче управляться… Да, так он встал – очень резко, кресло откатилось назад на целый метр. Я сказал «Осторожно!», потому что Линдон сделал несколько шагов в сторону окна, по дороге стоял стул и дальше – у окна – столик, на нем цветок в вазе… Линдон споткнулся о стул и повалил его, я ухватил мальчика за локоть и почувствовал… этого нет на кассете… меня будто кто-то попытался разорвать на части, очень неприятное ощущение… так, вероятно, чувствовали себя люди, которых в средние века приговаривали к казни через… как это делали… привязывали за ноги к одной телеге, за руки – к другой, и лошади тянули телеги в разные стороны… Вот.