— Ну что за баба, прелесть! Жалко будет потерять. А потеряем, ей-богу, горячая больно для такого участка. Вот что сделай. Освободи Артистку от прежних поручений, сократи круг связей. Пусть занимается только управлением безпеки, особенно этим Стройным. На рожон лезть запрети, на рынке чтоб не болталась, исчезнуть надо ей с него.
— У нас с вами одинаковые мысли насчет рынка, я ей говорил то же самое,— подметил Зубр.
— Надо не говорить, а требовать.
— Мои люди знают: чем вежливее я прошу что-либо сделать, тем строже потребую за исполнение.
— Ни к чему нам деликатности. Сподручнее жесткая краткость. И ты, по-моему, ею всегда умело пользовался.
— Точно так,— согласно кивнул Зубр.
— Что же речами зря время отнимаешь. От Сморчка научился? Не одобрил я твое жительство у него с Совой, чуть было тебя там мои люди не подцепили.
Зубр поспешил окольно выразить свою непричастность к «преступлению» Совы:
— В схроне у Бибы я его чуть не пришиб за язык, не пришлось бы мне пырять его вчера на поляне.
— Ловко ты управляешься с этим, говорят, чик — и готово,— с оживлением похвалил Хмурый, умевший с невообразимой жестокостью лишать жертву жизни. Что там Зубр перед ним! Он мог руками разорвать грудь обреченного и достать бьющееся сердце или казнить, сдавливая пальцами шею и ломая позвонки.— Так о каком языке говоришь?
— Да стоит ли. Сова болтал, его нет уже.
— Не тяни, время дорого.
— Повторять неловко. Ну, что вы приблизили Артистку, покровительствуете ей и так далее.
Глаза Хмурого повеселели. А ответ и вовсе ошарашил Зубра.
— Опасно наблюдательный был твой Сова. И эсбист, видать, толковый. Может быть, зря его кокнули. Я бы с ним хорошо погутарил, откуда ему известно о том, о чем я ни с кем не говорил. Глядишь, он бы мне и о тебе, Зубр, и о Рыси, и об Угаре тайну раскрыл. Рысь у меня не обладает такими данными. А доложи он мне то, что ты сказал... Ну да ладно, с Артисткой поработай сам, научи и потребуй от моего имени, чтобы осторожней была. Я ее позже продвину,— улыбнулся он. Потом поднялся из-за стола, вышел в горницу и сразу возвратился, держа в руке зеленую коробочку. Передавая ее надрайонному проводнику, на мгновение раскрыл, показал золотое колечко и сказал с важным видом:
— Вручи Артистке от меня лично.
— Будет исполнено, друже Хмурый! Вручу и дословно передам поздравление,— с подъемом ответил Зубр, успев подумать о том, как ловко вышло с подарком: на днях обещал Артистке походатайствовать за нее, а сегодня поощрение — вот оно, в его руках.
— А тебе возвращаю твой парабеллум. В знак обретенного вновь доверия.— Хмурый протянул оружие Зубру.
Тот не взял, а схватил свой громобой, прижал к губам.
Хмурый упрекнул:
— Ты бы прежде мне поклонился, спасибо сказал. Чуть не прихлопнули тебя из этого парабеллума. Я разобрался, что тебя не наказывать, а поощрить надо. Поощрил бы, если бы еще лучше работал. Знаю, все знаю: болел, зима, теперь самый разворот. Насчет средств побольше заботы прояви — финансами, фактурой, ценностями. Поступления чтоб шли регулярно, мне перед верхами отчет держать, помни.
И тут краевой проводник удивил Зубра грустными размышлениями вслух.
— Не пойму... а понять нужно,— он с трудом пытался выразить свою мысль,— почему ни один, с кем после снегов встречался, словом не упомянул о вольной самостийности нашей. Ну ни звука! И ты, друже Зубр, неверно меня понял об осторожности. Нам надо действовать постоянно, всюду, только изобретательнее, умнее. И ждать своего часа! — голос у него сорвался, а сам он закашлялся, ухватился за грудь.
—Я же так и понял, друже Хмурый. Дай бог удачи,— перекрестился Зубр.
Хмурый отшатнулся.
— Не крестись. Ничего ты не понял.
— Обижаешь, друже Хмурый,— привстал Зубр с расстроенным видом.
— Тогда слушай, тебе по рангу положено знать: в ближайшее время возможна война американцев с Советами. 1рля нас заготовлены инструкции на этот случай и даже на вариант поражения.
Зубр качнул головой — смотри-ка! — в знак одобрения.
— Мы должны быть готовы. Тут и весь ориентир, К нам с признанием относятся на Западе. Американцы как мне известно, оказывают постоянную поддержку и впредь обещают ощутимую помощь.
— Это дело! Неужели, правда?! — облегченно вырвалось у Зубра.
— Мы должны старательно сотрудничать. Это реальная правда. Ты рад или сомневаешься?
— Как же не рад, друже. Очень обрадован. Все положение нынешнее меняет.
— Надежно меняет, друже Зубр, потому прежде всего и хотел тебя видеть.— Хмурый, морща узкий лоб, уставился на собеседника, будто что-то припоминая, и перешел к другому: — Литературу получи, размножь у себя, всем раздай. Напоминать надо, твердить, а кому и вдалбливать цель пашу. Она требует жертв и крови. Ежедневно! Иначе погибнем и ничья помощь не выручит.
Зубр промолчал.
— Карта с собой? Помечай пункты для связи, явки с моими людьми без промежуточных точек. До июля передавай по два донесения в месяц по прежней форме, запиши — пятого и двадцатого. А указаний центрального провода с инструкциями я целиком еще не получил. Жду со дня на день. Вероятно, вызову тебя снова.
19
Отправив банду неугомонного Кушака поближе к Баеву по намеченному маршруту, отец Хрисанф захотел накоротке поговорить с Цыганом. Он повел разговор о происшествии в селе Баеве.
«Ястребка» убивать я не собирался. Зачем было усложнять себе положение и передвижение, когда мне к вам выход обеспечить требовалось? Вместо этого чуть было в тюрьму не угодил.
Затопорщились седоватые усы Хрисанфа при слове «тюрьма». Он потер шею, будто освобождался от чего-то, и заговорил быстро, с елейным напевом:
— Не заблуждайся, сын мой, свобода духа и плоти, вскормленная в нас предками, дедами и отцами, святая святых нашего земного бытия. Твой поступок в селе Баеве не в укор, потому как в нем нет мирского мелкого самолюбия. В народе тебя могут осудить, наши восхвалят, ибо ты поднял руку на блюстителя антихристовой власти. Бог простит тебе святое прегрешение.
— Тем и довольствуюсь, и смиряюсь,— постарался в лад ответить Сухарь.
— Вот и хорошо. Ты в церковь ходишь? Душу кропишь святым словом?
— Я за проволокой сидел, церковь-то в Баеве вроде как сызнова увидел, но на паперть не поднимался. Не успел.
— Все мы не успеваем,— голос Хрисанфа стал вдруг скрипучим, будто у него что-то надломилось в горле.— Значит, отца Иннокентия не видел. А что говорят о нем миряне?
— Разговора не заходило, будто и нет такого.
— Есть такой. А кто у тебя из родичей в Баеве?
— Тетка с дядей. Мохнарыло.
— Дядька работает?
— Конюхом.
— А дружок твой?
— Готpa Дмитрий? Кем он работает сейчас, не знаю, некогда было спрашивать.
— С Парамоном не встречался?
— Видел, заходил к нему со своим дядькой. Кто-то к ним приехал, а мне ни к чему на людях отираться, я ускользнул. Потом эта канитель, ну с Готрой-то.
— Ладно, храни тебя бог,— перекрестил Хрисанф Цыгана и отправился в путь.
Он не любил ходить с бандой. Очень шумно и больше опасности. Но держался всегда неподалеку, чтобы в случае чего рассчитывать на ее помощь. Неотлучно с ним в пути был осиротевший в детстве, а сейчас уже совершеннолетний Федька Шуляк. Он доводился Хрисанфу дальним родственником, и тот всегда брал его с собой еще с конца войны. Федор оказался не только верным охранником Хрисанфа, но и бессловесным исполнителем воли наставника и покровителя.
Сейчас Федор, как ищейка, шел вслед за бандой Кушака, по одному ему известным признакам отыскивая дорогу и сохраняя безопасный интервал на случай стычки основной группы.
Начало темнеть, и они с Хрисанфом спешили выйти из глухомани к ближней вырубке, откуда за ночь предстояло преодолеть напрямик без малого полста километров. Несколько дней назад было получено разрешение Зубра сменить тэрен на тихий запасник в соседнем районе, поэтому и приходится теперь тащиться за десятки километров. Но так безопасней.
Ни за что бы не отправился Хрисанф в этакую даль с ночным переходом и дневной отсидкой в лесу, если бы не желание встретиться со своим церковным недругом, завладевшим приходом в селе Баеве. Нет, Хрисанф не претендовал на место батюшки Иннокентия в Баеве. Ведь он находился на нелегальном положении и к тому же не был рукоположен в священники после .окончания курсов при епископском соборе пять лет назад. Его выпустили дьяконом. Не забыть Хрисанфу слова Иннокентия, рукоположенного в тот же день в священники с обозначенным приходом: «Не гневи бога, Хрисанф, не хули епископат, тебе по усердию и способностям учинили выпуск дьяком, потому как не молитвы освежали твой ум, а скрип новой сыромятной портупеи и националистический гимн, который ты одурело пел на заутрене вместо акафистов, осеняя себя за неимением креста пистолетом».
Дьяк Хрисанф, найдя свое место в лесном благочинии, коверкал па свой лад молитвы, но был на особом счету у бандитов. Шла война, фронт отодвигался на Запад, и священники лесных благочиний с повышенным усердием призывали вооруженную паству не жалеть сил и жизни против советских партизан и живучего антихриста — Красной Армии. После войны всем им пришлось отвечать перед народом за былые зверства и пособничество гитлеровцам.
Хрисанф из леса не вышел. Он был ярым бандитом с претензией па некую особую значимость свою, возвышающую его над другими. И псевдоним выбрал себе с определенным смыслом — Отец.
И тут прослышал Хрисанф о ладящем с властями отце Иннокентии. Поинтересовался, не однокурсник ли его, который, помнится, был в немилости у самого Поликарпа Сикорского — организатора Украинской автокефальной православной церкви, усердно сотрудничавшего с гитлеровцами.
Встречи с ним и жаджал теперь Отец Хрисанф. Но не бурной словесной перепалки хотел, а утоления слепой озлобленности, как будто Иннокентий был виновен в его преступной, ни к чему не пригодной, кроме насилия, жизни.