- Скорее. Без нас все съедят…
Остаток пути они прошли молча. Лишь в холодном вестибюле Дворца пионеров Долговязый мечтательно произнес:
- Котлету дадут… И чай с конфетой…
… Елка стояла в зале второго этажа. Собралось уже много ребят, но никто не бегал, не шумел, не смеялся. В пальто, валенках, шапках школьники молча толпились вокруг елки. Елка была большая, но верхняя часть ее оказалась не украшенной. Только у самой вершины висела большая прозрачная сосулька. И она не таяла…
В залу вошел гармонист в ватнике и перчатках. На голове его красовалась потертая папаха.
- Что будем петь, красавцы-молодцы? - спросил он неестественно веселым голосом. И, не дожидаясь ответа, растянул мехи, притопнул ногой и крикнул:
- И-и-и два! Начали!
В лесу родилась елочка,
В лесу она росла…
«Дурак! Какую чепуху поет!» - раздраженно подумал Генка.
Никто не подхватил песню, никто даже не посмотрел на затейника. Глаза ребят были устремлены на елку. Они искали «съедобные» украшения. Но всюду глаз натыкался на сверкающие шары и шарики, на картонные игрушки, на ватных балерин и зверят…
Баянист доиграл песню до конца и без всякой паузы сразу же заиграл новую. Это была любимая теперь песня Генки. Сам того не замечая, он стал неслышно подтягивать гармонисту:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною…
Рядом окоченевшие ребята тоже шевелили синими губами:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, -
Идет война народная,
Священная война!
Умолк баян, перестали шевелиться губы ребят.
- А теперь - вниз, в столовую! - выкрикнул затейник. - Шевелитесь, красавцы-молодцы!
Этой минуты ждали все, ждали напряженно, нетерпеливо. Но никто после слов баяниста не вскочил, не побежал к лестнице, не издал радостного возгласа. Тем же замедленным шагом ребята спустились по широкой лестнице, прошли в небольшую столовую и сели за столы. В столовой было теплее, чем в зале. «Здесь бы сосулька оттаяла», - подумал почему-то Генка.
Ребята сдернули рукавицы и опустили воротники. Некоторые даже расстегнули пальто и сняли шапки. И каждый держал в руках драгоценный талончик с надписью: «ЗАВТРАК. ЧАИ».
Из боковых дверей появились три официантки. Они несли подносы, уставленные маленькими тарелками. На каждой тарелке лежала котлета, немного ячневой каши и тоненький ломтик черного хлеба. Появилась еще одна официантка. На ее подносе стояли кружки с чаем и лежали ириски.
Краснощекая с блестящими глазами официантка двигалась легко, и голос у нее был громкий и властный:
- Талоны приготовили? Начинаем раздавать!
Она поставила поднос почти рядом с Генкой - и запах жареных котлет мгновенно наполнил всю комнату. Генка с наслаждением втягивал в себя волшебный аромат, и глаза его сейчас ничего, кроме котлет, не видели.
- Мне на двоих, - сказал он и протянул краснощекой официантке два талончика.
- Еще чего! - строго сказала официантка. - Каждому одну котлету, один чай, один ирис!
Сунув оба талона в карман ватника, она поставила перед Генкой тарелку с котлетой, ириску и кружку теплого чая.
У Генки перехватило дыхание.
- Это же не мое, это Тимкино, - выдавил он из себя.
- Сам же признаешь, что не твое! А еще, наверное, пионер! Стыдись! - укоризненно сказала официантка и удалилась, громко стуча каблуками аккуратных сапожек.
Генка тупо смотрел ей вслед и почему-то думал, что вот сейчас она вернется, скажет, что пошутила, и поставит на стол еще одну тарелку с котлетой. «Ну конечно, так и будет, иначе и быть не может».
Но официантка не возвращалась. Соседние ребята давно уже принялись за еду. Они ели молча, медленно, кладя в рот крошечные кусочки. Все старались продлить подольше это наслаждение.
Наконец до сознания Генки дошел весь ужас случившегося. Произошло самое страшное, что пришлось ему испытать за все шесть месяцев войны, Генка знал, что делать, когда враги бросают на город «зажигалки», знал, как оказать первую помощь раненому; он не пугался мертвых и не терялся при самых жестоких артиллерийских обстрелах. Но сейчас он чувствовал себя беззащитным, несчастным, беспомощным.
Ребята вокруг сосредоточенно ели. Генка взглянул на свою тарелку и при виде котлеты, политой янтарным жиром, на какую-то минуту забыл обо всем, что произошло. С новой яростью им овладело одно только чувство - голод!
Он подцепил на кончик чайной ложки комочек ячневой каши, сразу же проглотил его и потянулся за новой порцией.
«Какой я дурак, какой я дурак, - думал с отчаянием Генка. - Я мог есть ее каждый день, сколько хочу, хоть котел! Всякую кашу! Пшенную! Рисовую! Гречневую! Гороховую! Овсянку! Мучку! Ячневую! Мог есть с маслом, с молоком, с сахаром, с вареньем, с медом! А я не ел!.. Не ел! И котлет не любил!»
Он дотронулся ложкой до котлеты и вдруг вспомнил отекшее лицо Тимки, его серые губы, его запавшие глаза…
Генкин сосед, покончив с едой, заложил за щеку ириску и смачно прихлебывал чай. Он заметил нетронутую котлету на Генкиной тарелке и сказал со злобой:
- Сытый!.. Зачем пришел?
Но Генка не слышал его слов. Совсем другие слова слышались ему сейчас. «Принесешь, да? Тогда я не умру… Не умру…»
В комнате вновь появилась краснощекая официантка.
- Кончай, ребята! - бойко прокричала она. - Сейчас другие придут! Все хотят есть! Точно!
Не отрывая глаз от котлеты, Генка расстегнул сумку и вытащил оттуда кофейную банку.
Он возвращался домой. По-прежнему горел дом, по-прежнему никто не тушил его. Впрочем, Генка сейчас ничего не замечал, он все время думал о несъеденной котлете и ячневой каше. Поймав себя на этих мыслях, он рассердился: «Опять я об еде! Нельзя о ней думать! Надо о другом». Вот идет штыковой бой. И он, Генка, врывается в немецкий блиндаж. На него бросаются два эсэсовца. Генка срезает их очередью из автомата. И тут он замечает третьего фашиста. Фашист стреляет! Мимо!
«Хенде хох!» - кричит Генка и наставляет на фашиста автомат. Гитлеровец поднимает вверх руки, и Генка благополучно приводит немца в штаб…
Когда Генка думал о подвигах, он переставал думать о еде. Но на этот раз ничего не получилось. Голод не оставлял его, а идти становилось труднее с каждым шагом. «Вдруг я не дойду до дому? - ужаснулся он.- Меня подберут и отвезут в госпиталь. А Тимка ничего не узнает. И подумает, что я съел его котлету…»
У самого дома Генка увидел дворника.
- Тетя Дуня, помогите мне подняться, - сказал он, чувствуя, как кружится голова.
- Айда, герой, под ручку! - произнесла без улыбки тетя Дуня.
Она проводила его до четвертого этажа и, ничего не сказав, тяжело ступая, медленно начала спускаться вниз.
Дверь в Тимкину квартиру оказалась открытой. Пробираясь по темному коридору, Генка с тоской подумал:
«Никогда мне не совершить подвига… никогда…»
КОНЕЦ ДРАКОНА
Как я бежал из плена - история длинная. При случае я расскажу ее. А сейчас расскажу только о том, как свела меня судьба с дядей Иваном и что случилось с нами в октябре сорок первого года. Столько лет прошло с тех пор, но многое живет в моей памяти так ясно, точно остановилось время и снова я школьник, а не учитель рисования.
Было мне тринадцать лет, когда в деревню нашу, под Лугой, с воем и грохотом ворвались немецкие мотоциклисты. В рогатых стальных касках, в огромных очках-консервах, они носились по деревне точно бешеные, поливая огнем пулеметов притихшие дома, пустынные улицы и ошалевших от грохота деревенских собак.
Они умчались, сгинули в дорожной пыли, оставив нам свою «власть» - двух предателей - полицаев.
Я жил в просторной избе вдвоем с дедом, потому что отец мой воевал на флоте, а мать умерла перед войной. Двадцать пятого августа - я это число запомнил - объявили нам полицаи, что Гитлер взял Ленинград. А через день на дверях бывшего клуба появилась карикатура, нарисованная красным карандашом: на адмиралтейском шпиле, проткнутый насквозь, торчал Гитлер с перекошенной рожей. Под рисунком была надпись печатными буквами: «Фюрер в Ленинграде! Хайль!»
Не знаю, как чертовы полицаи разнюхали, что я рисовал разные карикатуры в колхозной стенгазете. Они нагрянули к нам с обыском, все перерыли, перевернули, нашли пионерский галстук, фотографию моего отца - мичмана Балтийского флота - и красный карандаш. Этого было достаточно, чтобы избить деда до полусмерти, а меня упрятать в концентрационный лагерь под Веной.
Лагерь был огромный - целый город. Во все стороны тянулись деревянные бараки, а в центре была большая площадь. На площади стояла виселица. По перекладине ее, переваливаясь с боку на бок, частенько разгуливала ворона.
Никогда не забуду, как испугался я, увидев первых заключенных. Обросшие, грязные, они были одеты в одинаковые полосатые куртки и такие же полосатые штаны. И у всех на спине большой номер. Каждый шаг заключенных сопровождался глухим монотонным стуком. На их ногах вместо ботинок были деревянные колодки.
На мой рост подходящих штанов и куртки не нашлось. Я закатал рукава и штанины, а в деревянные колодки напихал травы, чтобы они не сваливались на ходу. На спине моей куртки накрепко был пришит номер: 35211. Отныне я обязан был отзываться не на свое имя, а на номер: тридцать пять тысяч двести одиннадцать! Не человек, а номер!
Рядом со мной на нарах оказался заключенный номер тридцать две тысячи четыреста сорок. Я не мог сразу понять, стар он или молод, но все его звали дядя Иван, и я тоже стал звать его так. Дядя Иван был совсем плох. В плен он попал раненый, по дороге в лагерь бежал, но фрицы поймали его, избили, а потом вывернули назад руки и подвесили на крюк. Он висел, а кровь из незажившей раны капала и капала на грязный дощатый пол. Его сняли с крюка, окатили холодной водой и, когда он очнулся, заставили смывать с пола кровавые пятна.