С чувством исполненного долга Артистка раньше срока подходила к дому Варвары, игриво напевая: «Светит месяц...»
— О, веселая ты какая, как всегда, любо-мило с тобой, все болячки спадут,— встретила ее Варвара.— Легко живешь, Маша, завидно аж. А тут, тьфу!
Зло отставив чугунок с кашей, Варвара села на табурет, опустила руки, устало сгорбилась, уныло и как-то безучастно посмотрела на Марию, что та даже не решилась завести разговор о том, зачем пришла.
— Правда, что ли, базар теперь будет не до пяти, а до семи вечера? — удивила вопросом Варвара.— Постановление, говорят, властей есть, чтобы народ после работы мог поесть купить. Карточки, вроде, собираются отменить.
— Не слышала,— соврала Мария, не желая тратить время попусту, однако заметила: — Тебе-то что, дня мало? Да и бываешь ты на базаре не каждую неделю.
— А я, может, хочу, как и ты, свободней жить — на людях веселей!
— Дура ты, дура, Варвара! Базар — не цирк, какое там веселье,— и перевела разговор на нужное ей: — Ты ходила, что там мой подполковник?
Поджав губы, Варя некоторое время сидела молча. Потом поставила чугунок на шесток, повернулась к Марии.
— Верно, он там работает, в безпеке, подполковник,— заговорила она, щуря глаза, как бы припоминая.— Живет у Степаниды со вчерашнего дня, много не болтал о себе, жена у него красавица, дочка девица большая.
— Откуда известно, жена какая? Он же тут один, никого не привез,— напористо выразила сомнение Артистка.
— Степанида говорит, он с портретом жены приехал, как с иконой вошел к себе в комнату. Посуди, любит или нет.
Мария испытывающе прицелилась к Варваре, глаза ее полумигнули и догадливо раскрылись.
— Она заподозрила, что ты влюбилась, этакую фантазию и подсунула, чтобы отшить,— поверила в свое подозрение Мария. И тут же усомнилась: — А там кто его знает, может, у военных его породы так заведено — вместо иконы. Ты давай, говори.
— Ну серьезный, обходительный, все верно. Степанида подтвердила. Чай любит. Чистоплотный. Утром бреется, наверное, одеколонится. Не храпит.
— На кой мне черт его храп? Откуда он, зачем тут, какое настроение, не жаловался ли па что,— нетерпеливо оттараторила Мария и сбавила тон, плеснула улыбкой, мягко попросила: — Ты, Варя, говори, говори, у меня ведь, понимай, нетерпение. Скоро на свидание, а мне уж чего- то и неохота.
— Ты и не ходи, посиди у меня. Разбередила сама себя.
Мария поднялась.
— Пет уж, пойду, провожу своего в ночную и как раз успею. Думаю, малость подождет. А когда он на работу уходит, не спросила?
— Какая разница, он же тебе не с утра, а вечером нужен. К тому же твой подполковник уехал на машине. Забежал домой и уехал. Трое еще с ним были. В гражданском. Он, видать, переодеться приезжал. Зеленая машина, военная легковушка. Не веришь, я номер специально запомнила: «ЛН 08-71».
— Он мне говорил,— медленно произнесла Мария, сдерживая восторг,— ну, что если уедет, тогда завтра, в то же время встретимся. Спасибо тебе. Пойду, а то мой проспит.
Варвара проводила ее, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. И все же рассмеялась, когда хлопнула наружная дверь. Считала, что здорово разыграла молочницу насчет любимой жены подполковника, потому что к Степаниде не заходила — некогда ей было. Но мельком видела, как та провожала своего постояльца. А номер машины она запомнила, сама не ведая, зачем.
14
Поспать Зубр любил. За нынешнюю крутую зиму так разбаловался, что поражал своих охранников. Одно время он, казалось, спал круглосуточно и не высовывал носа из лаза бункера. Правда, для этого была причина — болел.
Назавтра в ночь Гринько собрался идти на встречу с Хмурым. Предстояли нелегкие ночные переходы, а впереди — не известно еще какое устройство на «временное жительство», потому Зубр заранее набирался сил.
Он не велел Яшке будить его, в схрон не полез, а завалился, не раздеваясь, в маленькой боковушке и надрывно захрапел. Лишь к вечеру утих и с темнотой поднялся бодрый, сдержанный.
Вообще за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно — так и отметил он про себя, глядя в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.
Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки.
— Сова вернулся? — спросил Гринько у подвернувшейся Явдохи.
— Туточки, в низочке. Позвать?
Увидя вошедшего в боковушку Сову, Гринько аж поморщился: тот был лохматый, с помятым немытым лицом, да еще с седловидным носом — кнопочкой, над которым навис мощный лоб.
— Будь здоров, друже Зубр! — поприветствовал Сова, дернув назад плечами.
— Здоровъичка и тебе. Садись. Пил вчера?
— Не здесь же оставлять,— не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.
— Ну смотри,— с угрозой произнес Гринько и сразу о деле: — Видел? Докладывай!
— Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська- муха. У нее талия, как у осы.
— Ты мне прекрати кобельи замашки в докладе! По делу говори.— Зубр слышал о привлекательности чернявой врачихи, и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе — тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.
Сова подобрался.
— Привел в сохранности, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское.
— Ну, будет! В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?
Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитра, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:
— Бросили, думал. А куда я? Тут с ума один сойдешь. Есть будешь? %
— Давай,— уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал — без верховодства не знал куда шаг ступить.
Ради такого случая он, обрадованный, достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, машинально извлек опротивевшее изжелтевшее сало.
— Как там на людях? — поинтересовался он.
— Каких людях? Я не был на них,— ощипывая с колбасы густой белый налет, ответил Дмитро.— Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.
Оба голодно чавкали.
— Куда пойдем, мне можешь сказать? — решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: — Все равно ж скоро выходить.
— Почему же не можно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука.
кроме сигнала для связи из угла губ, вот так,— водянисто, будто в мундштук трубы, дважды коротко прыснул Дмитро и уточнил: — Ночью далеко слышно, громко больно не надо.
— Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? — не понял Алекса.
— Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным манером: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался — стой, слушай. Не уверен — звук подай. Больше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.
— Ясно, друже, Зубра поведем,— вырвалась догадка у Алексы.
— Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал. Погоди-ка,— спохватился Дмитро.— А где длинноногий Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.
— Утек, сволочуга, одного оставил. Я ему чуть было не всадил пулю, да схрон выдавать не хотел. Прибить надо было, не нравится он мне.
Труднее занятия, чем писать письмо, а тем более составлять донесение, что иногда Артистке приходилось делать, она не знала. Писать умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.
И все же решила лично доложить Хмурому о выполнении его поручения. Поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты времени оставалось достаточно, а раньше в доме Яшки Бибы ей появляться было нельзя.
От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она, наконец, сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь: «Друже Хмурый! Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды есть дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро...»
Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел па новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что дает в донесениях.
И она исправила: «С утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой легковушке под номером ЛН 08-71».
Артистка подумала, что бы еще написать, и добавила: «На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление от него: быстрый, взгляд тяжелый, такой не может без жестокости. Подчиненные перед ним трясутся, трое в машине ждали его, не шелохнувшись, один закурил, на него цыкнули, тот бросил папиросу. Но и за это ему досталось от Стройного. Видно, держит в напряжении своих работников, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных».