На следующий день к вечеру Хрисанф пустил первым в Баево Федьку Шуляка с заданием собрать у дядьки Парамона, у которого два сына были в лесу, кое-кого из селян, чтоб среди них обязательно находились конюх Мохнарыло и Митька Готра. Наказал Кушаку расставить посты у дома.
Решив, что все предусмотрено, Хрисанф ушел в темноту. Дорога была хорошо знакомой — немного жил тут, и все его на селе знали, даже собака в будке признала бы, да глухой стала, на свое имя не откликается.
Как и договорились, Федор ждал его посреди дороги у дома. Значит, ни засады, ни чужих у Парамона нет.
Отец Хрксанф направлялся сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь свое памятное «пришествие», которое в Баеве должны будут запомнить надолго.
— Слава вам, дети Христовы! — степенно поднял руку Хрисанф, оказавшись в доме Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать.— Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему — всем, кто после наших остережий собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?
— Ничего я не думаю. А с жинкой нам и дома тепло.
— Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.
— А что я-то? Колхоз был да распался, но конюх остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.
— Разговорчивым стал. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.
— Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? — подал голос из-за косяка старик Андрон.— Посуди сам. Власть советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе. А ты с архаровцами своими к нам за жратвой идешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили.
— Ты что, старый хрыч, хулу возводишь на нас? — взвизгнул Хрисанф.— Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни поддерживающих веру нашу в справедливость господню.
Старик Андрон с чувством возразил:
— Отец Хрисанф, кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за тех, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, а его самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите. На твоего Федьку Шуляка молиться,— разошелся дед,— который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?
— Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.
Поднялся недовольный говор:
— Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом,— предложил распаленный старик Андрон.
— Я тебе покажу,— пригрозил Хрисанф и живо заговорил о насилии властей и как бы случайно, к слову, привел в пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.
А ему в ответ:
— Разбойников спокон века вязали. Правильно, что его забрали, да «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.
Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:
— Вразуми, господи, рабов своих, покорять плоть духу, земное — небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! — резко закончил он и ушел из хаты.
Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.
— Отправь попозже старика Андрона к прародичам на вечный покой,— раздраженно приказал Хрисанф.— Я за него помолюсь. Бог простит.
Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:
— Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?
Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон». Отец Иннокентий не только напомнил старую неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право и на этот пустяковый в духовенстве чин.
Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:
— Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.
— Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве,— остановился у аналоя отец Иннокентий, взял с него молитвенник.
— Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий,— задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф.— С каких пор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.
— Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием,— вопросительно глянул Иннокентий в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся. Перекрестил нечестивца со словами: — Свят! Свят! Сгинь с глаз!
И тут произошло то, чего Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, потом пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет «ТТ» и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло:
— Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?
Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился.
— Теперь вот своим языком заговорил. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм.
— Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут,— задергался, как на шарнирах, Хрисанф.
— Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского в сорок третьем году после службы привсеприходно возле собора святого Юра! И тебе какая разница, где и кого.
— Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути на большевиков ориентир держал.
— Что ты понимаешь в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсесовцы зад себе давали подтирать. И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Поликарп Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.
— К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил.
— Мы с государством в мире должны жить. Нас, местных священников, единицы остались, кто при фашистах не кадил противу Советов. Поэтому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.
— Больно много знаешь! — с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф.— До какой срамоты дожил батюшка - наставник, в проповеди на большевистские выборы благословляет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?
— Православная церковь, юродствующий Хрисанф, не нам в пример, на Волыни всю войну молилась и призывала паству к разгрому гитлеровцев. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своей духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством и автокефалией, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный, и тот рухнул. Озверел ты.
— Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю,— чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: — Пойдем.
Иннокентий немного помедлил, решил возле крупнокостного старосты обезоружить и выгнать Хрисанфа за дверь. Одному с ним возиться возле аналоя грешно и неловко. Но когда они направились к выходу, священник увидел за колонной вооруженного автоматом бандита, Федьку Шуляка, а потому, не задерживаясь, вышел на паперть.
Сквозь ночную мглу на небе едва угадывалось слабое мерцание звезд. Они-то и навели Иннокентия на мысль о том, что человеческая душа наподобие такой вот слабой блестинки существует в пространстве и в конечном итоге непримеченио гаснет. Как возникла — мало кто видел, так и ушла. До этого, в сущности, никому дела нет. А память, известно, не долга.
Отец Иннокентий пошел, грузно ступая, в ожидании выстрела, ему почему-то ни о чем реально не думалось. В голову снова пришла мысль о слабой блестинке звезды, которую уже не найдешь, не сыщешь на темном небе. Он больше и не смотрел на него, шел и шел, оступаясь то на одну, то на другую ногу. Село осталось за спиной.
Шуляк помог отцу Хрисанфу спуститься под уклон овражка. Их встретил Кушак, без расспросов по привычке связал за спиной руки захваченного священника, дежурно предупредил, осадив его за плечи на землю:
— Пикнешь, крысу в рот запихаю.
Хрисанф в это время сказал Шуляку:
— Кончать Андрона надо. Живо волоки его сюда. В Баево я больше не ходок. Следующие поминки от меня справят в другом месте.
Километра три отошла ночью банда Кушака за дальние от Баева хутора, уводя с собой отца Иннокентия и старого Андрона. Хрисанф с Шуляком на этот раз не отставали, а все норовили выйти вперед. Но как-то так получалось, что на пути попадались то овражек, то колючий кустарник, то болотца, которые Кушак живо преодолевал, на что у Хрисанфа умения не было. А Федька его не бросал. И тащились они позади, пока не достигли открытого холма, на котором в одиночестве доживал свой век знаменитый на всю округу Маринин млын.
Еще недавно к нему съезжались молодые люди, чье сердце было чувствительно к любви и жалости, чтобы посмотреть на довольно еще крепкий, суровый, ставший вдруг одухотворенным старый млын, свидетель трагической любви и человеческой верности.