— Где он, почему не отыскал меня?
— На перевязку пошел, пузо располосовали — свищ был.
— У него всегда не как у людей,— развернула Артистка листочек, только сейчас заметив, как трясутся у нее пальцы. Прочитала: «Базар запрещаю. Даю достойное тебя поручение. Посылаю подарок. 12».
Мария знала: дюжина — цифра Хмурого. Вспомнила Зубра, подумала: «Молодец, слов на ветер не бросает. Живо и подарок подоспел, не успел пообещать. Только я его сама заслужила».
— Давно принес?
— Сразу и вернулся.
— Не мог явиться на рынок. Тут, может быть, судьба моя. Па часок бы раньше получить. И откуда он там, черт-те где, все знает? Наперед меня. Чудно.
— О чем ты, Маша?
— На базар отныне я не ходок. Свистульки твои мне больше не потребны. Книги читать буду, ума набираться. А то ведь я всего одну книжку в руках держала, да и ту не дочитала. Была там любовь, да кончилась. Какой же интерес ее дальше читать?
— Устарела уж вроде про любовь-то,— проворчал Микола и пошел, покашливая, во двор.
— А у любви нет старости! У нее страсти, телок! — крикнула женщина ему вслед и будто ожила от этих слов, ногой притопнула. Руки ее вскинулись, звонко щелкнули пальцы. Разулыбисто запела придумываемую на ходу песню:
«Любовь, когда душа поет и сердце трепыхается...»
Микола снаружи прикрыл дверь.Весь день связной Шпигарь мотал чекистов по Торчинскому району то между селами Гать и Усичи, то вдруг оказывался возле Балясины. Шли пешком, возвращались на машине к исходному пункту и начинали поиск снова, ища путь к важному схрону, о котором с потугами рассказал арестованный бандит. Киричук предупредил Тарасова о том, что Шпигарь ведет себя подозрительно, за ним нужен тщательный присмотр.
— Как же вы не можете найти дорогу к схрону в открытую днем, когда, крадучись, в темноте не ошибались? — высказал недоумение Киричук.
— Потому и не найду, что ночью ходил. В темноте по- другому все видится. Да и был я там всего раза два. Ночью отыщу,— уверенно заявил Шпигарь.
— Хорошо, Игнат Фадеевич, ночью так ночью,— согласился Киричук.
В темноте Шпигарь повел чекистов увереннее. За селом Гать он обнаружил свою дневную ошибку и сказал о ней Киричуку:
— Вот тут мы холмик миновали днем, вышли на Усичи. Не туды. Надо по склону направо и прямо, с закрытыми глазами упрешься в колючий кустарник — там терна много растет, потом чуток под уклон, пока вода не блеснет. Будет мосточек, но на него не надо ходить, у нас свой есть, невидимый.
На берегу речки Шпигарь неслышно походил туда, сюда, потом позвал подполковника с собой, указал на корягу и предложил потрогать ее, шепотом говоря:
— Тут проложен мосток в две доски, его не видно, накрыт водой, поверху она течет. Проход устойчивый, уверенно только надо. И чтоб ни один не свалился. Переходить быстро, а то могут прийти из схрона за водой.
И не успел Киричук подумать о том, как же отпустить Шпигаря опробовать невидимый мосточек, ведь в случае чего на той стороне его с собакой не найдешь, как у самого уха услышал голос Чурина:
— Я пошел, его можно следом...
Вскоре плотной цепочкой углубились в лес. Продвигались медленно, осторожно.
— Стоп! — шепотом сказал идущему рядом Киричуку Шпигарь.— Дальше нельзя. С полста метров осталось. Пусть ваши люди вправо и влево разойдутся. Предупредите всех, что могут вылезти из схрона на воздух, сходить за водой. Нас не минуют. Я свое сделал, распоряжайтесь.
Утром покажу замаскированную ляду. Только не дадутся они, если кто там будет.
Расставив людей, Василий Васильевич вернулся к Шпигарю, прилег между ним и Чуриным, спросил:
— Почему вы, Игнат Фадеевич, не пошли первым по мостку? Ведь мы о нем не знали, думали бы, что вы по воде зашагали. Сунулись бы сами, а там, поди, глубоко, иначе бы зачем мосток. Верно я говорю?
— Верно-то верно. Только пришел момент о себе подумать. Дважды его у нас не бывает.
Как же долго подступал рассвет. Ожидание захвата бандитов до предела напрягало нервы. Ведь все, кроме Чурина, в такой операции участвовали впервые.
— Там схрон,— указал Шпигарь рукой в сторону полянки.— Под той вон горбатой березой ляда. Поползли.
Он быстро продвигался по-пластунски, работая локтями, как механическими уступами. Метрах в пяти от лаза в схрон остановился и подождал, пока приблизится Киричук.
— Залегайте тут, и чтоб не сопеть, не ворочаться. Я ляду посмотрю, изнутри закрыта или снаружи.
Василий Васильевич видел, как Шпигарь па четвереньках, опираясь на локти и колени, достиг кривой березы, ищейкой обвел носом край лаза и с еще большей осторожностью попятился назад. Было ясно: в схроне кто-то есть.
Еще в отделе Чурин предложил «ошарашивающий», по его словам, план захвата бандитов. Он выглядел так: Анатолий Яковлевич спускается в лаз, пригибается и уходит по горизонтальному проходу в схрон с пистолетом на боевом взводе и там действует по обстановке. Следом за ним для прикрытия должен идти Близнюк, успевший побывать на выездах и проявить себя надежным бойцом.
Киричук внес поправку: вместо младшего лейтенанта Близнюка прикрывать Чурина он пойдет сам. Иначе подполковник ни под каким видом не разрешил бы Анатолию Яковлевичу рисковать собой.
Осторожно сняли с люка ляду. И тут Василий Васильевич увидел довольно широкую шахту, в которой свободно можно уместиться вдвоем. Шепнул пригнувшемуся тут же Турину: «Я пошел первым!» и скрылся по самую голову в землю. Пригнулся, заглянул в полумрак горизонтального прохода, но ничего там не увидел, еле распрямился, тормозя спускающегося Чурина.
Анатолий Яковлевич бесшумно проник в схрон и застал там двух бандитов спящими.
Чурин потом рассказывал:
«Ввалившись к ним, я с чувством произнес: «Слава Украине!» (местный диалект знал хорошо). Они машинально ответили: «Героям слава!» Я сунул под ремень пистолет, вытащил из кармана веревку и начал связывать ближнему бандиту руки. Он спрашивает: «Друже, что вы делаете?», а я в ответ: «Вы что, не узнали меня?» На отрицательный кивок головы ответил: «Я с СБ от Хмурого». И так велик был их страх перед службой безопасности, что они больше ни о чем не спрашивали и не оказывали сопротивления.
Василий Васильевич все это время находился в темноте прохода в схрон со взведенным автоматом, готовый в любую секунду прийти мне на помощь».
22
Перемены в лесной жизни Антона Тимофеевича Сухаря наступали постепенно. По ним он безошибочно судил, с каким успехом продвигается легенда о его жизни, в которую за основу легла все-таки настоящая, хотя и короткая оуновская «служба».
В первые два дня до Цыгана как будто никому не было дела. Он никуда далеко не уходил — не велели, бродил все вокруг да около, не столько наслаждаясь зеленой прелестью, сколько размышляя о тех, кто его окружает. Он жил сейчас среди убежденных врагов, борьба с которыми должна вестись насмерть.
Поначалу за Сухарем откровенно следили. Ел он вместе со всеми, спал где придется, но только не в одиночестве. Однако на третьи сутки после возвращения на постой Хрисанфа с бандой Кушака ему дали не только послабление в передвижении, но и сам Рысь при встрече с удовлетворенной дружественностью похлопал его по спине, что на языке эсбиста означало определенное расположение.
Такое начало порадовало Сухаря. Его к тому же перевели из сарая в дом, где жили Хрисанф с Кушаком и еще каким-то угрюмым типом, который во сне бормотал: «Шифры... Ключ... Шифры...» и путался в цифрах.
Спустя еще несколько дней Сухаря разбудили до света, велели собираться. Удивил его своим появлением Хрисанф — бодрый, без следов сна и обычного недовольства на лице, Странно прозвучала его шутка: «Сухарь черный, сухарь белый, хлеб насущный, не горелый. Поздравляю, Цыган, не пригорел!» В услышанном прозвучало благое предзнаменование. И уж окончательно успокоило Антона Тимофеевича заботливое предложение Хрисанфа побриться. Никак, от Комара отдача пошла. Значит, Дербаш помнит его, прислал, видать, кого-то важного, раз бриться заставляют.
Что он не ошибся в своих предположениях, Антон Тимофеевич сразу понял, когда вошел в занимаемую Рысью горницу. Кроме эсбиста, кстати, одетого не как обычно в белую украинскую рубаху, а во френч с оттопыренными накладными карманами, за столом сидел в сером гражданском костюме волевой, с выразительными крутыми чертами лица мужчина лет сорока. На голове у него слева, возле пробора от шрама, образовалась глубокая залысина, которую он мог бы прикрыть волосами, но оставил на виду.
Именно эта мысль почему-то пришла на ум Антону Тимофеевичу, зрительно сфотографировавшему римско-греческий профиль человека, который, к его удивлению, даже не взглянул на вошедшего.
Нет, не с распростертыми объятиями приехал встретить его посланник, да, впрочем, Сухарь и не рассчитывал на теплый прием.
— Кто вы, назовите себя,— предложил приезжий, только теперь взглянув на Антона Тимофеевича, и сам представился: — Буча.
— Цыган,— ответил Сухарь, не поняв, что тот ему назвал: псевдоним или фамилию.
— Полностью себя назовите, как на миру, и все о себе,— уточнил Буча и разрешил: — Меня здесь можно величать по имени — друже Павло.
Антон Тимофеевич неспешно стал рассказывать о себе, видя, с какой цепкой внимательностью слушает и наблюдает за ним Буча. Подумал: «Это уже что-то значит, коли солидно обставляют мою проверку».
Посыпались вопросы. Обычные, простые поначалу:
— Дети есть?
— Нет, наверное. Я же не женат, а так... если до войны, так чего гадать.
— Вот именно. Давайте кратко, а то мы за неделю не напредположимся. Значит, детей нет. Скажите, знакомых у вас много?
— Нет.
— Попрошу перечислить их на бумаге. Не сейчас, потом. Укажите также места диверсий ваших групп в тылу Красной Армии (кто конкретно участвовали. Кто назвал наших людей из руководства в лагере перемещенных лиц.
— Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду. Сказал о разведшколе абвера, что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить. Расспрашивал о немецкой спецшколе, о том, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. А американец даже просиял весь, говорит: с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету — Комар. Обещал дать знать обо мне сюда в верха. Что же мне упускать такую возможность? Для вас я не безродный.