сь голова, ходил по стеночке — шатало и подгибались ноги. Выпали волосы, и Андрей Львович, если верить Нинке, стал похож на Юру Деточкина, вернувшегося к своей водительнице троллейбуса.
После трех курсов химиотерапии пришлось остановиться: опасно снизились тромбоциты. Сделали контрольную томографию и взяли онкомаркеры. Пациенту сказали, что лечение идет нормально, однако Валюшкина помрачнела, а Федор Иванович, заходя к Кокотову в палату, стал улыбаться еще лучезарнее, но смотрел, как и Оклякшин, куда-то в угол. Однажды, вернувшись с осмотра, он заметил в руках у Нинки брошюру «Магия против рака». Бывшая староста смутилась, спрятала улику в сумочку и неумело объяснила, мол, дурацкую книжонку оставил на стуле кто-то из русских пациентов, а она взяла ради любопытства. Но писодей понял: дела его совсем плохи, и стал готовиться к исчезновению. Даже исповедовался и причастился у батюшки, приходившего в клинику по вторникам.
Здоровым людям Кокотов давно не завидовал. Так инвалиды, привыкая к безногости, забывают, что есть полноценный мир, и соотносят свою судьбу только с себе подобными, а таких писодей видел каждый день — в столовой, в коридорах, в старом парке, окружавшем клинику. Многих, особенно русских, он знал по именам, раскланивался, обсуждал с ними погоду, коварство раковых клеток, но чаще — случаи чудесных исцелений. Некоторые его собеседники внезапно исчезали, как исчез Мишка Зиборов со своим тостом «За вас, за нас, за газ!» Жена увезла его, истощенного, как блокадник, в Сибирь, где столетний старовер лечил рак толченым зобным камнем. В сущности, Кокотов был готов к исчезновению. Даже страшное зияние в сердце за время лечения открылось только раз, и он тихо поплакал, не разбудив соседа.
Две тысячи девятый Андрей Львович встретил в клинике. Нинка принесла в палату маленькую искусственную елочку, украшенную крошечными игрушками, тончайшей мишурой и микроскопическими лампочками, разноцветно мигавшими в темноте. Несмотря на строгие порядки, Федор Иванович разрешил Валюшкиной в новогоднюю ночь остаться и лечь на освободившейся койке: слухи о нехватке мест и очередях на излечение оказались преувеличенными. Бывшая староста спросила, можно ли Кокотову выпить шампанского? «А как же, — ответил Теодор-Иоганн. — Обязательно хряпните!» Но автор «Знойного прощания» выпил полбокала не за Новый год, предназначенный уже не для него, нет, он выпил за легкую смерть, о чем Валюшкиной, конечно, не сказал. Однако в феврале, после очередного обследования, доктор Шульц перестал лучезарно улыбаться, добавил в капельницу новый препарат и начал смотреть Кокотову в глаза. Вскоре Андрея Львовича отпустили из клиники, он переехал к обрадованной Нинке в трехзвездный отель «Бонн», и на процедуры теперь они ходили пешком вдоль Рейна, мутного, бурлящего и слишком торопливого для великой реки. Иногда к набережной причаливали теплоходы, напоминающие в несколько раз увеличенные московские речные трамвайчики, и оттуда высыпали беззаботные русские туристы, которые весело путешествовали, несмотря на немецкую зиму, промозглую и дождливую. С каждым днем он все легче одолевал путь от отеля до клиники и, глядя на круизников, стал мечтать, что тоже когда-нибудь поплывет — радостно и беззаботно. После шестого цикла Шульц торжественно объявил, что метастазы подавлены, томограмма хорошая, онкомаркеры отрицательные, и болезнь из организма, кажется, удалось выкурить. Федор Иванович, вынужденный теперь объясняться в основном по-немецки, любил, беседуя с пациентами из России, ввернуть ядреную идиомку из великого и могучего.
— Ну вот, я так и думал! — плаксиво сказал писодей, когда поток багажа иссяк, и лента остановилась.
— Кокотов. Прошу. Не нуди! — строго попросила Нинка.
За полгода совместной жизни за границей она растаяла, научилась говорить почти нормально, по-человечески и на телеграфный стиль переходила теперь лишь в официальных ситуациях или сердясь.
На транспортере сиротливо стоял чужой чемодан, очень похожий на пропавший, но не с черной, а с лиловой окантовкой. Мрачная догадка осенила Андрея Львовича: его багаж кто-то забрал по ошибке, а там: пять прекрасных свежих сорочек, новый свитер «Бугатти», в который завернута бутылка Айс вайн, и гвоздь сезона — выстраданный в долгих скитаниях по магазинам нежно-горчичный твидовый пиджак с замшевыми налокотниками. Его, как и куртку-«аляску», купили «на вырост», надеясь, что выздоровевший скоро наберет свой обычный вес.
— Ну, во-о-от! — простонал писодей.
И тут произошло чудо: к транспортеру веселым шагом, катя за собой пропащий чемодан, вернулся нетрезво улыбающийся пассажир:
— Простите, перепутамши. Sorry, sorry!
— Внимательней. Надо. Быть! — строго попеняла Нинка.
— Клювом не надо щелкать! — жизнерадостно огрызнулся пьяный, явно намекая на новый кокотовский нос, схватил свой багаж и укатил.
«Козел!» — подумал вдогонку пасынок пластической хирургии.
Возвращаясь с чужбины, он испытывал примерно те же трепетные чувства, как в детстве, когда, отболев гриппом с осложнениями, собирался в школу. Заласканный и закормленный матерью, намученный кашлем, обчитавшийся Жюлем Верном до буйных приключенческих снов, юный Кокотов складывал тетрадки-учебники в портфель и радостно тосковал по Истобниковой, по одноклассникам, даже по учителям, ожидая, конечно, от них встречного добросердечия. И что же? Ничего подобного! Ритка вообще не замечала его возвращения. Валюшкина, правда, светилась от счастья, но это не радовало. А подлый Рашмаджанов подкладывал выздоровевшему под зад острую кнопку: будущий писатель, дико крича, вскакивал, и молодая математичка, от возмущения забыв поправить бретельку, не разобравшись, кто виноват, командовала: «Кокотов, дневник на стол!» Вот он, бесчеловечный мир здоровых людей! Со времен детства ничего не изменилось!
…Когда проходили через «зеленый коридор», автор «Любви на бильярде», не ввозивший в Отечество ничего запретного, испытал тем не менее необъяснимое и незаслуженное чувство вины, свойственное русским и особенно советским людям. Сонный таможенник боковой линией мгновенно уловил этот не видимый обычному глазу нравственный спазм прилетевшего пассажира, ожил, по-кошачьи шевельнул пухлыми пальцами, но потом с ленивым презреньем махнул рукой: «Проходите!».
III. Театр имени Мцыри
В зале прилета теснились встречающие с букетами и призывными табличками, пестревшими фамилиями и названиями турфирм. Сводный хор таксистов и «бомбил» обещал домчать до Москвы быстро, надежно и недорого. Писодей осмотрелся и заметил ипокренинского шофера Колю, который с сомнением вглядывался в новое лицо Андрея Львовича. Но едва они встретились глазами, водитель узнал, заулыбался, шагнул навстречу и выхватил у прибывших чемоданы. Несколько беспассажирных таксистов глянули на него с классовой неприязнью.
— Ух, ты! — только и вымолвил Кокотов, увидев вместо заезженной «Волги» черный долготелый автомобиль с четырьмя серебряными кольцами на бампере.
— Теперь у нас так! — загадочно объяснил Коля.
В машине пахло новой кожей и знакомыми духами. Воскресная трасса оказалась почти свободной, если не считать длинномеров, везших жратву в ненасытную Москву. Обочины уже обтаяли и высохли под мартовским солнцем, обнажив затейливый весенний мусор. Но в чахлых придорожных перелесках еще лежал снег, старый, просевший, покрытый серой коростой. Деревья вскоре кончились и пошли огромные торговые центры, напоминающие океанские лайнеры, приставшие, как к пирсу, к Ленинградскому шоссе.
Сначала Коля неловко молчал, с интересом поглядывая через зеркальце то на Кокотова, то на Валюшкину. Продолжалось это до тех пор, пока писодей из вежливости и совершенно риторически не спросил:
— Ну, и что новенького?
Новенького оказалось столько, что голова пошла кругом, ведь Андрей Львович имел смутное представление о том, что случилось после его внезапного отлета из Москвы. Следователь Ершов хотел даже взять с него подписку о невыезде, но Нинка показала справку, выданную Оклякшиным, поплакалась и всего за одну тысячу евро возбудила в милиционере чувство сострадания. А в клинике Метцегера, когда от химии шатало и тошнило, когда немели ноги и останавливалось сердце, когда Федор Иванович лучезарно улыбался и смотрел мимо, писодею было вообще на все наплевать. Даже если бы наши полетели на Луну, вернули Крым или взяли Царьград с проливами, его бы это вряд ли взволновало. К тому же заботливая Нинка нарочно оберегала Кокотова от любой нервной информации, долетавшей из России. Но как-то раз в отеле «Бонн» они смотрели по телевизору «Интер-Рашу». Этот канал, наверное, нарочно задумали, чтобы гадкими новостями взбадривать тех, кто уже сбежал из России, подтверждая правильность сделанного выбора. А тем, кто приехал за границу осмотреться и колеблется, «Интер-Раша» как бы подшептывала: «И ты еще, дурачок, думаешь? Беги! Зачем тебе эта бессмысленная помойка размером в одну седьмую суши?»
В общем, лежа в постели и щелкая пультом, они наткнулись на передачу «Только не падайте!» На экране возник старый знакомец Андрей Мазахов, одетый в голубой полушубок с розовым кудлатым воротником. Округляя глаза от информационного ужаса, он шел вдоль ипокренинской балюстрады и вещал воющей скороговоркой:
— Здесь, прямо на ступенях дома ветеранов культуры разыгралась страшная трагедия. Пролилась кровь. Во-от они, эти ступе-ени! Кинжал против пули. Кто победил? Об этом после короткой рекламы…
— Выключи… — простонал Кокотов, чувствуя, как виноватое сердце проваливается в тошнотворную пропасть.
Нинка, вздохнув, нажала на пульт и, успокаивая, погладила мужа по безволосой голове. Она никогда не спрашивала его о том, что случилась в «Ипокренине», да он бы никогда и не рассказал ей правду.
— Новенького? — переспросил Коля, надуваясь тайной. — А что вы уже знаете?
— Почти ничего… — созналась Валюшкина.
— Ну, как же вы так! — воскликнул водитель, жмурясь от удовольствия, и начал выдавать одну новость за другой, искусно повышая градус сенсационности. — Ну, про Огуревича, вы, конечно, знаете?