це концов она вышла замуж за датчанина…
— В прошлый раз вы говорили за шведа!
— Разве? С такой памятью вам не сценарии сочинять, а в покер играть. На чем я остановился?
— На принце Датском.
— Вот именно! Юлия, осторожно вытягивая шею, пытается заглянуть в рисунок, но Борис, заметив это, нарочно наклоняет папку, чтобы ничего нельзя было рассмотреть. Юля обиженно углубляется в книгу, но судьба женоубийцы Позднышева ей уже неинтересна. Она поднимает голову, и тут они встречаются глазами. И все — и конец! Знаете, как это бывает?
— Да-а-а, — вздохнул писодей, вспомнив, как смотрела на него Наталья Павловна вечером, возле беседки.
— То-то! …Они с облегчением рассмеялись и тут же познакомились. Она показала обложку «Крейцеровой сонаты». Он посочувствовал и предъявил Юлии ее собственное лицо, дивным мановением искусства переселившееся на лист ватмана. «Неужели я такая?» — тихо спросила женщина. «Вы еще печальнее!» — ответил мужчина. «Я не знала…» «Я тоже не знал…» Какого черта! — заорал Жарынин, услышав мурлыканья «Сольвейг».
— Извините… алло… не слышу… кто это? — боязливо отозвался Кокотов и сразу же — по нежному шороху в трубке — догадался, кто.
— О, мой рыцарь! Это вы?
— Я…
— Почему же не отвечаете?
— Я…
— Знаю, вы заняты. Творите?!
— Немного…
— Тогда буквально три слова. Завтра я заеду за вами в Ипокренино. Вы соскучились? Я — страшно. До встречи, мой спаситель, до встречи, Андрюша! — страстной скороговоркой выпалила она, вложив в имя «Андрюша» томительную память о разнузданной незавершенности той ночи.
— До завтра, Наталья Павловна! — чуть громче, чем надо, произнес автор «Полыньи счастья», косясь на орлиный профиль игровода, нахохлившегося в завистливом презрении.
— Вы закончили?
— Да…
— Я вас не очень отвлекаю нашим сценарием?
— Совсем нет.
— Еще раз достанете телефон — выброшу в окно!
— Меня?
— Телефон. Отвечайте: когда они станут любовниками?
— Думаю, через недельку… — поколебавшись, ответил писодей.
— Кокотов, вы скучны, как жилищный кодекс. В тот же день! Той же ночью. Они целуются в зарослях… в зарослях… Ну, подсказывайте!
— Рододендрона…
— Вы мстительное ничтожество!
— Снежноягодника…
— Лучше!
— Лунника убывающего.
— Отлично! Они целуются в зарослях лунника убывающего. Смеркается. Райский огород закрывается на ночь. Проходит сторож с колотушкой. А они прячутся, остаются одни и любят друг друга под луной. Как Львов и Лика в «Гипсовом трубаче».
— Как Львов и Лена, — мягко поправил Кокотов. — Но у меня в рассказе лес, а это — маленький парк посреди Москвы. Там охрана…
— Плевать! Охрана пьет пиво и смотрит футбол.
— А Черевков?
— В командировке.
— Ника?
— Анита.
— Ника.
— Да, Ника… Осталась ночевать у подруги, сиречь у Молокидзе.
— Может, все-таки дать им хотя бы день-два, чтобы привыкли друг к другу? Тайное свидание. Первый поцелуй. А то так сразу… под луной… — засомневался автор «Беса наготы».
— Кокотов, в вас течет кровь лабораторной лягушки! Настоящая любовь сваливается на человека, как сталактит. Бац в темечко! Вот вы долго ухаживали за вашей Нинчушкой?
— Нинёнышем, — сварливо поправил Андрей Львович. — С выпускного вечера.
— Да-а? Долго. Сочувствую. А за Лапузиной?
— С пионерского лагеря…
— Да-а-а? Никому этого не говорите. Наши герои соединятся сразу, в день знакомства. Я вам обещаю! Ах, как я это сниму! Ночной город, мигая воспаленными окнами, обступает огород со всех сторон, порывы ветра треплют экзотические кроны и душные соцветья, а они, как Адам и Ева, сияя в ночи лунной наготой, никак не могут насытиться друг другом… А потом усталые, но довольные, Боря и Юля остудят свои разгоряченные тела в тайной прохладе старинного водоема. Не возражаете?
— Угу, — кивнул писодей, подумав, что никогда бы не пустил в этот пруд Обоярову.
Во-первых, там наверняка водятся пиявки и лягушки. Во-вторых, она бы вышла потом на берег, вся облепленная ряской и тиной, а душевых кабинок там нет. Не Сочи! Конечно, можно потом омыться в бассейне с золотыми рыбками. И он вообразил бескомпромиссно нагую Наталью Павловну, плывущую в зеленой воде, как богиня, в ореоле медлительных вуалехвостов. Однако его фантазии были внезапно прерваны «Полетом валькирий».
— Как? Не может быть! Предатель! — нахмурился Жарынин. — Заприте его и никуда не выпускайте! Что? Нотариуса? Вызывайте! Да, за мой счет. Мы уже близко…
— А что случилось?
— Измена! Нет ничего хуже вероломной старости! — ответил игровод и нажал педаль газа.
24. КОНДИЦИИ КОРОЛЯ ЛИРА
Белоколонное «Ипокренино» выткалось из легкого сентябрьского воздуха, словно усадебная греза Борисова-Мусатова. Однако вместо завитых барышень в кринолинах и шалях, вместо дворяночек, томящихся у водоема, подоспевших соавторов ждали у балюстрады встревоженный Огуревич, тоскующие бухгалтерши и Ящик со своей Златой. Валентина Никифоровна скользнула по Кокотову показательно равнодушным взором, каким женщины частенько награждают былых постельных сообщников. А Регина Федоровна, не выдержав, кинулась к режиссеру на шею:
— Дима!
— Выздоровела? — Он огладил ее движением коннозаводчика.
— Совсем! — ответила она с придыханием.
— Где этот старый обжора? — грозно спросил Жарынин.
— У себя… — хором ответили встречающие.
— Он ни с кем еще не виделся?
— Нет, — доложил старый чекист.
— По телефону разговаривал?
— Нет, мы обрезали провод, — сообщила Злата.
— Интернет?
— Ну что вы, он даже мобильным не пользуется — боится рака! — объявил Огуревич.
— Отлично! Пошли! — режиссер двинулся к двери.
Все устремились за ним, словно сподвижники за вождем. Справа на плече повисла соскучившаяся Регина, слева семенил, докладывая, Ящик. Остальные растянулись догоняющей свитой.
— Задание выполнено! Список готов, — отрапортовал Ящик.
— Отлично! Они догадались?
— Нет, я сказал, что собираю подписи против вертолетной площадки у газовиков.
— Оригинально!
— А куда мы идем? — уточнил Андрей Львович.
— К Иуде!
— Куда-а?
— К Проценко.
— Это из-за него весь сыр-бор?
Игровод дико глянул на соавтора и внезапно остановился, стряхнув с плеча Регину Федоровну. Старый чекист по инерции пробежал несколько шагов вперед, продолжая информировать центр о морально-политических настроениях насельников. Кокотов тоже встал, а Валентина Никифоровна, набежав на писодея, от неожиданности мягко толкнула его грудью и смутилась до румянца. Разогнавшись вслед за вождем, массивный Огуревич, будто слон, чуть не затоптал миниатюрную Воскобойникову. В результате в коридоре образовалась небольшая толпа, напоминающая митинги времен поздней перестройки.
— Сыр-бор?! — громовым голосом трибуна воззвал игровод. — Да вы хоть понимаете всю опасность, весь ужас ситуации?! У нас в «Ипокренине» две глыбы искусства, два народных любимца, две живые легенды — Ласунская и Проценко. Их знает каждый. Вера Витольдовна в суд идти отказалась. Это плохо, но поправимо. А теперь представьте себе, что будет, если самый несчастный король Лир советского театра в суде поддержит Ибрагимбыкова! Представили? Ка-та-стро-фа! А если он даст интервью журналистам и расскажет о коммерческих шахермахерах Аркадия Петровича?
— Ну… я бы… все-таки… — напружил щеки директор.
— Молчите! Из-за вас теперь мы идем на Каноссу к этому старому продовольственному клептоману!
— Но он же просто шантажирует нас! — воскликнула Злата.
— Каждый зарабатывает на хлеб как умеет, — вздохнул Жарынин. — Кто-то морит энергетических глистов, кто-то пишет дамские романы, а кто-то шантажирует. Идемте! И прошу меня не перебивать, когда я буду биться за нашу…
— …Тихую гавань талантов, — воткнул Кокотов, уязвленный словами режиссера.
— Приберегите ваше остроумие для сценария! — грубо оборвал его игровод. — Вперед!
У двери на часах стоял мосфильмовский богатырь Иголкин, видимо, призванный на общественные нужды в наказание за беззастенчивое пьянство на поминках. В руках он, точно камергер, держал ключ.
— Отпирай! — приказал Огуревич.
Не постучав, всей толпой они вторглись в комнату. Честно говоря, писодей ожидал увидеть музей-квартиру, где на стенах висят старые афиши и дареные Малевичи, а на полочках теснятся позолоченные фестивальные статуэтки и прочая бижутерия славы, где под зеленой, в стиле ар нуво, лампой, щерится древний «ремингтон», зажав в каретке листок со свежими мемуарами про какую-нибудь легендарную Мулю Фрик, всю жизнь прыгавшую с одной великой постели на другую, точно болотный полещук — с кочки на кочку. Однако ничего такого не было в помине: комната оказалась пустынной, как ограбленный гостиничный номер: даже остатков дулевского сервиза в серванте не обнаружилось. Кроме того, в помещении стоял запах казармы, где ночуют солдаты, не мывшиеся со дня призыва. Книг тоже не наблюдалось, за исключением «Моей жизни в искусстве», подложенной под ножку захромавшего столика…
Единственной достопримечательностью помещения являлся сам Проценко — народный артист СССР, лауреат одной Ленинской, двух Сталинских и трех Государственных премий. Он сидел в ветхом казенном кресле и, нахально улыбаясь, вращал большими пальцами. На нем была древняя полосатая пижама, в таких баловни пятидесятых фланировали по коктебельской набережной или гуляли в Пятигорске, потягивая из фаянсовой кружки минеральную водицу.
— Ах, какая делегация! Какой почет! Здравствуйте! — вскричал Проценко своим знаменитым пронзительным тенорком, от которого падали в обморок нервные театралки.
— Здравствуйте, Георгий Кириллович, — сурово приветствовал Жарынин.
— Бонжур, мон шер, — с великолепным мхатовским прононсом ответил лучший Сирано де Бержерак эпохи.
— Если меня верно информировали, вы собираетесь на суде выступить на стороне Ибрагимбыкова? Это так? Это не ошибка? — строго спросил игровод.