у, океану. Сегодня в нашу жизнь входят беспилотные транспортные средства, дело ближайшего будущего — сверхбыстрые перевозки грузов и пассажиров с помощью ракетной техники. Точно так же усложнилась любая сфера человеческой деятельности.
Главный показатель социального развития — наращивание сложности системы управления. Выше уже приводился пример фашистских режимов 20–30-х годов прошлого века, когда бурный технический и экономический прогресс сочетался с архаизацией управленческих структур, откатом их на уровень предшествующей формации. Именно это и становилось причиной их гибели. 10 лет назад вышла любопытная книжка Игоря Бощенко и Максима Калашникова «Будущее человечество», в которой детально рассмотрена эволюция систем управления. Авторы отмечают странную на первый взгляд закономерность: каждое следующее поколение управляющих систем показывает стратегическое преимущество перед предыдущим, но при этом проигрывает его тактически.
Особенно ярко это свойство проявилось в военном деле. Гитлеровская Германия, вернувшаяся к средневековой самодержавной модели управления, показывала явное преимущество в тактике, в осуществлении блицкрига (малой победоносной войны) над США, Британией, СССР, имеющим коллегиальные (распределенные) системы управления. Однако Третий рейх безнадежно проигрывал своим противникам в стратегии, поскольку эффективное осуществление стратегических замыслов требует гораздо большей «вычислительной мощности» управляющих центров и координации множества управляющих звеньев, то есть для этого система должна обладать большей сложностью.
Сегодня мы видим ровно то же самое: архаичное по своей структуре, скроенное по средневековым лекалам Исламское государство демонстрирует неоспоримое тактическое преимущество над своими противниками в лице США, России, Ирана и их сателлитов. Мосул был взят игиловцами за сутки, всего примерно тысяча боевиков обратила в паническое бегство две дивизии иракской армии. Для того чтобы отбить город, силам коалиции потребовалось несколько месяцев, концентрации громадных сил и расход колоссальных ресурсов. Потери коалиции не просто многократно превысили урон, нанесенный противнику, они превысили численность самих сил ИГ, оборонявших Мосул. Схожую ситуацию мы наблюдаем в Рамади, Фаллудже, Эль-Бабе, Ракке, Дэйр-эз-Зоре, Пальмире. Терпя стратегическое поражение, игиловцы продолжают повсеместно демонстрировать тактическое превосходство над врагом.
Это не исключение из правил, а правило. Точно так же ни СССР, ни США не смогли справиться с дикарями-моджахедами в Афганистане (в XIX веке это безуспешно пыталась сделать Британская империя). Стратегические задачи кампании выполнены — территория страны взята под контроль, в Кабуле посажено марионеточное правительство, после чего война заходит в тактический тупик: у интервентов нет сил, чтобы контролировать каждый кишлак и перекресток дорог, а уничтожение иррегулярных сил противника является задачей, в принципе не выполнимой.
Самая долгая война, которую вела Россия за свою историю, была войной с дикими племенами Чечни и Дагестана. Именно «тактическая упругость» архаичных социальных систем делает для более развитых цивилизаций силовое противоборство с ними изнурительным и часто бессмысленным. Данная закономерность наиболее ярко проявляется в военной сфере, но характерна она для управляющих систем в целом — чем они примитивнее, тем выше их способность решать тактические задачи, чем выше их накопленная сложность — тем более эффективны они в стратегии.
Особенностью формационного перехода, особенно если он осуществляется в революционном порядке, является то, что социальная система утрачивает устойчивость вследствие несоответствия уровня сложности системы управления социально-экономическому базису общества. Если социум в целом совершил переход от феодального уклада к индустриальному, то архаичная самодержавная система управления, опирающаяся на военно-феодальную аристократию, становится неспособной адекватно выполнять руководящую функцию, системе не хватает накопленной сложности. Задача приведения политической надстройки в соответствие с экономическим базисом в данном случае решается с помощью догоняющей революции (см. главу «О пользе революций»).
И наоборот, в ходе опережающей революции к власти приходит передовой правящий класс, однако он не может реализовать выигрышную стратегию, поскольку общество пока не имеет необходимого для этого базиса, а сам правящий класс вследствие этого еще слаб, незрел. Последняя ситуация наглядно показана в романе Бориса Акунина «Детская книга для мальчиков». Там советский пионер проваливается через хронодыру в Средневековье и оказывается на московском троне. Он пытается модернизировать систему управления путем ее демократизации (введение принципов коллегиального управления) и профессионализма (распределение компетенций и ответственности), однако сталкивается с сопротивлением боярства, что приводит к его гибели, а государство ввергает в длительную смуту.
Стоит отметить, что не только революции вызывают турбулентность в развитии социума, но и реформы, даже очень осторожные. Так, на первый взгляд парадоксальным кажется взрыв революционного движения в России в 70-х годах XIX столетия в период осуществления Александром II комплекса либеральных реформ. Непонимание вызывает маниакальное стремление «неблагодарных радикалов» убить царя-реформатора (пять покушений, последнее — успешное). Из этого многие недалекие умом «патриоты» даже выводят стройную конспирологическую теорию: мол, государь своими реформами сделал Россию сильной, но это напугало инфернальный «Запад», который начал сеять смуту на Святой Руси, используя подлых террористов-революционеров, готовых за 30 сребреников даже на цареубийство.
На самом деле все куда проще и прозаичнее. Да, Александровские реформы носили прогрессивный и либеральный характер, однако либеральная общественность была возмущена половинчатостью реформ и их саботажем со стороны реакционного госаппарата. Аристократия и консервативная бюрократия, в свою очередь, были недовольны ущемлением своих вековых прав, а в либерализации общественной жизни, печати, системы образования и управления правящий класс совершенно справедливо видел угрозу своему господству. То есть реформы вызвали протест как сверху, так и снизу, что привело и к радикализации революционного движения, и к консолидации охранительной оппозиции в верхах.
Вот эти-то разнонаправленные тенденции и привели к неустойчивости внутриполитической ситуации и снижению эффективности системы управления, находящейся в состоянии сложностного перехода (так и не состоявшегося, кстати). Получается, что всплеск революционного движения, вызванный либерализацией, требует решительного репрессивного ответа, однако репрессии будут противоречить курсу либеральных реформ, которые объективно необходимы России для преодоления отсталости от Европы, ударными темпами строящей капитализм. При этом гуманизированная судебная система, утратившая сословный характер, стала менее приспособлена для карательных действий в защиту трона.
Правящий класс, в свою очередь, нутром чуял, что модернизация в любых проявлениях ослабляет его господство, ведет к ослаблению феодальных порядков, и потому запрос на реакцию набирал силу. Протесты снизу встречали нерешительный отпор и воспринимались как проявление слабости, если власть пыталась решить спор «по-хорошему». Если же за дело брались держиморды, репрессии носили показательно-людоедский характер. Так, в 1879 г. был публично повешен один молодой человек всего лишь за то, что при нем нашли антигосударственную прокламацию, которые в то время имели чрезвычайно широкое хождение. Подобные расправы вызывали не страх, а лютую ненависть к тирании и способствовали еще большей радикализации революционного движения.
После убийства Александра II и воцарения его сына Александра III власть взяла решительный курс на контрреформы, реакцию и консервацию. Полномочия и мощь карательных органов резко возросли, значительная часть либеральных нововведений обращена вспять, взят курс на восстановление социальных барьеров, доступ в элиту для представителей податных сословий был затруднен, дворянство вернуло себе часть утраченных экономических, административных и политических преференций. Социальная структура общества пережила откат в «славное прошлое» дедушки Николая, перед которым благоговел новый царь. Система управления утратила часть приобретенной системной сложности, архаизировалась. И это, что теперь вас не должно удивлять, вернуло ей тактическую эффективность в борьбе с крамолой. 12-летие царствования предпоследнего русского императора прошло в атмосфере укрепления стабильности, революционное движение было успешно подавлено, дееспособность карательного аппарата колоссально выросла. Только один штрих: в конце 80-х годов под гласным и негласным надзором полиции одномоментно находилось около 400 тысяч «неблагонадежных лиц»!
Да, тактически курс на демодернизацию оказался выигрышным, политической надстройке была возвращена устойчивость и видимость незыблемости. Но стратегически правящий режим потерпел сокрушительное поражение, потому что отказ от развития сделал его неспособным устранить причины смертельной болезни общества, в то время как симптомы болезни удалось на время загнать внутрь. Правящий класс, отказавшийся от социальных преобразований, подписал себе смертный приговор, выгадав три десятилетия относительно комфортной стагнации. Кровавая порка 1917 г. стала закономерным итогом многолетнего стремления элиты приносить стратегические цели в угоду тактическим соображениям. Россия не могла вечно оставаться в феодализме, куда правящий класс судорожно пытался отгрести против течения истории.
Разрыв с феодализмом означал и полный разрыв с отжившим и даже пережившим свою эпоху правящим классом (феодальной аристократией) и реакционной частью элиты. Элита, напомню, есть более широкое понятие, чем правящий класс, занимающий господствующее положение, в силу контроля над экономическим базисом общества. Октябрьская революция, как уже отмечалось, носила опережающий характер, то есть сложностный переход в системе управления предшествовал формационным изменениям в базисе. Новая, выкованная в горниле революции элита успешно выполнила цивилизационную задачу по трансферту России из феодального болота в состояние передового индустриального общества, причем в фантастически короткие исторические сроки. И как ни парадоксально, именно в этом успехе следует искать корни причин провала советского проекта, а вовсе не в «предательстве Горбачева», фейковом «плане Даллеса» и прочих «происках либералов».