— Мы не должны ее потерять! — строго предупредил Болтянский.
— Не потеряете, — ответил доктор так, будто речь шла о варежке.
Ибрагимбыков наблюдал за происходящим с неподдельной тревогой. Когда актрису понесли, он догнал врача, что-то шепнул ему и сунул в оттопыренный карман халата деньги. Тот принял мзду равнодушно и кивнул, мол, не переживайте — полечим! Старики гурьбой проводили носилки до лестницы, но Тамара по приказу Жарынина стала загонять ветеранов в зал. Кокотов направлялся к своему месту, когда заплакала Сольвейг.
— Срочно! Приезжай! — сурово сказала Валюшкина.
— Ты без меня не можешь? — пошутил писодей.
— Немедленно! Это. Серьезно!
Голос у нее был странный: взволнованный и строгий одновременно — так обычно говорят в присутствии посторонних.
— А что случилось? — напрягся Андрей Львович.
— К тебе пришли.
— Ко мне? Кто?
— Приезжай. Узнаешь.
Автор «Кандалов страсти» затомился недобрыми предчувствиями. А что же вы хотите? Он вырос в стране, где люди, к которым «приходили», исчезали надолго, а то и навсегда. Светлана Егоровна на всякий случай понижала голос и вжимала голову в плечи, когда речь заходила про ее дядю, старшего брата отца — Тимофея Антоновича, арестованного за студенческий доклад о хазарском походе князя Святослава. Отсидев, дядя остался на Севере, работал учителем в сельской школе и умер еще до рождения Кокотова. Мнительный писодей вообразил плечистых оперативников, притаившихся с наручниками за дверью, и заранее струсил. Но взяв себя в руки, мысленно обследовал последние годы своей жизни и пришел к выводу: ничего такого, за что могут «прийти», он не совершал. А там кто его знает…
— Мне надо съездить домой! — объявил Андрей Львович.
— Вы спятили! Сейчас начнется самое главное! — побагровел игровод. — Все идет отлично! Гениальная импровизация судьбы. Разве вы не видите, обморок Ласунской пробил Добрыдневу насквозь! Жилет не помог. Она в наших руках!
— Я этого не заметил.
— Вы просто ничего не понимаете! Я вам гарантирую. Осталось чуть-чуть… Не уходите!
— Мне надо домой.
— Неужели вы не хотите насладиться победой?! Увидеть, как этот надушенный абрек на наших глазах превратится в жалкого обделавшегося барана?
— Мне надо.
— Ну, как знаете… — игровод посмотрел на писодея с презрением, словно тот дезертировал с передовой, бросая товарищей на верную смерть. — Идите к черту!
Кокотов бросился к выходу, но спохватившись, вернулся.
— Что еще? — надменно спросил режиссер.
— Одолжите на такси!
— И что они только в вас находят? — фыркнул Дмитрий Антонович, доставая бумажник.
…Выскочив из суда, Андрей Львович поднял руку и остановил облезлый «жигуленок». Водитель долго соображал, где находится Ярославское шоссе, потом, цокнув языком, кивнул: садись. В машине пахло пловом и кизяком. По дороге Андрей Львович сообразил: должно быть, Нинка затеяла постирушку, а у древней «Эврики», мечущейся, воющей и дребезжащей при отжиме, как старая нимфоманка, слетает с резьбы резиновый шланг. Надо постоянно за этим следить. Значит, случилось худшее: вода протекла на нижних соседей, а это такие жуткие пьяницы и скандалисты, что не дай бог! Однажды неверная Вероника поливала на балконе цветы в ящичках и брызнула на соседское белье, развешенное внизу. Что тут началось! Крик, ругань, вызов участкового. Еле-еле откупились…
Снова заплакала Сольвейг. Писодей, уверенный, что звонит Нинка, торопливо откликнулся, но это был соавтор.
— Вы где, дезертир?
— Еду…
— Могу захватить вас после суда, — предложил Жарынин.
— Нет, спасибо, я сам доберусь…
— Ах, простите! Ах, извините, коллега! — заерничал игровод. — У вас же теперь столько персональных шофериц! Смотрите, уездят!
— Прекратите!
— Не ерепеньтесь! Паспорт-то ваш у меня. Вы теперь крепостной. Ясно?
…Из лифта Кокотов вышел этажом ниже, чтобы оценить масштабы коммунальной беды, но никаких признаков водной катастрофы не обнаружил. Мыльные лужи не выползали из-под дверей, соседи не гремели ведрами и не орали, обещая засудить «мокрушников». Не было и дэзовских сантехников, светящихся небритым счастьем легкой поживы. Никаких следов потопа. Обрадованный и встревоженный, Андрей Львович, одним духом одолев ступеньки, убедился, что и здесь, на его площадке, сухо. В прихожей ждала Валюшкина: наверное, услышала звук отпираемой двери. На ней был красный спортивный костюм, а голова повязана розовой косынкой. Утренняя женщина.
— Проходи! — пригласила она так, словно он не у себя дома, а в гостях.
— Ты мне скажешь, что случилось-то?
— Смотри. Сам, — она махнула рукой в глубь квартиры.
Большая комната хранила следы внезапно прерванной уборки: шторы отдернуты, стулья перевернуты вверх ножками и водружены на стол. Расчехленный пылесос, как мертвый гусь, бессильно вытянул на ковре длинную гофрированную шею. Шифоньер сиял давно забытой полировкой, прочая мебель еще оставалась под матовым ворсом годовой пыли…
На диване в неловких, выжидательных позах сидели две гостьи. Одна из них была Люба, медсестра профессора Шепталя. В потертой замшевой юбке и серенькой водолазке она показалась писодею не такой интересной, как в хрустящем белоснежном халате. Вторая девушка, одетая еще скромнее, в дешевые джинсики и блузку, отвернулась, едва Кокотов вошел. Но и ее он узнал без труда: это она сидела и курила на лавочке вместе с подругой, когда Андрей Львович заезжал в «Панацею», чтобы запутать следы и сбить с толку Жарынина.
— А что случилось? — с тревогой спросил он, глядя на Нинку и невольно трогая бородавку в носу.
— Сейчас. Узнаешь! — мертвым голосом отозвалась одноклассница.
— Это я вам звонила! — встала ему навстречу Люба. — Три раза.
— А-а… Здравствуйте… И что же?
— Ничего. Просто я привела к вам вашу дочь! — бухнула медсестра и толкнула вторую девушку в спину — так на танцах выпихивают тихоню навстречу интересующемуся кавалеру.
— Настя? — удивился Кокотов.
— Вы даже помните, как меня зовут?! — Она посмотрела на автора «Преданных объятий» большими строгими глазами.
Такие же были у Елены. И волосы у дочери оказались точь-в-точь как у первой жены: темные, волнистые. А вот подбородок не ее — кокотовский, обидчивый. Отец разглядывал дочь со щемящим интересом. Именно так смотрят на свои детские фотографии, изумляясь: неужели и это тоже я?!
— А где Елена? — спросил он наконец.
— Мама умерла.
— Отчего?
— Не важно… — Настя отвела глаза.
— Давно?
— Еще в Кертыме. Там очень плохая вода.
— Кертым? Это где?
— Козостан, — сурово подсказала Валюшкина.
— Казахстан?
— Нет, Козостан.
— Ты откуда знаешь?
— У нас. Там. Отделение. Банка, — объяснила Нинка.
— Как вы там оказались?
— Папу послали. Он же военный, как и дедушка…
— Ты про Оленича говоришь? — холодно уточнил Кокотов.
— Про папу. Константина Леонидовича.
— Ах, ну да… И где же теперь папа Константин Леонидович?
— Его убили в Чечне.
— Что. Он. Там. Забыл?! — воскликнула, не удержавшись, Валюшкина, хотя старалась делать вид, будто все эти семейные драмы ее не касаются.
— Служил по контракту. Денег хотел заработать. Мне на институт.
— А Зинаида Автономовна? — осторожно поинтересовался писодей: несмотря на прошедшие годы, он сохранил опасливые чувства к своей непродолжительной теще.
— Бабушки тоже нет. Она заложила квартиру в банке и купила «чемадурики»…
— В банке? Сумасшедшие. Люди! — пробормотала бывшая староста.
— Почему сумасшедшие? Так все делали! — обиделась девушка. — Она же хотела как лучше. Когда папу уволили, мы вернулись. А где жить?..
Писодей слушал сбивчивый рассказ Насти, исподтишка рассматривая дочь, и находил в ней все больше сходства с Еленой: те же ломкие брови, убегающий взгляд, неочевидная грудь, худые щиколотки, выглядывавшие из коротких, по моде, джинсов. Как обычно, его мысли разветвились. Он сочувственно удивлялся тому, сколько несчастий судьба с угрюмой последовательностью может обрушить на одну семью, и параллельно уносился мыслями в ту ночь, после «плиточного» скандала, когда они с Еленой и зачали Настю — теперь уже взрослую несчастную женщину с горькими складками возле губ. Услыхав стоны любви, похожие на рыдания, бдительная теща подкралась к двери и спросила с тревогой: «У вас все в порядке?» А они в ответ громко захохотали и долго потом не могли успокоиться. Так все счастье, наверное, в ту ночь и просмеяли…
Рассказ дочери был печален, горек и безысходен даже для нынешних мерзоносных времен. Писодей слушал, скорбел, ужасался, но в сердце, сжимающемся от сострадания, оставалась неуместная, щекочущая сладость.
…После приземления Руста на Красной площади Горбачев разогнал все Министерство обороны, слетели с должностей и могучие однокашники полковника Обихода, поэтому Никита Иванович не смог сдержать слово: из Забайкалья семья Оленичей поехала не в ГДР, которого вскоре и вовсе не стало, а черт знает куда — в Козостан, в Кертым. В военном городке оказалась очень нездоровая вода, и у Елены начал болеть желудок, а потом навалился мрак независимости, закрыли русскую школу, и она осталась без работы. Начался вывод войск, и они уже собирались в Москву, но тут Оленича как классного специалиста позвали на хорошую должность в новенькую армию независимого Козостана, льстили, обещали с три каравана, и он согласился. Через несколько лет, попользовавшись, окрепнув и подрастив национальные кадры, его выставили вон — обманули вероломно, с жестокой восточной усмешкой.
А тем временем в Москве энергичная Зинаида Автономовна задумала приватизировать магазин «Каблучок», куда пришла когда-то ученицей продавца и выросла до директора. Там, у прилавка, она и познакомилась, между прочим, с румяным курсантом Никитой, прибывшим в «Каблучок» покупать свои первые лаковые ботинки. Сначала все складывалось удачно, в Моссовете нашлись свои люди, оформили документы, еще немного — и Обиходы стали бы новой русской буржуазией. Но тут, откуда ни возьмись, наехали кавказцы, тещу избили, а когда она выздоровела и вышла на работу, ворвались в кабинет, приставили к горлу нож и подсунули бумаги. Она подписала и осталась ни с чем. Конечно, Зинаида Автономовна побежала в милицию, но там лишь развели руками: такие, мол, времена — передел собственности. Лучше не связываться — зарежут. Есть примеры. Полгода Никита Иванович клал наградной пистолет под подушку, боясь нового нападения. А потом вдруг полковника Обихода без объяснений уволили из армии, новый министр обороны «Паша Мерседес» всюду расставлял своих людей, а чужих убирал не хуже, чем в Козостане.