Проснувшись, я не сразу понял, что все это мне только привиделось. Часы-ходики показывали шесть утра. Мама еще спала, пришлось все делать очень тихо: я не хотел, чтобы она видела мои сборы.
Вытащив из-под матраса пионерский галстук, я повязал его вокруг шеи и надел поверх свою лучшую рубашку. Потом я достал с полки русско-немецкий словарь. В нем я спрятал календарный листок. Оккупанты запретили нам держать советские календари, и мы сожгли свой еще в сентябре. Но один листок из календаря я сохранил, и сейчас он лежал передо мной. На листке сияла большая красная цифра «7». И торжественная надпись: «24 года Великой Октябрьской социалистической революции». А внизу - рисунок: красногвардейцы и моряки штурмуют Зимний дворец.
Сложив листок, я спрятал его за рваную подкладку кепки.
Я не спешил: от дома до рынка пятнадцать минут ходу, успею. Со вчерашнего дня я все время думал о разговоре с Иваном Ильичом. Почему я должен играть песню в определенное время и ровно шесть раз? Конечно, за этим кроется какая-то тайна, и моя игра - не что иное, как условный сигнал. Но что означает этот сигнал, кому он адресован?
Ни до чего не додумавшись, я подошел к окну, взглянуть не идет ли дождь, и увидел Люсю. На этот раз она шла одна, без тети Кати… Накинув куртку, я схватил скрипку и выбежал из дома.
Я догнал ее у голых почерневших кустов сирени.
- Люся! С праздником тебя! - крикнул я, обрадованный встречей.
- Тише! Ты с ума сошел!
- Никого же нет…
- Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую годовщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!
- Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наденем… смотри! - Я расстегнул ворот рубахи и показал ей кончик красного галстука.
- Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!
- А твой где?
- Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы уже будем комсомольцами…
Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в прошлую встречу.
- Ты сегодня румяная, - сказал я.
Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестественно блестели.
- Температура… Плохо мне чего-то… очень плохо,- заговорила она, прерывисто дыша.- Должно быть, заболела…
- Тетя Катя знает, что ты больна?
- Она ушла рано. Я не сказала ей… Ой, как мне холодно…
- Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем расхвораешься.
- Не могу… никак не могу. Сегодня я должна обязательно быть на месте…
Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на телеграфном столбе выведенную красной краской маленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, которое я не понял: «Дзор!».
- Смотри! - сказала Люся. - Народ помнит… не забыл. И на афишной тумбе то же написано!
Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел красным слово «дзор!».
- «Дзор»? Что это значит?
- Бестолковый! - Люся перешла на шепот: «Дзор… Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрьская революция!»
Да, наш город помнил, какой сегодня день. На другой улице мы увидели на заборе фашистский плакат. Неизвестный художник пририсовал вокруг шеи Гитлера удавку и написал на свастике большие буквы: «СНО!»
«Смерть немецким оккупантам!» - пояснила Люся.
Я огляделся. Ни одного прохожего. Еще рано.
- Подержи скрипку и следи, не появится ли кто…
Вытащив из кепки календарный листок, я накрепко прикол о л его кнопкой под надпись «СНО!».
- Бежим скорее! - Люся явно испугалась. - Мне нельзя рисковать.
- Мне тоже нельзя рисковать, - сказал я. - До десяти часов…
- Что «до десяти часов»?
- Нельзя рисковать. А потом, после десяти, можно…
- Не понимаю, что ты говоришь… - Она облизнула пересохшие губы и спросила: - Проводишь до аптеки?
- Конечно! «У меня в запасе вечность!»
- Тогда пойдем через Глухой переулок. С тобой мне не страшно.
- А без меня?
- Без тебя я хожу другой дорогой…
- Почему?
- Там ведь Васька живет. Я с ним оаз встретилась. .. он грозился…
- Как это - грозился?
- Грозился донести, что мой папа коммунист…
- У, гад! Попадись он мне!
- С тобой я не боюсь… Ты сильный.. . смелый…
Я взял ее за руку. Люся показалась мне такой слабенькой, такой беззащитной и одинокой, что, я и сам не знаю как, у меня вырвалось:
- Люсенька! Я так тебя люблю! Мы всегда будем вместе!
Она шла с полузакрытыми глазами, я услышал, как она тихо повторила:
- Всегда будем вместе…
Мы шли, боясь взглянуть друг на друга. Горячая ладонь Люси лежала в моей руке, и я с тоской подумал, что через несколько минут мы расстанемся до самого вечера. Я и не подозревал, что никогда больше ее не увижу.
Мы свернули в Глухой переулок и сразу перед нами возник Васька Пенов.
- Привет красным тимуровцам! - гаркнул он, осклабившись. - Встретились! Теперь можно и должок отдать, расплатиться!
- Не дури, Пенов! - Люся хотела обойти его, но он заступил ей дорогу.
- Не спеши! Сейчас твой до-ре-ми-фа-соль захрюкает. Получит сполна!
Я не испугался, я чувствовал, что Ваське со мной не справиться.
- Забыл про фонарь! - сказала Люся тяжело дыша. - Хочешь второй получить?
Васька царапнул Люсю бешеным взглядом, и тотчас же глаза его застыли на моей левой руке. Я понял подлый замысел Васьки - сделать меня калекой, чтобы я не смог больше играть. И тут же я вспомнил приказ Ивана Ильича: сегодня от восьми до десяти играть, во что бы то ни стало.
- Пойдем, Люся… - мой голос противно дрожал.- Я с ним завтра встречусь. Сейчас мне некогда, и ты опоздаешь…
Люся подняла на меня воспаленные глаза. В них застыли испуг и удивление.
- Ах, ему некогда! - Васька снова уставился на мою левую руку, и я невольно спрятал ее за спину. - А мне плевать, что тебе некогда!
И он ткнул меня кулаком в грудь.
- Отстань! - сказал я и опять услышал унизительную дрожь в своем голосе. - Чего пристал? Я тебя не трогаю…
- А я трогаю! - Васька ухмылялся, и от этого стало страшно. - Я трогаю! Получай!
Он ударил меня по лицу. Я отшатнулся, прикрываясь футляром, продолжая держать левую руку за спиной.
- Андрей!!! - В Люсином крике были растерянность, презрение, обида. - Андрей!
Новый удар Васьки свалил меня на землю. Скрипка отлетела в сторону. Васька не дал мне подняться. Ему удалось захватить в кулак пальцы моей левой руки.
- Проси прощенья! - прохрипел он, сдавливая изо всех сил мои пальцы. - Ну!
Я молчал.
- Ну!? Будешь просить прощенья?!
Мне послышался голос Ивана Ильича так отчетливо, словно он стоял рядом: «Ты должен завтра играть. Это - приказ».
- Прости… - Я задыхался от стыда.
- Громче! Чего шепчешь?! Пусть Люська слышит!
- Прости… - сказал я громче.
- Трус! - Это крикнула Люся. Отчаяние было в ее голосе. - Трус! Презираю!
Васька захохотал.
- Слышал? Теперь Люська видит, какой ты храбрец. Теперь хоть пойте, хоть играйте - мне плевать! Я свой должок отдал. С процентом!
Он отпустил меня и, сунув руки в карманы, зашагал пингвиньей походкой в дом с флюгером.
Я поднялся, не решаясь взглянуть на Люсю, и стал обтирать грязь с футляра рукавом куртки. Это было так глупо - заботиться сейчас о футляре. Но я не мог поднять голову, и все тер и тер черный футляр…
Боясь оглянуться, я ждал, что Люся заговорит первая. Но она молчала. Я вдохнул в себя воздух, как перед прыжком в воду, и обернулся.
Люси не было.
Ровно в восемь я стоял на своей рыночной скамье. Торговля и менка были в разгаре.
«Катюша», как всегда, привлекла слушателей. Я старался ни на кого не смотреть. Мне казалось, что все знают о моем позоре. Я играл «Катюшу», а в ушах звенел Люсин голос: «Трус! Презираю!»
«Расцветали яблони и груши», - выводил мой смычок, а мне чудились совсем другие слова. Их пел на мотив «Катюши» Люсин голос: «Презираю труса, труса, труса…»
Я оборвал песню и заиграл «За власть Советов». «Слушай, рабочий, война началася», - подпевал я себе, чтоб заглушить Люсин голос.
Кончив играть «За власть Советов», я исполнил увертюру из «Кармен» и несколько вальсов, потом, до перерыва, сыграл еще два раза «За власть Советов». Полицаев пока что поблизости не было.
Видя, что я укладываю скрипку в фултяр, слушатели начали расходиться.
Я сел на скамью, стараясь не вспоминать ни о Ваське, ни о Люсе, но я не мог сейчас думать ни о чем другом. «Я объясню ей, - успокаивал я себя. - Пойду к ней после десяти и объясню…»
На рынке в этот день все было как обычно. Людей сюда сгонял голод. Каждый пытался сменять поношенное тряпье на хлеб или картошку. Те, кому уже нечего было менять, стояли с протянутой рукой.
Поблизости, спиной ко мне, за базарным столом маячила торговка. Перед ней стояло ведро, наполненное картошкой. Отдельно на прилавке лежали три небольших картофелины. При виде их я почувствовал голод. «Если денег хватит, куплю у нее десяток», - подумал я.
Отдохнув немного, я опять заиграл «За власть Советов». Снова вокруг собрались люди. До сих пор не знаю, как случилось, что на этот раз я исполнил припев. Исполнил и сразу почувствовал, как встрепенулись слушавшие меня…
Стоявший рядом со мной инвалид на костыле вдруг тихо запел:
Смело мы в бой пойдем
За Власть Советов…
Смычок дрогнул в моей руке. Я вспомнил предупреждение Ивана Ильича - припева не играть. Никто, кроме инвалида, не осмелился запеть вслух старую боевую песню. Но я не сомневался: все, кто слушает меня сейчас, беззвучно повторяют про себя ее слова.
И, как один, умрем
В борьбе за это! -
выкрикнул инвалид и поднял высоко свой костыль.
Я был счастлив. Я заставил этих людей вспомнить, какой сегодня день! Они слушают меня, и в глазах их нет в эту минуту ни страха, ни тоски!
И тут я увидел, что ко мне проталкивается полицай. Перекошенное злобой лицо его не оставляло сомнений: он услышал припев. Я закатил глаза к небу, как это сделал накануне Иван Ильич, и запел во все горло: