Особую ненависть к дяде Ивану почему-то питал помощник коменданта лагеря - Краузе. Он посылал дядю Ивана на самые тяжелые работы, за каждый пустяк наказывал и однажды натравил на него овчарку. После этого дядя Иван две недели лежал в лазарете.
Работа в лагере начиналась в пять тридцать утра. Дядя Иван с напарником возил на строительство котлована цемент. А наша бригада строила кирпичный дом для эсэсовских офицеров. Я таскал по узеньким, шатким мостикам кирпич на площадку третьего этажа. Бригадиром у нас был гамбургский уголовник Отто. Он ограбил продовольственный склад и угодил за это в концентрационный лагерь. Отто изо всех сил старался выслужиться перед начальством. Он не расставался с дубиной и, не задумываясь, пускал ее в ход.
Мне было всего тринадцать лет, но Отто требовал, чтобы на моей «козе» за спиной было не меньше кирпичей, чем у остальных. К полудню у меня подгибались колени, стучало в висках, но я, точно заводной, таскал и таскал проклятые кирпичи!
На пятый день этой каторги, возвращаясь с работы, я свалился от слабости у самых дверей барака. Дядя Иван помог мне подняться, посадил на нары и, когда мы улеглись, впервые спросил меня, как я попал в лагерь.
Я рассказал ему обо всем не таясь.
Узнав, что я умею рисовать, дядя Иван посоветовал:
- Скажи в канцелярии, что ты художник.
- Зачем? - спросил я.
- Может, у них найдется работа по рисованию. Все легче, чем таскать кирпичи на стройке.
Не знал дядя Иван, какие беды принесет нам этот совет!
Я заявил, что умею рисовать, и вскоре меня вызвал Краузе. По-русски он говорил неплохо, только изредка вставлял немецкие слова.
- Это есть правда, что ты умеешь рисовать? - спросил Краузе.
- Умею, - ответил я и тут же получил затрещину, от которой загудело в голове.
- Как отвечаешь? - подняв удивленно белесые брови, заорал Краузе.- Я есть унтерштурмфюрер СС! А ну! Я буду спрашивать тебя еще один раз! Свинячий заморыш! Это есть правда, что ты умеешь рисовать?
- Умею, господин унтерштурмфюрер… немного умею… - бормотал я, чувствуя звон в ушах.
- Зо! Так! Завтра, после поверки, останешься в бараке. Завтра я буду давать тебе работа сам!..
Вечером я рассказал дяде Ивану о приказе Краузе.
- Вот видишь, - сказал дядя Иван. - Будешь теперь рисовать для Краузе картинки… Разных там ангелочков, птичек, цветочки всякие… Немцы, брат, птичек любят, они цветики уважают нюхать…
Утром в барак пришел Краузе. Он вытащил из папки свою небольшую фотографию. Потом вынул из кармана листок бумаги и положил рядом с фотографией. На листке я увидел изображение воинского немецкого ордена- железного креста. Я смотрел на Краузе и не понимал, что ему надо.
- К вечеру изображай мой портрет на бумага! Крупно! Дизе орден нарисуешь на моя грудь. Вот сюда! - Краузе ткнул пальцем в свою фотографию.- Тебе понятно?
- Мне нужна бумага, господин унтерштурмфюрер… Бумага и карандаш…
Оказалось, Краузе все предусмотрел. Он вытащил из планшета два листа толстой бумаги, карандаш и резинку.
- Чтобы к вечеру было готово! Дас ист майн бефель! Это есть мой приказ!
И он ушел.
Я так соскучился по карандашу и бумаге, что, забыв обо всем, рисовал какое-то время с упоением. Но это продолжалось недолго. Чей-то крик и близкий выстрел вернули меня к действительности. Холостых выстрелов здесь не бывало. Значит, одним заключенным в лагере стало меньше. И, скорее всего, стрелял Краузе. Краузе, которого я сейчас рисовал.
Больше я не испытывал радости от того, что пальцы мои сжимали карандаш. Мне стало невыносимо стыдно, что я с таким удовольствием рисовал портрет фашиста. Сейчас я жалел, что сижу в бараке, а не таскаю вместе с другими кирпичи.
Но я боялся Краузе. Он мог меня избить, покалечить, отправить в карцер. И я продолжал водить карандашом по бумаге…
Через какое-то время я взглянул на рисунок и ужаснулся. С бумаги на меня смотрела карикатура на Краузе. Сам того не желая, я сделал широкий ноздреватый нос фашиста еще шире, и от этого он стал сплющенным, как у павиана. Толстая нижняя губа Краузе отвисла, и потому вид у него был дурацкий. Дурацкий, и вместе с тем страшный. Страшным он казался из-за глаз. Я нарисовал их круглыми, выпученными, непомерно большими.
Схватив резинку, я поспешно стер свой опасный рисунок. Нужно было начинать все сначала.
Теперь я работал медленно, очень медленно, стараясь сохранить полное сходство с фотографией. К вечерней поверке я закончил рисовать только голову.
Краузе был в бешенстве:
- Ты есть красный свинья! - орал он. - Я должен отправлять этот портрет майнен браут - моя невеста! Завтра есть день ее рожденья! Чтоб завтра все было готово! Иначе - строгий арест!
Я знал, что это такое - строгий арест. Заключенного бросали на двадцать дней в темный сырой каземат, приковывали к полу короткой цепью и давали раз в три дня кусок эрзац-хлеба и кружку холодной воды. Заключенный умирал там через шесть - семь дней. Больше никто не выдерживал. Этот каземат мы называли «бетонный гроб».
Впервые в жизни я пожалел, что умею рисовать. Я представил себе, как невеста палача получит мой рисунок, как станет хвастаться всем: «Вот какой у меня храбрый жених! Немало перебил он русских, если фюрер наградил его железным крестом!»
Невыносимо было думать об этом!..
Но утром я снова взялся за карандаш. Через час-полтора все было готово. Тогда я отрезал от карандаша небольшой кусочек и заточил его. Потом оторвал половинку чистого листа, а на второй половинке сделал как попало набросок с фотографии Краузе, тут же разорвал его на мелкие клочки и бросил их на стол. Чистую половину листа и карандашный огрызок я спрятал в углубление, выдолбленное в деревянной колодке. Многие заключенные хранили так недозволенные вещи: самодельные ножички, иголки, чудом уцелевшие фотографии близких…
Краузе остался доволен своим бравым видом. Особенно понравилось ему, что орден нарисован крупно и сразу бросается в глаза.
- Сегодня можешь не выходить на работа, - милостиво распорядился Краузе. - Давай обратно карандаш и бумага.
- Господин унтерштурмфюрер, вот карандаш, но один лист бумаги я испортил, у меня сразу не получилось. ..
Нижняя губа его отвисла еще больше.
- Ты есть лжец! - просипел он. - Куда ты дел один лист бумага?
- Вот он, господин унтерштурмфюрер… - я показал на обрывки.
Краузе схватил клочки и начал рассматривать их. На одном обрывке он увидел нос, на другом - орден, на третьем - кусок уха. Это успокоило его. Он сунул карандаш в карман, положил рисунок в планшет и вышел из барака.
Я остался один.
Какое счастье! Целый день, свободный от работы! К тому же, у меня теперь есть карандаш и листок чистой бумаги.
И я задумал сделать подарок дяде Ивану. С каждым днем ему становилось все хуже и хуже. На работе он отставал от других, и за это его били. Он возвращался в барак, едва волоча ноги. Выхлебав миску баланды, дядя Иван валился на нары, но боль не давала ему уснуть. Тогда он заговаривал со мной. Я узнал, что до войны он работал на Сестрорецком заводе под Ленинградом, что отец его - тоже сестрорецкий рабочий - был дружен с Емельяновым, который прятал Ленина в семнадцатом году в шалаше. И еще я узнал, что дядя Иван коммунист, но ему удалось скрыть это от фашистов.
Избитый, замученный, он все реже и реже заговаривал со мной.
- Забили меня, Серега, - сказал он недавно.- В случае чего, сообщишь после победы на завод, как погиб бесславно Иван Громов…
Я утешал его, но видел, что мои слова не приносят ему облегчения. И вот теперь я решил сделать ему подарок. Я был уверен, что он доставит дяде Ивану радость и хоть немного отвлечет его от мрачных мыслей.
На этот раз я рисовал быстро и уверенно. Я и сам не подозревал, что так отчетливо помню снимок, который воспроизводил сейчас по памяти. Рисунок был готов задолго до вечерней поверки. И у меня оставалась еще четвертинка бумаги. Тогда я сделал второй точно такой же набросок - себе.
С рисунка на меня смотрел рабочий в кепке. Из-под кепки выбивались взлохмаченные волосы. Просторное поношенное пальто на рабочем было распахнуто, виднелась черная косоворотка, застегнутая на одну пуговицу. Я взглянул на рисунок через узенькое отверстие сжатого кулака, и мне показалось, что человек в кепке смотрит на меня пристально, испытующе…
С каким нетерпением ожидал я возвращения дяди Ивана!
Когда он вошел в барак, я сразу понял, что его опять били. Он с трудом передвигал ноги, руки его бессильно повисли, голова была низко опущена. Ничего не говоря, он с трудом влез на нары.
Я не решился заговорить о своем подарке. Все равно дядя Иван не смог бы рассмотреть рисунок в темноте. Нужно было дождаться утра.
- Серега, - услышал я вдруг шепот дяди Ивана,- ты спишь?
Я мотнул в темноте головой, точно он мог видеть это. Он, конечно, ничего не увидел, но почему-то догадался, что я не сплю. И так же шепотом продолжал:
- Нет у меня больше сил терпеть… не дам больше над собой издеваться… Завтра прикончу Штамма и брошусь на проволоку… Все равно живым не выйти… хоть с пользой погибну…
Мне стало страшно.
- Не надо так говорить, дядя Иван… Я вам подарок приготовил, а вы…
- Какой уж мне подарок?!.
- Вот увидите… я такое вам подарю… такое…
- Какое такое? ..
- Утром покажу…
- Ну спасибо. Только ни к чему мне нонче подарки. .. Он повернулся на бок и умолк.
Дядя Иван лежал так тихо, что даже его дыхания не было слышно. И поэтому я догадался, что он не спит: все мы спали беспокойно. Измученное тело и во сне продолжало болеть; заключенные стонали, вскрикивали, скрипели зубами, дышали тяжело и неровно.
Я знал, о чем думает сейчас дядя Иван. Лагерь был обнесен трехметровой колючей проволокой, а через проволоку пропущен электрический ток. Прикоснувшись к этой проволоке, человек падал мертвым.
«Скорее бы утро, - думал я. - Может быть, ему станет легче, когда он увидит…»