Поразительно, с каким упорством пытался старик сбыть свою мельницу. Ничего другого он не продавал. Не выдержав, я решил спросить, почему он вечно таскается с этой никому не нужной штуковиной. Пробираясь сквозь рыночную толпу, я еще издали услышал осточертевшую прибаутку:
- Дамам, господам дешево продам!
Меня опередил какой-то здоровенный тип, - я не сразу понял, что это полицай. Он подошел к Ивану Ильичу, бесцеремонно вырвал из его рук мельницу, осмотрел ее со всех сторон и приказал неожиданным для такого верзилы писклявым голосом:
- Покажь документы!
Побледневший Иван Ильич вытащил из кармана какую-то бумажку.
- Почему не на станции? - спросил полицай, прочитав бумажку.
- Сегодня в вечернюю смену…
- Старая крыса! Вечно торчишь тут! Еще раз примечу- хана тебе будет!
И, швырнув на землю мельницу, он ушел.
Я подал Ивану Ильичу его «необходимый предмет», но не успел сказать и слова, как к нему подошла женщина в потертой стеганке. Из-под ее линялого темного платка выбивалась огненно-рыжая прядь волос. Что-то знакомое было во всей ее фигуре, мне казалось, что я видел совсем недавно и этот платок, и рыжую прядь волос, и слегка закинутую назад голову. Но где? Когда?
Едва она взяла мельницу, как я вспомнил: со своей высокой скамьи я видел в прошлое воскресенье, как она так же вот держала в руках мельницу Ивана Ильича, рассматривала ее долго и дотошно. А сейчас женщина делала вид, будто впервые видит эту вещь.
Я стоял рядом, женщина неприязненно покосилась на меня, словно я ей мешал. Меня злил ее взгляд, тем более, что я не сомневался, что и на этот раз она уйдет ни с чем. Где ей взять масло и сахар?
Женщина выдвинула из мельницы узенький ящичек. Я увидел в нем несколько высохших пестреньких фасолин. Она задвинула обратно ящичек, поправила на голове платок и сказала звонко, нараспев:
- Купила бы, да молоть нечего…
И ушла.
- Нахальная баба! - сказал я. - Сколько раз уже обнюхивала вашу мельницу. Делать ей нечего!
- Фантазируешь! - сказал убежденно Иван Ильич.- Впервые ее вижу, а память на лица у меня, сам знаешь, отличная: один раз увижу, сто лет помню!
- Вы просто не заметили…
- Не болтай! - вдруг рассердился Иван Ильич.- Мне лучше знать. Пойдем домой, проводи-ка меня немного. ..
Мы шли кривыми улочками; моросил октябрьский дождь, день был серый, унылый. Впрочем, теперь и солнечные дни казались мрачными.
Иван Ильич нес завернутую в тряпицу мельницу и молчал. Но у меня было такое чувство, что он все время наблюдает за мной.
- Хочу тебе сказать вот что… - прервал молчание Иван Ильич. - Время такое… всякое может случиться. До конца войны могу и не дожить… Мой завет тебе: не бросай скрипку. Раньше не говорил, теперь скажу: ты можешь стать большим музыкантом, настоящим артистом. Береги себя. Главное, помни о пальцах!
За все пять лет обучения старик не похвалил меня и пяти раз. Слова его привели меня в смущение, я не знал, что сказать, и брякнул невпопад:
- Никто не даст вам за эту мельницу ни масла ни сахара. А зачем вы держите в ней фасолины?
- Что? Ах, ты про это? Завалились, верно, с мирного времени.
Развернув тряпицу, он вытряхнул на мокрую землю фасолины. На нежданную добычу жадно набросились взъерошенные воробьи.
- Были и нет, - усмехнулся Иван Ильич.
На площади наши пути расходились.
- Послушай… - начал старик и умолк. Опять я почувствовал на себе его испытующий взгляд. - Об отце имеешь сведения?
- Ничего не знаем, Иван Ильич. С августа…
- Надо надеяться, дорогой, надо надеяться…- Он поежился под струйками холодного дождя. - Куда ты дел свой пионерский галстук?
Вопрос был неожиданный. Я растерялся.
- Понимаю, - сказал Иван Ильич. - Уничтожил. Избавился. Правильно сделал. Пользы от него никакой. Наверное, все пионеры выбросили свои галстуки…
- Все пионеры выбросили галстуки? Да что вы? Не знаете, а говорите! Кто выбросил, тот - трус!
- Постой, не кричи. Фортиссимо здесь неуместно. Объясни все-таки, к чему тебе пионерский галстук? Если фашисты узнают, ты можешь погибнуть из-за него. А ты должен беречь себя. Тебя ждет слава, я уверен, что немцы оценят твой талант. Увидишь!
- Не стану я играть для фашистов! А красный галстук мне нужен! Нужен! Пока галстук у меня, я как будто бы в засаде! Прикажут - и я брошусь в атаку! Только бы приказали!
- От кого ты ждешь приказа? Кому теперь приказывать, коли немцы уже в пригородах Ленинграда и жмут на Москву. Некому здесь приказывать…
- А кто приказал взорвать склад с немецким обмундированием? Кто приказывает расклеивать по ночам сводки Совинформбюро? Кто приказал у деревни Ивановской пустить под откос поезд с фашистами?
Мне показалось, что Иван Ильич не слушает меня, думая о чем-то своем.
- Ладно, не будем спорить,- сказал он наконец.- Приходи завтра на станцию.
- Зачем?
- Увидишь, какую силищу прут на восток немцы. Не устоять большевикам…
- Запугали вас фашисты!
- А ты не боишься?
- Я их ненавижу! И не боюсь, потому что знаю, чем война кончится. Помните, что сказал Александр Невский?
- Ну, что же сказал Александр Невский?
- «Кто с мечом к нам придет ‹-от меча и погибнет!»
- Сказать все можно. Нет, брат, плетью обуха не перешибешь. Завтра на станции сам увидишь…
- Не пойду я никуда!
- Мне нужно, чтобы ты пришел. Слышишь? Обязательно! В конце концов, можешь ты исполнить просьбу своего учителя?!
На станции было безлюдно; где-то на дальних путях маневрировал старый паровоз, оставляя за собой клубы черного дыма.
Иван Ильич суетился под навесом, около больших десятичных весов. Тут же высились аккуратно перевязанные фанерные ящики.
- Явился? Молодец! - сказал Иван Ильич. - Садись, сейчас я с этим делом покончу. Впрочем, помоги-ка мне. Надо взвесить все ящики и записать в накладную.
Я устал укладывать ящики на весы.
- Посылочки, - сказал Иван Ильич. - Маслице, сальце, сахарок, ну и вещички, конечно. Немцы посылают нах хаузе. Домой. Женам, деткам. Немцы, милый мой, очень детей любят, просто обожают…
- Вы зачем меня позвали? Хвалить фашистов? «Немцы любят детей!» Забыли Ивановскую? Что там наделали немцы?
- На память не жалуюсь - помню. Загнали людей в деревенскую церковь и сожгли. За связь с партизанами. ..
- А вы знаете, что там были ребята, даже грудные дети?..
- Я и говорю… Они русских детей сожгли, а вещички их аккуратненько собрали. Не пропадать же добру! А теперь отправляют их своим белокурым ангелочкам. В Германию. Дескать, носите, детки, на здоровье, слушайтесь мамочку, не забывайте папочку…
Иван Ильич говорил тихо, почти шепотом, но в голосе его была такая ненависть, что я мгновенно прозрел. Боже мой! Как я мог подумать, что он смирился с фашистами?! Но для чего же тогда он вел эти разговоры о немецкой мощи, об их победах? Неужели испытывал меня?
Иван Ильич повернул на весах какой-то рычажок и стал выписывать накладные.
- Помнишь, какое завтра число? - спросил он, не подымая головы.
- Седьмое ноября…
- Как ты отметишь его?
- Буду играть на рынке…
- Значит, станешь и в этот день пиликать вальсы Штрауса?
- Нет, завтра я буду играть русский романс… Старинный.
- В годовщину Октября - старинный романс? Это все, на что ты способен?
- Вы сначала послушайте. - Я начал тихонько высвистывать мелодию. - Догадались, в чем дело?
- Ничего не понимаю. Отметить Октябрь в тылу врага таким допотопным романсом! Ты, верно, не знаешь его слов. - Иван Ильич закатил глаза и тихонько запел противным фальцетом:
Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны…
- Помню, такие слова пел дедушка, - сказал я.- А папа пел совсем по-другому. Надо только чуть-чуть изменить ритм и две-три ноты. Тогда получится не романс, а песня гражданской войны. Помните: «Слушай, рабочий, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!»
Иван Ильич встрепенулся:
- Как же я, гриб замшелый, забыл эту песню? Я и припев помню: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов»! Но припева ты не играй. Припев на другой мотив, за него и в гестапо можно угодить.
- Посмотрю на месте, может, полицаев не окажется. Вот здорово будет! Сыграть в такой день боевую песню! Советскую! Чтобы все люди услышали!
- Молодец! Не ожидал от тебя! Впрочем, бывает, и веник стреляет! Теперь слушай. Завтра я на рынок не приду…
- Испугались того полицая? Скажите ему спасибо: никому ваша крутилка не нужна. Зря сапоги топчете!
Иван Ильич пропустил мои слова мимо ушей.
- Завтра к восьми на рынок придешь ты. Ровно в восемь начнешь играть «концерт» по моей заявке.- Он улыбнулся и метнул на меня быстрый взгляд.
- Какой концерт?
- Играй что хочешь. Нужно только одно: от восьми до десяти ты исполнишь… - Иван Ильич сунул руку в карман пальто, и я увидел на его ладони несколько фасолин. Он взглянул на них и сунул обратно. - За эти два часа ты исполнишь свой романс пять раз. Ровно пять, не больше не меньше. Припева играть не смей! Понял?
Раздался густой паровозный гудок. Иван Ильич вскочил, схватил метлу и вышел на платформу. Согнувшись по-стариковски, он шваркал метлой налево, направо, и казалось, совсем забыл обо мне.
Не останавливаясь, даже не замедляя хода, на восток пронесся бесконечный воинский состав. Груз на платформах был закрыт брезентом: там притаились танки и орудия.
Иван Ильич вернулся хмурый, озабоченный.
- Видел?
Я молча кивнул головой.
- Романс будешь играть не пять, а шесть раз.
- А почему вы раньше сказали - пять?
- Никаких вопросов! И, пожалуй, пора тебе уходить. Ни пуха ни пера! Помни: будешь играть шесть, а не пять раз. Это не просьба, а приказ. Иди голубчик.
С вечера я долю не мог заснуть, когда же наконец забылся, мне приснилось, что я пришел на рынок без скрипки. Уже восемь часов, надо играть, а скрипки нет. А Васька стоит в толпе, строит рожи и смеется надо мной.