Белой акации гроздья душистые
Вновь ароматом полны.
Вновь разливается песнь соловьиная
В бледном сиянье луны…
Полицай растерялся, на лице его было недоумение. Я продолжал, не щадя глотки:
Помнишь ли, милая, под белой акацией…
Полицай постоял секунду, круто повернулся и стал протискиваться обратно. Обессиленный, слыша удары своего сердца, я опустил смычок.
Песня была сыграна четыре раза.
Потом я исполнил какое-то попурри из оперетт, а когда сыграл в пятый раз «За власть Советов», сделал передышку. Рядом раздался певучий голос торговки в ватнике:
- Картошечки! Кому картошечки!
Наполовину пустое ведро стояло на старом месте, отдельно на столе лежали теперь не три, а пять картошин. «Хоть бы мне остался этот пяток», - подумал я.
Часы на городской башне показывали без двух минут десять, когда я сыграл последний раз свою песню.
Убрав скрипку в футляр, я соскочил со скамьи. Скорее к Люсе!
Но прежде я поспешил к торговке: ведь Люся тоже, наверное, голодна. На базарном столе лежало не пять, а шесть картошин. Я взглянул на торговку, из-под ее платка выбивалась огненно-рыжая прядь.
Должно быть, она сразу поняла, что мне нужно.
- Эти не продаются, себе пригодятся, - сказала женщина.
Она сунула картошки в карман ватника и улыбнулась мне…
Я вошел в аптеку с черного хода и увидел в тамбуре тетю Катю. Я едва узнал ее, так она изменилась. Тетя Катя стояла у притолоки, словно неживая, - неподвижная, исхудавшая, белое лицо ее окаменело.
- Мне Люсю, - сказал я. - Пусть выйдет… на минутку.
Губы ее дрогнули, она уткнулась лицом в стену и громко заплакала.
- Увезли Люсеньку… Забрали доченьку мою…
- Куда увезли? Кто?
- Гестапо…
- За что?
- Будто она партизанам лекарства передавала. А у нее, у девочки моей, температура.. . Горит вся! Они ее в тифозный барак повезли. А разве оттуда возвращаются?! Господи! За что? Господи…
Я повернулся и побрел к выходу.
- Скрипку забыл, - сказала сквозь слезы тетя Катя.
- Ну и пусть!.. - крикнул я и выбежал на улицу…
В Глухом переулке по-прежнему не было ни души. Здесь уцелело только три небольших дома, остальные сгорели, когда шли бои с немцами.
На флюгере Васькииого дома сидела стайка мокрых воробьев.
Прежде чем постучать в дверь, я машинально потер пальцы левой руки, точно собирался сейчас играть на скрипке.
Дверь мне открыл сам Васька. Увидев меня, он удивился.
- Тебе чего?
- Будет разговор, - сказал я. - Выходи..!
- Какой еще разговор?
- Важный… Люся должна знать…
В соседней комнате кто-то зевнул, громко, надсадно, почти застонав. Васька покосился на дверь.
- Папаня. Погодь за калиткой. Сейчас выйду…
Он появился, держа руки в карманах, подняв плечи
к ушам…
- Чего ей нужно знать, твоей Люське?
- Знать, что я не трус…
- Брось морочить голову! Хочешь схлопотать еще? Могу!
Васька сказал это как-то лениво, не глядя на меня. Подняв кусок кирпича, он запустил им в воробьев, потом снова повернулся ко мне.
- А ну, топай отсюда! Взгляд его скользнул по моей руке. - Топай, если хочешь пиликать на своей шарманке!
- Будем драться! - сказал я.
- Кто это будет драться?
- Мы. Я с гобой! Будем сейчас драться!
Круглые кошачьи глаза Васьки стали прозрачными.
- Ты что, мало получил? Тебе мало, да?
- Будем драться, будем сейчас драться. Люся узнает…
Он не дал мне договорить и ударил первым. До сих пор помню выражение его лица после моих ответных ударов. Тупое изумление застыло на Васькиной роже.
Он ничего не мог понять. Три часа назад я вел себя, как последний трус, просил у него прощения, а теперь… Теперь я дрался как осатанелый. Визжа от ярости, мы катались по мокрой земле. Я чувствовал, Ваське меня не осилить. Я больше не берег свои пальцы, я знал, что обязан победить, Люся должна понять, какое мужество потребовалось мне тогда, чтобы оказаться трусом…
Ошарашенный моим неистовством, Васька с каждой минутой терял уверенность в себе, удары его становились слабее, и наконец он понял: поражение неизбежно.
- Ничья! - прохрипел он, отступая к забору. - Давай чтобы ничья!
- Ничьей не будет! - сказал я, надвигаясь на Ваську. - Не может быть между нами ничьей!
- Тогда я сломаю тебе пальцы! Ты сдохнешь с голоду.
Он ринулся на меня и ударил головой в грудь. Я удержался на ногах и ответным ударом опять свалил его на землю. Но, падая, он успел вцепиться в мою руку. Я почувствовал адову боль: два пальца левой руки болтались, как чужие. Теперь я был беспомощным, одноруким. Стоя над распростертым врагом, я ждал, когда он поднимется. Бешеная ярость не оставляла места для страха.
- Вставай! - приказал я. - Вставай! Будем драться насмерть!
Васька не шевельнулся. Он лежал, следя за мной прищуренными глазами. Я догадался: пока я стою над ним, он не встанет. Закон мальчишеских драк был свят: лежачего не бить. Он понимал: этого закона я не нарушу. Тогда я повернулся и пошел. Я знал, где мне найти Ивана Ильича.
За скрипкой я не зашел, было ясно: больше мне не играть. Никогда не играть! Но теперь я знал и другое: отныне я вступил в бой с врагами, вступил в него с песней, услышанной от отца:
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!
И, как один, умрем!
В борьбе за это!..
ЛЮБА
Они шли из глубокой разведки всю ночь, а до лагеря оставалось еще километров пятнадцать.
- Перейдем шоссе и стоп - на отдых! - сказал Карпов.
- Ноги, это само, гудят, - поморщился Федор,- особливо левая.
- Шагай одной правой, - сказал без улыбки Карпов.- Устанет правая - скачи на левой. Вернешься в лагерь свеженький, как пупсик!
Федор представил себе, как он скачет к лагерю на одной ноге, и засмеялся. Вот был бы номер!
- Чего смеешься? - Карпов любил мальчишку, хотя и ругал нещадно за хвастовство и непослушание. - Придем в отряд, я с тебя стружку-то сниму!
- За что, товарищ комиссар?
- Почему не написал заголовка для стенгазеты?
- Не партизанское дело - карандашиком чирикать. Пусть Любка забавляется.
- Вернемся - поговорим! А сейчас - бегом через шоссе, вон в тот кустарник!
Они пересекли дорогу и забрались в заросли. Стянув сапоги, перемотали портянки и блаженно растянулись в траве. Карпов свернул самокрутку, высек кресалом искру и прикурил от затлевшего трута. Федор жадными глазами проводил живую спираль голубоватого дымка.
- Нет! - ответил Карпов на молчаливую просьбу Федора.
- Только одну затяжечку, товарищ комиссар…
- Одну можно… Только не сейчас.
- Когда же, товарищ комиссар?
- Вот разобьем фашиста - и дыми, сколько хочешь.
- Так это же когда будет?! Вы со мной, как с маленьким.
- А сколько тебе?
- Пятнадцать… - неуверенно сказал мальчик и, поймав взгляд комиссара, поспешно пояснил: - Я только роста небольшого, а вообще мне как раз, это само, пятнадцать. .. недавно…
- Врешь! - усмехнулся Карпов, но тут же смахнул усмешку. - Это что ж получается? Я тебя в разведку беру, полностью тебе доверяю, а ты врешь?
- Четырнадцать мне, - пробормотал Федор. - Через месяц точно четырнадцать будет…
- То-то! Смотри, чтоб в последний раз! Будешь врать - отправлю в хозчасть с Любой кашу варить! Дошло?
- Дошло…
- На том и порешим, - и без всякой видимой связи сказал вдруг: - Сволочь фашист! В твои годы - за партой сидеть, гонять мяч, шахматами увлекаться, стихи сочинять, а ты вот должен… - Он умолк, сердито сдвинув густые черные брови.
- А вы, товарищ комиссар, сочиняли стихи в мои годы?
- Нет, я другим увлекался.
- Шахматами?
- Меньше всего.
- Тогда, значит, футбол.- Федор критически взглянул на впалую грудь и узкие плечи Карпова.
- Нет, голубчик, у меня была другая страсть. В твоем возрасте я решил изучить все европейские языки. Готовил себя к мировой революции. Чтобы объясняться с пролетариями всех стран…
- Неужели изучили? Все? Как есть все языки?
- Нет, конечно. Немецкий знаю хорошо, английский, французский - через пень в колоду. Остальные - просто не знаю, - он взглянул на часы. - Семь уже. К десяти будем на месте. Тронулись!
Они поднялись и тут же услышали в утренней тиши далекий дробный перестук.
- Мотоцикл! - шепотом сказал Карпов, и глаза его округлились. - В кювет! Живо!
Рванув из-за пояса «вальтер», Федор бросился к шоссе и с ходу влетел в кювет.
Треск стремительно приближался.
- Торопится на свою панихиду! - палец Карпова застыл на спусковом крючке кольта. - Без команды не стрелять!
- Есть! - пистолет в руке Федора вздрагивал в такт ударам сердца.
- Поперхнешься, гад! - Карпов нащупал за пазухой «лимонку».
Словно в ответ, ритмичный перестук сменился беспорядочными выхлопами, потом все стихло, наступила тишина.
- Мотор забарахлил… - Карпов напряженно смотрел в сторону, откуда должен был появиться мотоцикл.
Снова раздались выхлопы, и наконец показался немец. Он бежал мелкими шажками, толкая мотоцикл, в надежде, что мотор снова заработает. Должно быть, фашист выбился из сил. Он остановился, вытер рукавом лоб и присел на обочине дороги.
- Возьмем живьем! - Прильнув к земле, Карпов неслышно пополз к фашисту.
Федор, не дыша, полз за комиссаром.
Они были в нескольких шагах от немца, когда тот неторопливо поднялся, подошел к мотоциклу, расстегнул сумку и вытащил из нее гаечный ключ.
- Хенде хох!
Немец вздрогнул, ключ жалобно звякнул об асфальт.
- Хенде хох! - снова раздался приказ.
Фашист, вскинув руки, обернулся. Высокий бородатый партизан целился ему в лоб. Рядом с бородатым стоял мальчишка. Его пистолет был нацелен в живот.