Поджав губы, Артистка решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. Перечитав все написанное, не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, что совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.
Когда пришла в дом Яшки Бибы, властно сказала встретившей ее Явдохе:
— Позови Зубра, и живо!
Тот к удивлению Артистки сам вышел на голос.
— Рада, что могу тебя еще раз повидать.
— Я больше, чем рад. Еще бы немного, и не застала.
— Тогда давай живо о деле. Вот это передай. Хмурому, что он поручил мне,— сделала она ударение на «мне»,— выполнила молнией, а с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.
Зубр не выдержал:
— Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.
— Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую,— смягчила она,— а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь.— И стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, что связной Угара Скворец в больнице, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку. Она еще не знала, что тот арестован.
Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:
— Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.
— Слава богу! — как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.
— Я постараюсь,— выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: — Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.
— Я и не думала, чтобы ты его обидел.
— Да лишь бы не накликать твой гнев, я не знаю что сделаю.— Достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и, взяв две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: — Вручаю тебе от меня, Мария!
Все это он проделал так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.
— Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная,— вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: — Живи тыщу лет! Тебе надо!
Когда Мария ушла, Гринько помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватив руками голову, и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки.
Но Зубр думал уже совсем не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни единого ненадежного человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации — поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии — оно ему не требовалось.
Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.
15
Над Ступинским лесом ярко взошла луна. Можно было продолжать путь. До лесничества оставалась самая малость: выйти напрямик к берегу речки и дальше вниз по течетгию не больше километра. Антон Тимофеевич Сухарь, низко пригибаясь, отправился скорым шагом через просеку.
Эта перебежка вдруг напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубежова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной Армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.
Держа на всякий случай оружие наготове, Антон Тимофеевич старался неслышно скользить подошвами по мягкой травянистой земле. Треснувшая под ногой ветка вспугнула его, и он замер на полшаге, прислушался. Сквозь глухую тишину доносилось журчание воды. В этой неширокой речке он в детстве ловил раков и знал, что если возьмет чуть левее, то выйдет на лесную дорогу, а по ней прямо к дому лесника.
Волнение охватило Антона Тимофеевича, едва постучал в слабо освещенное окно.
Дядька Селиван, кряжистый, как и батько Антона, белоголовый старик встретил племянника с восторженным причитанием, засуетился у стола, не зная, чем и угостить желанного гостя, уцелевшего в жестокой войне.
— Бабка вчера к Маньке умотала, та шестого родила. Ну а ты, ты-то как? На похороны Тимоши я не попал, месяца два спустя узнал. Да и ты, слыхал, батьку не хоронил. Вот она, жизнь-то, околеешь тут под деревом, зайцы стороной обходить станут, люди не скоро сыщут.
— Да что же ты себя хоронишь, здоровый такой. Нытиком вроде не был.
— Заноешь, когда нутро дерет.
— У врача был? Что он говорит?
— А-а...— отмахнулся старик.— Садись, поешь да рассказывай. Иль с дороги поспать охота? Отоспишься в моей глуши.
Антону Тимофеевичу вовсе не хотелось спать, он достаточно отдохнул в дороге. К тому же не терпелось поговорить, рассказать «все» о себе, узнать обстановку, войти, как говорит Поперека, в атмосферу жизни.
И он поведал дяде о своей горькой судьбине, связанной с пленом, не забыв упомянуть и о происшествии в Баеве, откуда ему пришлось сбежать, отстреливаясь. Дядька Селиван вздыхал и охал, потом вышел во двор, прикрыл ставни. А вернувшись, не знал, что сказать, скорбно поглядывал на племяша.
— У меня, конечно, не найдут,— начал он осторожно.— Милиция, говорю, не доберется, что-нибудь придумаем. Но тут другая, понимаешь, на пути пень-колода. Ходют разные люди, которые скрываются в лесу, наверное, знаешь, о ком я говорю, прознают, к себе увлекут. А у них и вовсе гибельно.
— Бандиты, что ли? — не ахти какую догадку высказал Антон Тимофеевич, довольный, что все пошло как надо.
— Не вздумай при них ляпнуть «бандиты», кишки выпустят. Они заходят иногда. Да вот вчера были.
— Дядь! У тебя с ними дела какие?
— Никаких делов. Иногда прячут здесь продукты, переднюют, раненых пару раз оставляли. Возразишь, брыкнешься — башку оторвут. Что я тут один с ними в лесу? Ладить приходится. Нынче, видать, придут, днем тут один кабана в погреб на снег положил.
— Смотри, дядька, как бы тебе чекисты не накостыляли.
— И они заходят.
— Со всеми ладишь,— уже тоном упрека сорвалось у племянника.
— Лажу, - простодушно признался старший Сухарь. У него пропал интерес продолжать разговор. Предложил, беря лампу: — Пошли спать. Разберешь себе в передней.
— Спасибо, иди сам туда. Мне нынче охота на печке, забыл уж, когда валялся на ней. Вот и полушубок, кстати, постелю.
— Шел бы ты, Антон, в горницу,— просяще предложил дядька Селиван.— Вдруг явятся эти, ну из леса которые, тут сразу доглядят, давай ответ, кто да что. А туда они редко суются.
— Не беспокойся, не съедят они меня. Можешь рассказать, кто я и чего прибежал к тебе. Они с документами могут помочь. Иначе труба мне.
— То-то и оно. Беда-то какая! Ума не приложу...— запричитал дядько Селиван, ложась тут же, возле печки, на топчане, будто бы не желая оставлять племянника один на один со своей бедой.
А тот уже горевал не только за дядьку Селивана, но и за тетку Ивгу и Никифора Алексеевича, переживающих за него, «непутевого». Знал: они не проклянут его, тем мучительнее боль сжимала сердце.
Вот ведь как все складывается. И правду открыть им нельзя. В родне Антона считали башковитым, возлагали на него большие надежды.
Под утро в окно постучали сильно и требовательно. Не зажигая огня, дядька Селиван открыл дверь. В прихожку шумно ввалились трое, и по тому, как один из них зажег спичку, ловко, привычно снял стекло с лампы, подпалил фитиль, было видно: бандиты тут не впервые. Антон Тимофеевич вполглаза наблюдал за ними из-за печного полога.
— Мы ненадолго, Селиван. Принес Кривой кабана?
— Доставил, в погребе на снегу.
— Добре. Жалко, ты, старый хрыч, не умеешь колбасу делать. А тут спешить надо, напоролись мы нынче на «ястребков», как бы сюда не пришли. Уйдем, не трясись, я посты расставил.
Говоривший был среднего роста, крепкого сложения, угрюм, со скрипучим хрипловатым голосом. Он присел было у стола, пока двое других пошли за тушкой борова, как вдруг заметил выглядывающую из-за печного полога черноволосую голову. Живо подошел к спящему, оглядел.
— Кто это?!
— Свой, племяш, сын моего брата. Дурак, чего-то натворил в Баеве, схватили его, а он обезоружил «ястребка» и убежал со стрельбой, может, говорит, и убил кого.
— Куда же он метит? Тут ему ни к чему отираться, завалит наш постой. Разбуди-ка!
— Хочу вечером отправить. Забота еще мне, пень-колода.
— Так куда же он метит?
— К дочери моей в Тернополь, к Маньке, там и старуха моя. Переждет.
— Поймают в городе. Как кликать-то его? Буди давай!
— Антон. Сухарь Антон.
Племянник сделал вид, что только проснулся, ничего не понимая, вяло спустился с печки.
— Милиция пришла! — скрипуче выкрикнул бандит и подскочил на лавке.— Тюкну сейчас гирькой по башке, мигом зенки раскроешь.
— Чего надо? — спросил Антон Тимофеевич и к дядьке: — У тебя там похмелиться не найдется?
Лесник вытаращил на него глаза, зато сразу же откликнулся верховодящий бандит, заговорил с ухмылкой:
— Дак он с похмелья, паразит! Ничто не мило ему и тюрьма не страшна.— Он достал фляжку и плеснул в кружку самогонки.— Хватани, герой, ты заслужил.
«Дернуло с языком, напоролся»,— клял себя чекист, изображая удовольствие от выпитого. А потом пришлось рассказать все, что произошло в Баеве.
— А попал хоть ему в башку-то, «ястребку»? — уточнял бандит.
— Мне бежать надо было, а не разглядывать.
— Жаль, если не попал. Давай знакомиться. Кузьма Кушак, а это мои хлопцы,— кивнул он на вошедших.