себя. Наконец он сокрушенно произнес:
— Феликс Эдмундович, идя сейчас на заседание коллегии, упал в обморок. Это, безусловно, от переутомления. Совсем себя человек не щадит…
Сердце у ребят сжалось от тревоги. И в то же время каждый из них ощутил чувство гордости. Никто из чекистов не щадит себя во имя революции. Не знают они покоя ни днем, ни ночью. Живут впроголодь. Паек все уменьшается и уменьшается. В последнее время на день дают только по осьмушке черного хлеба. Да что там паек! Нет таких бедствий, перед которыми дрогнули бы их сердца, ничего не может заставить их отступиться от своих убеждений, высоких целей, ради которых они борются…
Чувство тревоги и беспокойства — Дзержинский болен! — не расслабило молодых чекистов, а как-то нравственно подтянуло их. Каждый подумал, что раз Дзержинский с подорванным здоровьем отдается делу целиком, до изнеможения, то им, молодым, крепким и выносливым, все задания нужно выполнять с удвоенной энергией, ни в чем не делать себе поблажек.
В кабинет вошел еще один сотрудник отдела — Баженов, бывший балтийский моряк. Якубовский перевел на него усталый взгляд и спросил:
— Ну как, Василий Никитич, офицеришка?
Баженов нахмурился:
— Все еще виляет.
— Ну, ничего, пусть еще немного покуражится.
Затем, обращаясь к молодым сотрудникам, он вкратце изложил им суть дела.
…Вчера в Чека был доставлен белогвардейский лазутчик. Его задержали в Наро-Фоминске. У него обнаружили наган и огромную сумму денег — что-то около полумиллиона рублей. Начальник милиции доставил его в Чека. Арестованного допросили. Он назвался Броничем, корнетом 2-го офицерского имени генерала Дроздова полка. Корнет признался, что пробирается с Дона в Москву с поручением передать деньги представителю подпольной офицерской организации. Встреча должна была состояться на Николаевском вокзале возле буфета первого класса. Произнести пароль он должен был тогда, когда пришедший на встречу подаст условный знак: возьмется правой рукой за мочку уха.
— Вот и все, о чем рассказал корнет, — закончил Якубовский.
Устюжаев спросил:
— Почему же он сошел в Наро-Фоминске, а не доехал до Москвы?
— Утверждает, что хотел таким образом избежать проверки документов на московском вокзале, а от Наро-Фоминска решил добираться пешком… Возможно, это и так, но у меня сложилось впечатление, что дроздовец не совсем искренен в своих показаниях. Что-то он утаивает, хитрит, лукавит.
Баженов согласился:
— Обо всем, что касается положения белогвардейцев на Дону, откровенен. Но как только речь заходит о заговоре офицеров — сразу замыкается, уходит от прямых ответов. Он уверяет, что ничего не знает о подпольной организации… Врет, по-моему… Говорит не всю правду, а как бы полуправду. Хочет и шкуру свою спасти и подпольную организацию не подвести…
Баженова неожиданно прервал Корабельников:
— А попутчика у него не было? Об этом его не спросили?
Почему-то на ум пришел рассказ Кати Коржавиной о больном брате. Почему, например, заболев, тот пришел к своим родственникам поздно вечером. Откуда прибыл? Что хотел передать Кате? Какая навязчивая мысль не давала ему покоя? И какая связь была в его словах?..
Якубовский несколько озадаченно посмотрел на Корабельникова: что он хочет сказать? Пожав плечами, Глеб Илларионович ответил:
— Этим-то, мы, конечно, интересовались. Да корнет уверяет, что ехал один. Ты, Володя, хочешь что-то сказать?
Корабельников ответил не сразу. Все же Катя имела какое-то отношение к происшествию. И хотя она для него была вне всяких подозрений, не известно, как на это посмотрят товарищи. Однако быстро, овладев собой, он поведал историю Катиного родственника.
— Вчера в Нарышкинскую больницу положили бывшего московского лицеиста Дмитрия Ягал-Плещеева. В больницу его отвезла двоюродная сестра, моя знакомая Катя Коржавина. Она рассказала, что к ним неожиданно пришел кузен. Что-то пытался сообщить… Говорил сбивчиво и путано, никто ничего не понял. С болезненной настойчивостью повторял одни и те же слова…
Все внимательно слушали рассказ Корабельникова. Якубовский спросил:
— И какие именно слова она запомнила?
— «Брянский вокзал», «Куб», «Извольте замолчать».
— Больше ничего?
— Как будто все.
— Почему Катя Коржавина посчитала нужным сообщить тебе о своем кузене? Она что-то заподозрила неладное?
— Нет, просто так.
— Эта девушка знает, где ты работаешь?
— Этого я ей не говорил. Ей известно, что я большевик, — мы с ней о революции часто беседовали… А поделилась она со мной только потому, что очень уж была потрясена его болезнью, хотела ему чем-то помочь. Катя добрая, отзывчивая, на ложь и хитрость не способна…
— Да, что-либо подозрительное в ее поведении усмотреть трудно, — в раздумье произнес Якубовский. — Она кто, гимназистка?
— Да. Отец ее был военным инженером. Недавно умер. Живет Катя с матерью в Афанасьевском переулке. Лицеист — ее родственник по материнской линии.
Якубовский пробарабанил пальцами по столу, свернул папиросу, подошел к окну и закурил, выпуская дым в открытую форточку.
Невзрачный, щуплый Якубовский внешне казался сугубо штатским человеком. Однако ему доводилось бывать в таких переделках, какие редко выпадают на чью-либо долю. В бытность свою боевиком Якубовский выполнял предельно рискованные задания партии. Перевозил через границу оружие для боевых дружин, дрался на баррикадах, был приговорен царским судом к смертной казни, которую ему заменили пожизненной каторгой, бежал из ссылки не на запад, а на восток, колесил по Австралии, оттуда перебрался в Америку, в апреле семнадцатого года в числе первых политэмигрантов возвратился в Россию, в бурлящий Питер. В Октябрьские дни Якубовский командовал красногвардейским отрядом…
— К этому лицеисту Ягал-Плещееву следует присмотреться, — сказал Якубовский, усаживаясь на прежнее место. — Что-то странное в его поведении, конечно, есть. Да и в словах, которые он твердил, чувствуется скрытый смысл. Заметьте, и это не случайный набор слов…
— Похоже на пароль, — вставил Баженов.
— Весьма возможно, — согласился с ним Якубовский. — Надо выяснить, откуда он приехал и вообще что он из себя представляет. Трогать его, конечно, мы сейчас не будем. Но и ждать его выздоровления — дело долгое… Придется искать окольные пути. Навести о нем кое-какие справки по месту жительства, в лицее, где он учился… В лицей, я думаю, наведается сам Корабельников. Ты как, Володя?
— Готов.
Баженов посоветовал:
— Следовало бы осмотреть одежду этого лицеиста.
Якубовский одобрительно закивал головой.
— Резонно. В больницу пошлем Устюжаева… Ты там будь внимательнее!
Пашка молча кивнул русой головой. Лицо его оставалось бесстрастным, правда, чуточку ярче засветились карие глаза.
— Дадим тебе справку-санитарного инспектора, — продолжал Якубовский. — И уже на месте, когда будешь проверять, как хранится одежда тифозных, сообразишь, как лучше осмотреть вещи этого юнца. Самым тщательным образом прощупай каждый шов, каждую пуговку, каждую складочку…
— Я понимаю, — отозвался Устюжаев.
— Да, и еще: займись одеждой в том случае, если она прошла дезинфекцию. Кто его знает, как там, в Нарышкинской большие, соблюдают правила санитарной гигиены.
На нижних ступеньках пожарной лестницы примостилась стайка мальчишек. С видом заговорщиков они что-то горячо обсуждали. Корабельникову не трудно было завязать с ними непринужденный дружеский разговор. От ребят он узнал, что лицей давно закрыт. Сейчас в этом здании обыкновенная трудовая школа. Занятия сегодня уже кончились. Из старых служащих в здании лицея живет бывший швейцар Анисим Хрисанфович Кандыба.
…Массивные сводчатые двери школы открыл гренадерского роста старикан в опрятной куртке и в грубых сапогах, начищенных до блеска. Жесткие голубые глаза из-под нависших густых бровей смотрели неприязненно.
— Что нужно?
Корабельников учтиво поздоровался:
— Здравствуйте, Анисим Хрисанфович. Можно к вам зайти? Мне нужно кое о чем с вами поговорить. Времени отниму немного…
Старик так и впился в лицо парня, стараясь уяснить себе, кто перед ним. Про себя подумал — наверное, кто-то из бывших лицеистов, но кто именно, вспомнить так и не смог, память стала слаба. Погладил коротко подстриженные, тронутые сединой усы, молодцевато расправил плечи, почтительно произнес:
— Милости просим.
По сумрачному прохладному вестибюлю прошли в швейцарскую. В узкой, освещенной единственным окном комнатке стояла железная кровать, застеленная лоскутным одеялом, комод, стол с клеенкой, две табуретки. Кроме икон в углу, на стенах висели две-три картинки из журналов.
«По-видимому, швейцар из отставных фельдфебелей, — подумал Володя, усаживаясь на услужливо подставленную хозяином табуретку. — Бобыль жил чинно, нелюдимо, в вечном подчинении, страхе за свое место. Извивался перед каждым чиновником с кокардой, лебезил перед богатыми лицеистами, за подачку готов был всячески услужить. А как сейчас? Чем живет? Неужели недоволен переменами? Уж очень неулыбчивый, угрюмый у него вид. Интересно, что он мне скажет?»
Старик, прикрыв ладонью рот, осторожно кашлянул, как бы напоминая о себе.
Корабельников встрепенулся. Что это с ним в самом деле! Сюда привело его не любопытство, не желание узнать, как жил и чем сейчас занимается бывший лицейский швейцар.
— Меня к вам, Анисим Хрисанфович, привело вот какое дело, — начал Корабельников с застенчивой улыбкой. — Я потерял одного своего знакомого, товарища, можно сказать… Он тут у вас в лицее учился. Фамилия его Ягал-Плещеев. Может быть, вам случайно известно, где он сейчас?
— Это кто же такой, — потер лоб старик. — Много у нас лицеистов училось, разве всех упомнишь. Да их я больше по именам знал. А какой он из себя, ваш товарищ? На вид какой?
— Как вам его обрисовать, — в раздумье произнес Корабельников и поднял глаза к потолку. — Зовут его Митей, дядя у него известный путешественник…