нуту постояла около нее. Вечерний почтальон замедлил шаг и посмотрел на девушку. Может быть, в глубине ее сердца еще тлел слабый огонек надежды на возвращение Уилфрида; а может быть, все дело в снеге и холоде, который пронизал ее до костей? Как бы то ни было, она чувствовала, что у нее внутри все мертвенно застыло и оцепенело.
Она кое-как добралась до Маунт-стрит и вошла в дом. Здесь ее охватил внезапный ужас: вдруг она выдаст себя, пробудит к себе жалость, участие - словом, сочувствие в любой форме? Она проскользнула в свою комнату. Эта смерть не касается никого, кроме нее. И гордость так всколыхнулась в Динни, что даже сердце у нее стало холодным, как камень.
Горячая ванна до некоторой степени вернула ее к жизни. Она переоделась к обеду и сошла вниз.
Вечер прошел в тягостном молчании, изредка прерываемом вспышками разговора, поддерживать который было еще тягостнее. Динни совсем расхворалась. Когда она поднялась к себе с намерением лечь, к ней вошла тетя Эм:
- Динни, ты похожа на привидение.
- Я озябла, тетя.
- Еще бы! Юристы любо'о расхолодят. Я принесла тебе глинтвейн на молоке.
- Замечательно! Я давно хотела попробовать, что это за штука.
- Ну вот и пей!
Динни выпила и с трудом отдышалась.
- Жутко крепко!
- Да. Твой дядя сам при'отовлял. Звонил Майкл.
Леди Монт взяла стакан, наклонилась, поцеловала Динни в щеку и объявила:
- Это все. А теперь ложись, иначе заболеешь.
Динни улыбнулась:
- Я не заболею, тетя Эм.
На другое утро, выполняя это решение, она спустилась к завтраку.
Оракул изрек свой приговор: пришло отпечатанное на машинке письмо за подписями Кингсона, Кэткота и Форсайта. Оно рекомендовало леди Корвен и мистеру Круму опротестовать иск. Выполнив эту предварительную процедуру, они получат дальнейшие указания.
Все, даже Динни, чье сердце и без того мертвенно застыло, ощутили тот холодок в груди, который сопровождает получение письма от юриста.
Девушка вместе с отцом отправилась в Кондафорд утренним поездом, на прощанье повторив тете Эм ту же магическую формулу: "Я не заболею".
XXIV
Тем не менее она заболела и в течение месяца, проведенного ею в своей кондафордской келье, не раз испытывала желание умереть и уйти от всего. Оно легко могло бы осуществиться, но, к счастью, по мере того, как таяли силы Динни, ее вера в загробную жизнь не крепла, а слабела. Мысль о соединении с Уилфридом там, где нет ни скорби, ни суеты этого мира, таила в себе роковую притягательность; однако перспектива исчезновения в сонном небытии, хотя и не пугавшая девушку, нисколько не соблазняла ее и казалась тем более противоестественной, что здоровье в конце концов начало возвращаться к Динни. Внимание окружающих оказывало на нее незаметное, но непреодолимо целительное воздействие. Деревня ежедневно требовала бюллетень о состоянии ее здоровья; ее матери ежедневно звонил и писал добрый десяток знакомых. Каждую субботу Клер привозила ей цветы от Дорнфорда. Тетя Эм два раза в неделю посылала ей плоды трудов Босуэла и Джонсона, а Флер бомбардировала ее дарами Пикадилли. Эдриен без всякого предупреждения трижды наведался в Кондафорд. Хилери, как только миновал кризис, начал присылать ей смешные записочки.
Тридцатого марта весна внесла к ней в комнату юго-западный ветер, первый букетик цветов, сережки вербы, веточку дрока. Динни сразу пошла на поправку и три дня спустя выбралась на воздух. Все в природе действовало на нее с давно уже не изведанной остротой. Крокусы, желтые нарциссы, набухшие почки, солнечные блики на крыльях голубей, контуры и цвет облаков, благоуханный ветер приводили ее в почти болезненное волнение.
Но ей все еще хотелось никого не видеть и ничего не делать. Эта странная апатия побудила ее принять приглашение Эдриена поехать с ним за границу на время его короткого отпуска.
Из Аржелеса в Пиренеях, где они прожили две недели, Динни увезла воспоминание о совместных прогулках, о цветах, которые они собирали, о пиренейских овчарках, о цветущем миндале и долгих беседах с дядей.
Захватив с собой завтрак, они уходили на целый день, а поводы поговорить представлялись на каждом шагу. В горах Эдриен становился разговорчивым. Он и сейчас оставался тем же страстным альпинистом, каким был в молодости, но Динни догадывалась, что дело не только в этом: он пытался вывести ее из летаргии, в которую она погрузилась.
- Когда перед войной мы с Хилери поднимались на Малого грешника в Доломитах, - сказал он однажды, - я впервые почувствовал близость бога. Это было давным-давно - девятнадцать лет назад. А когда ты чувствовала себя ближе всего к богу?
Динни промолчала.
- Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
- Скоро двадцать восемь.
- Ты все еще на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
- Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам - не в обычаях нашей семьи.
- Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своем горе.
- Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, - неожиданно призналась Динни. - Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
- Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
- Или погубленной молодостью.
Эдриен взглянул на племянницу:
- Твоя еще не погублена, Динни, - надломлена, но не погублена.
- Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
- Ты стала лучше выглядеть.
- Да, теперь даже тетя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
- Согласен. Однако...
- Не зашивайте рану иглой, милый дядя, - она со временем затянется изнутри.
Эдриен улыбнулся:
- Я как раз подумал о детях.
- Мы пока еще не умеем делать их синтетическим путем. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что все сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
- Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
- Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
- Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала СенЛазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
- Только французы понимают толк в настоящей постели, - заметил
Эдриен.
Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и ее дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
- Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене "и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, - даже небо серое, - и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж - законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своем состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живет сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже - все равно что пена на пиве.
Динни сжала локоть Эдриена:
- Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
- Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдем внутрь кафе сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить - чай или абсент?
- Абсент.
- Он тебе не понравится.
- Ладно, тогда чай с лимоном,
Дожидаясь чая в неторопливой сумятице "Кафе де ла Пе", Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя "в своей тарелке": выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Ее соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели.
- Они поглощены данной минутой, верно? - неожиданно спросил Эдриен.
- Да, я думала именно об этом.
- Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее.
- Почему они так отличны от нас?
- У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие.
- Ну, этого все равно не изменишь.
- Французы в основе своей - люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга.
- Зато французы легко толстеют, дядя.
- Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом.