И в подтверждение того, что дело - амба, что придется гореть, пуля с треском ударила в оконную раму.
- Шалишь, лярва, - яростно ворчал Пятак, тоже как будто про себя, - не дадимся, елды! Не возьмешь!
Он схватил с кровати подушку и заткнул ею еще раньше выбитое пулей окно.
Бережно вытащив из кармана обойму от браунинга, он принялся вщелкивать в нее патроны.
Набив обойму, Пятак стал на колени перед окном и приподнял снизу подушку.
Подоконник служил ему опорой, он просунул браунинг между подушкой и рамой и начал ту работу, которую каждый налетчик считает нужным выполнить перед смертью.
Пинета творил свой намаз и думал: "Бригада... Наверное, угрозыск".
Он написал на стуле - угрозыск - и прочел назад - ксызоргу.
- А налетчиков? Один, два, три, много четыре. Плохо!
Пятак отстреливался; глаза у него заблестели, волосы свалились на лоб; он стрелял из браунинга; запасный ноган торчал у него из кармана штанов.
"Плохо, - думал Пинета, - убьют! Вот сволочи! Бригада! Все на одного, один на всех!"
Он кое-как встал, подошел к Пятаку сзади и положил руку на плечо:
- Послушай, - сказал Пинета довольно тихим голосом, - дай-ка мне второй револьвер! Чорта ли они на нас целой бригадой нападают!
Пятак обернулся к нему и рассмеялся, несмотря на то, что пули били вокруг него в стену одна за другой.
- Фай, честное слово, - вдруг весело закричал он, - я говорил, что фартовый парнишка!
Пуля со звоном ударила в раму, и новое, верхнее стекло посыпалось в комнату.
Пятак отбежал, вытащил из кармана ноган и протянул его Пинете.
- Помогай, братишка! Да что уж, все равно! Х... на кон, братишка, тут и он - Антон! Гореть!
Пинета заглянул во двор; теперь уже не один, а человек двенадцать в фуражках с красным околышем залегли за камнями, в пустыре, недалеко от остатков кафельной печи, которая как будто молилась день и ночь, подняв к небу обломки труб, похожие на руки.
Только винтовки и фуражки кое-где торчали из-за камней.
Высокий человек в овальной шофферской шапке бегал между ними, распоряжаясь должно быть осадой хазы.
Пинета долго целил в этого человека из своего ногана, но ноган отказывался повиноваться.
Он нажимал курок по-всякому - и указательным, и средним пальцем, и двумя пальцами сразу, - ноган не стрелял, до тех пор покамест Пятак не крикнул, что нужно прежде отвести курок. Пинета отвел курок и снова прицелился в овальную шофферскую шапку.
Рука у него дрожала, он никак не мог навести мушку; наконец навел. Человек в овальной шапке перевернулся на одном месте, упал, тотчас же вскочил и остановился неподвижно, как будто его тут же вбили ногами в землю. Потом снова упал.
Один из милиционеров выполз из своей засады, схватил его за плечи и, опрокинув на себя, потащил в сторону.
На месте шофферской шапки через 2 - 3 минуты появился человек в полной форме милиционера с портупеей через плечо.
- Их тут сколько угодно и еще два, - пробормотал со злобой Пятак.
Пинета в недоумении сел на стул и опустил вниз руку с ноганом.
Кусок штукатурки упал на него и с головы до ног засыпал высохшей известью.
Он озабоченно почистил платье и снова подошел к окну.
- Эй, поберегись, братишка! - крикнул Пятак.
Последние остатки стекол посыпались в комнату.
- Залпом стреляют, бездельники!
Пятак вытянул из браунинга пустую обойму и снова начал набивать ее патронами, которые он тащил теперь прямо из кармана штанов.
Набив обойму, он вывернул карман и яростно сплюнул.
- Пропало наше дело, братишка! - крикнул он Пинете. - Во, брат! - он повертел в руке обойму, - последняя!
- Наплевать, отобьемся, - отвечал Пинета, не вставая, впрочем, со стула и даже не поднимая руки с ноганом. Все это - и маленькие люди, спрятавшиеся на дворе за грудой камней, и свист пуль, и воронки на стенах, и Пятак, вщелкивающий патроны в обойму, - казалось ему какой-то игрою - в хоккей или другой игрой с замысловатым названием, которое он никак не мог припомнить.
- Хо-хо! - закричал Пятак с восхищеньем, - отобьемся? Ого! Вот так парнишка! Отобьемся, говоришь? Отобьемся, так отобьемся!
Тут же он со злобой скривил губы, быстрым движеньем подтянул штаны и огляделся вокруг себя почти с отчаяньем; бежать было некуда.
Оставалось одно: снова стать на колени перед окном, просунуть браунинг между подушкой и рамой и до последнего патрона делать ту работу, которую каждый хороший налетчик считает нужным сделать, прежде чем сгореть и закурить свою последнюю папиросу.
Барабан и Сашка Барин отстреливались от мильтонов со стороны Бармалеевой.
Комната, которую Барабан назвал столовой, ничем не напоминала столовую; даже обеденного стола в ней не было.
На дверях висели изодранные суконные портьеры, в углу стояла кирпичная печка, рядом с нею разбитый рояль, на почерневшем от дыма потолке было написано зонтиком или палкой "Лохматкин хляет", у окна, немного отступая вдоль по стене, Барабан и Сашка Барин с двумя ноганами и одной винтовкой держалась против отряда милиции.
Внизу, за обломками решотки, когда-то окружавшей дом, засели два десятка людей с винтовками, которые могли стрелять с утра до вечера и до нового утра беспрерывно.
Они курили, смеялись и не торопясь играли свою игру, в которой им вперед отдавалось 24 фигуры. У них были жены, дети и до 12-ти часов свободного времени ежедневно.
Против них с третьего этажа с двумя ноганами и одной винтовкой защищали себя двое людей, у которых не было ни жен, ни детей и на всю остальную жизнь оставалось очень мало, не более трех часов времени, которое измерялось количеством патронов, а не часовой стрелкой.
Барабан был спокоен так, как будто еще не прошли далекие времена, когда он готовился быть раввином, как будто он сидел за столом в пятницу, а не отстреливался от целого отряда милиции.
Время от времени он задумывался и начинал напевать про себя какую-то еврейскую песню.
Он напевал:
Хацкеле, Хацкеле,
Шпил мир а казацкеле
Ун хочь анореме.
А би а хвацке!
В этом месте он стрелял, внимательно вглядывался, как будто желая увидеть, достиг ли его выстрел цели, и продолжал петь, качая головой:
Орем из нит гут,
Орем из нит гут
Ло мир зих нит шемен
Мит ейгенер блут!
Он заглянул в окно и закричал Барину, который в ту минуту прицелился, выбрав чей-то неосторожный околыш для своего ногана:
- Стой, Сашка!
Барин опустил руку, и оба услышали довольно звонкий голос, который кричал снизу, должно быть из-за решотки, служившей прикрытием для осаждавших.
- Прекратите стрельбу! С вами хотят говорить!
- Ого! - сказал Барабан, - с нами хотят говорить? Что такого хорошего скажут нам мильтоны, а?
Он крикнул чуть-чуть охрипшим, но веселым голосом:
- Ну, говорите, мы вас слушаем, вояки!
- Прекратите стрельбу! С вами будут говорить! - кричал тот же голос.
Должно быть он кричал уже давно, потому что еще трижды повторил ту же самую фразу, прежде чем кричавший услышал голос Барабана:
- Ну, ну, довольно уже кричать! Мы не стреляем... Халло, мы вас слушаем! вдруг заорал он совсем развеселившись.
- Пятнадцать минут на то, чтобы сдать оружие, - долетел до них уже другой, хрипловатый, но твердый голос. - Если вы сдадитесь добровольно, то будете согласно законам отданы под суд, в случае дальнейшего сопротивления вы будете расстреляны на месте. Сопротивление бесполезно! Сдавайтесь!
- Они нам обещают так много, - сказал Барабан, - что можно лопнуть, только представляя себе это удовольствие! Что ты на это скажешь, Сашка?
Барин оборотился к нему и так скривил губы, что не оставалось никаких сомнений в том, как он относится к предложению осаждавших.
- Болтовня! - коротко сказал он, перевернув несколько раз барабан револьвера и пересматривая пустые гнезда. Шмерка вдруг задумался.
- Послушай, Саша, а может быть до суда удастся...
- Нам ничего больше не удастся!
- Так значит...
Шмерка снова остановился, но тут же подбежал к окну и с силой ударил кулаком по оголенной раме.
- Слушайте вы, герои! Что вы хотите от нас? Вы хотите, чтобы мы сдали вам оружие? У нас так много оружия, что вам не увезти его на двенадцати автомобилях!
- Отданы под суд, - вдруг передразнил он, - ваши законы! По этим законам мой сын, если бы у меня был сын, уже семь лет читал бы по мне кадыш! По этим законам я уже двадцать раз отправился бы налево! Что касается до того, что мы будем расстреляны на месте, то вы можете быть, таки да, уверены, что кое-кто из вас отправится вместе с нами.
Он обернулся к Сашке Барину и улыбнулся ему лицом, которое стоило закрыть обеими руками.
Но в ту же минуту он снова оборотился к окну и закричал, топнув ногой и ударяя кулаком по подоконнику:
- Гов-ня-ки!
Пятак расстрелял последнюю обойму. Он вскочил с колен, рукавом вытер запотевшее от напряженья лицо и обратился к Пинете:
- Ну, братишка, ты что-то сдрейфил. Отдай-ка мне ноган.
И он несколько раз перевернул барабан револьвера, который Пинета молча отдал ему: в ногане застряли еще две пули.
Пятак вышел из комнаты и притворил за собой двери.
В кухне, с револьвером в руках, валялся Володя Студент, который был годен теперь только на то, чтобы пугать ворон на огороде. Глаза застеклились и видели такую посую хазу, которую не откроет ни один лягавый, даже съевший собаку на своем деле.
Он защищался до последнего патрона. Револьвер был пуст.
Пятак оттащил его в сторону и, несмотря на то, что пули начали уже ударять вокруг него в стены, сел у окна и положил голову на руки.
Так он сидел минут десять, до тех пор покамест его как будто подтолкнул кто-то в подбородок. Он поднял голову: по двору вдоль стены шли, крадучись, двое милиционеров с винтовками в руках; один поднял голову, присел и шмыгнул в подъезд. (Подъезд вел на черную лестницу.)