Случилось вот что. В Заречном хуторе фашисты надругались над дивчиной Мариной. Хлопец ее Минька бросил в хату, где были гитлеровцы, гранату, надеясь уничтожить врагов. Но он, неопытный в военных делах, ничего не знал о запале. Граната не взорвалась.
Миньку схватили и стали искать, на чем повесить для устрашения других. Тут кто-то из фашистов и показал на млын, торчавший над холмом. Загоготали, замахали руками возбужденные гитлеровцы — понравилась идея.
А то, что увидели хуторяне поутру на следующий день, заставило бы содрогнуться и железное сердце: на смежном крыле ветряка, где висел Минька, появилась хрупкая фигурка Маринки. Она сама пошла за своим другом.
К млыну привел свои жертвы и Хрисанф.
— Ну что ж, отец Иннокентий, скоро заутреня. За упокой будем служить молебен али наш гимн о здравии исполним?
Помолчал.
— А ты, говорун Андрон, почему язык проглотил? Вечером слова сказать не давал. Такие, как ты, агитаторы, нам похуже, чем с трибуны. Ты, каналья, каждый день по мозгам долбишь, да еще в нутро к нам лезешь, выводы укладываешь туда. Я вот выложу их, выпростаю, солнце еще не взойдет.
Дед Андрон будто пробудился.
— Перед зарей, Хрисанф, только петухи орут голосисто, видать, думают: без них солнце не взойдет. Подери глотку и ты, коли охота.
И получил удар наотмашь.
— Побойся бога, антихрист! — не выдержал Иннокентий, поняв замысел бывшего дьяка.
Кушак сунул ему в рот ремень от винтовки.
— Ведите их за мной,— пошел к млыну Хрисанф, дотянулся рукой до края опущенного крыла, ощупал его драные края, продел кусок приготовленной веревки. Потом подтянул второе смотрящее вниз крыло и сделал то же самое. Подал команду:
— Раздеть нагишом!
— Гад ползучий! Ты что измываешься? Ползучий гад! — затвердил дед Андрон, в мгновение раздетый Шуляком.
Кушак справился с отцом Иннокентием.
Начало светлеть.
— Взять их за руки! И сюда, под крылья! — выхватил Хрисанф короткий блеснувший нож и крикливо добавил: — Привязывай!
20
На хуторе Панок в Торчинском районе майор Чурин отыскал сестру Угара, женщину средних лет, глядя на которую, чекист постарался представить себе ее родного брата, о внешности которого отмечалось не однажды: красивый, хорошо сложен, с изящными манерами. В Канаде прожил шесть лет, белый свет повидал.
Киричук захотел побеседовать с Матреной Матвеевной сам. Главной его целью было добиться от женщины согласия уговорить брата выйти с повинной. Предполагался и второй вариант: передать с ней приглашение Угару вступить в переговоры с чекистами, гарантируя ему полную безопасность.
Ранним воскресным утром чекисты перехватили Матрену Матвеевну в низине за мосточком возле широкой распущенной ивы, полощащей кончики ветвей в речке, по пути на базар.
Разговаривали стоя.
— Прошу извинить, Матрена Матвеевна, за эту маленькую задержку,— мягко начал Киричук, отводя чуть сникшую женщину в сторону.— Я сотрудник государственной безопасности. Обстоятельства вынуждают нас говорить скрытно.
— Вы о моем брате Луке? — догадалась Матрена Матвеевна.— Зря теряете время. Ничего не знаю о нем. Семь лет не виделись.
— А если удастся встретиться?
— Дай бог, я его люблю и жалею. Он жив?
Василий Васильевич слегка улыбнулся.
— Да, конечно, иначе я бы вам не потребовалась. И что, могу повидаться с ним? — Матрена Матвеевна манерно вытерла кончиками пальцев уголки губ.
— Мы могли бы не препятствовать этой встрече.
— Для чего? — она выжидательно уставилась в лицо Василия Васильевича.
— Для нашей обоюдной пользы. Ну а для брата вашего, который скрывается под кличкой Угар, наверное, в первую очередь. Смертельная опасность нависла над ним. И вы можете помочь ее избежать.
— Каким образом?
— Передайте ему, что я, подполковник Киричук, хочу встретиться с ним для разговора в безопасных условиях. Ему трижды везло уходить от нас. Понимаете, везло чудодейственно. Те, кто бывал с ним, гибли, а он здравствует. В оуновской организации не любят таких живучих, им перестают верить.
— Это дело ихнее,— отстранилась ладошкой Матрена Матвеевна.
Василий Васильевич успел уловить хитроватую остринку в глазах женщины, подсказавшую, что прекращать разговор еще рано.
— Я не убеждать вас приехал, Матрена Матвеевна,— как можно душевнее продолжал Киричук.— Мы подвохами не занимаемся. Если чекист сказал, что нужна беседа, значит, будет взаимно заинтересованный разговор, и расстанемся мы, как говорится, держа слово. Предлагаем вам поговорить с братом. Если вам дорога его жизнь.
Матрена Матвеевна не дослушала, запричитала:
— Увольте, Христа ради, ничего я не знаю. Отношения никакого не имею.. Мне на базар надо.
— Ладно, идите! — раздосадовался Киричук. И когда она ушла, сказал майору Тарасову: — Ничего, подберем ключи к Угару. Куля поможет.
Обращение к Угару Киричук с Чуриным в окончательном варианте оставили таким:
«Угар! Очередного отрыва от чекистов впредь не допустим. Поймите крайность своего положения: трижды ушедшему не повезет в четвертый раз. Есть необходимость поговорить с вами. Ждем в полночь между ближайшими вторником и средой либо между средой и четвергом в березняке возле хутора Три Вербы. Откажетесь — больше предложений не будет».
Анатолий Яковлевич начал скручивать листочек наподобие оуновского «грипса», намереваясь, кроме того, перевязать его и опечатать копеечным кружочком, придавая посланию «настоящий» вид. Но Василий Васильевич отсоветовал делать это, сказав:
— Ниточкой пару стежок продернем и будет, пусть идет с возможностью доступа к тексту. Это придаст беспокойства Угару. Опечатанный «грипс» скрыт от чужих глаз, а такой... Может, он не только у Кули в руках побывал. Угар-то знает, что это такое и какие последствия могут свалиться на него.
Так и решили. Вручить обращение должна была Куля. Только она могла отыскать никому не ведомыми путями своего, обожателя.
Отсиживаясь у Кули в хате, Прок стал у нее вроде как своим, не вызывающим подозрений человеком.
— Ты это, Куля, срочно, любым путем доставь Угару. Торопись, выручать его надо.
Куля усомнилась, спросила:
— Угар о выручке попросил? Что это с ним? Сам десятерых выручит и троим разом нос утрет.
— Он не знает, почему ходят по его следу,— сразу нашелся Проскура.— И матерый бывает лапой в капкане. Так вот, спасай его удачливую башку, если он тебе дорог.
Последнее он произнес зря, потому что худенькая остроносеиькая Куля сразу ощетинилась, дернулась даже, дерзко бросив:
— Не лезь, куда не просят! Сказал, что надо, поняла — и пошел!
Не доходя до дороги, она вдруг круто свернула, будто что-то вспомнив, к селу Смолевке, вошла в крайнюю хату и через несколько минут снова появилась во дворе. Села на телегу, стоявшую на земле без колес, и с часок маячила на виду, не шевельнувшись. Когда усатый дядечка с котомкой через плечо прошел мимо нее, то удивился, увидев вместо симпатичной стройной женщины сгорбленную старушенцию в Кулином сарафане.
Поскольку чекистская группа была малочисленной и об оцеплении села не могло быть речи, войти в дом старухи и сделать обыск Павел Гаврилович не решился. Кроме того, Куле предоставили свободу в выполнении поручения, и действовала она, очень даже возможно, по своему четко отработанному методу.
Оставалось терпеливо поджидать Кулю дома, куда она должна вернуться после встречи с Угаром. Ну, а не вернется... Об этом Проскуре не хотелось думать.
Условный стук прозвучал в раму среднего окна по-женски мягко, бестревожно, будто снаружи не хотели беспокоить чей-то сон. Проскура в мгновение весь подобрался, достал из-под пояса пистолет и, живо выйдя в сени, распахнул дверь наружу.
Куля стояла на крыльце. Она специально малость помедлила, давая Проку узнать себя, и потом прошла в дом, обдав встречавшего остринкой духов. На ней был тот же с белым горошком сарафан.
— Что не спишь? Я могла бы и к утру, а то и завтра вернуться,— по-домашнему просто сказала Куля. Она зажгла на столе лампу, подвернула фитиль, рассуждая вслух.— Зачем было шаркать за мной вашим людям? Проверять меня, думаю, нет смысла. Значит, другой интерес: где пристроился Угар?
— Кто тебе такую ерунду сказал? — ненастойчиво возразил Проскура.
Куля усмехнулась, плечом дернула.
— Да Поля, к которой нищий подходил.
— Какая Поля? Это старуха, что ли? — не стал отрицать Проскура, надеясь что-нибудь разузнать о взятом на заметку доме.
— Старуха-то млаже меня, и дочь у нее кроха. С голодухи у нее «собачья старость», болезнь такая, говорят.
— Видела Угара?
— Я не обещала видеть его,— грустно ответила Куля, но вдруг оживилась, сообщив: — Что давал — передала. Через полсуток получит ваш «грипс». Живой, сударик! Живой!
— Что же не повидала его?
— Мы видимся не когда хочется, а когда можно. И не уследить вам за нами. Мы летать умеем.
— За вами, Ганночка, между прочим, не следит никто. Отдыхайте спокойно,— потом не без умысла доверительно подметил: — Я чую, духами пахнет, кто же это, думаю, кроме сердечного дружка, такой сюрприз преподнесет. Конечно, Угар. Значит, виделись с ним.
— Ступайте к себе, я лягу.— Куля достала из сумочки флакончик, поставила на комод. Но руку не убрала, грустновато сказала: — Он бы меня по запаху узнал в темноте. Его предвоенный подарок. Это им пахнет, Лукой.
...Дома Артистку приветливо встретил Микола, муж ее. Он был чем-то доволен.
— Рано ты, Маша. Молочка из погребка достать? Я схожу.
— Сходи, пожалуй,— вздохнула женщина и убрала со стола миску, почему-то показавшуюся ей тюремной посудой, которую она никогда не видела, но о которой слышала не раз. Тоска подступила к сердцу.
Микола принес крынку молока, налил в кружку, подал Марии. Она не взяла, а достала из этажерки тонкий стакан, подставила его:
— Лей, из кружки успею напиться. У Шурки-сапожника был?
— Принес,— подал он скрученную бумажку,— Брательник вернулся, Петро.