[237] и т. Луначарского». Пункт 10 протокола этого заседания был посвящен ликвидации ВГКИ. Графа «постановлено» гласит: «Считать необходимым приступить к ликвидации Высших Государственных Курсов искусствоведения в Ленинграде». И далее, после распоряжения «в настоящем году приема на первый курс ВГКИ не производить», Главпрофобру поручалось «немедленно провести в жизнь» следующее постановление: «Студентов, перешедших на 2-й курс, после строгого классового и академического отбора перевести в Ленинградский Гос. Университет на факультет языка и материальной культуры в пределах не свыше 150 человек, организовав при этом факультете отделение материальной культуры и искусствоведения с циклами: а) материальной культуры и изобразительных искусств, б) театральный (с уклоном кино). Студентам ВГКИ, переходящим на 3-й и 4-й курсы, предоставить возможность окончить курсы, причем поручить Главпрофобру пересмотреть установку Курсов и изменить учебные планы с целью наибольшего приближения задач Курсов к потребностям жизни и максимально возможного сокращения оставшегося срока обучения». Отдельным параграфом указывалось: «утвердить переход 15 студентов» Музыкального отделения ВГКИ «в Ленинградскую Гос. Консерваторию»[238]. Интересно, что для студентов ЛИТО по этому плану перехода как бы вообще не было предусмотрено: два запланированных при Ямфаке отделения предназначались соответственно для ИЗО и ТЕО.
Надо отдать должное Правлению Курсов, оно сразу же обратилось к Президиуму Наркомпроса с «просьбой о пересмотре постановления Президиума Коллегии НКП от 14 мая». В этом документе отмечалось, что, следуя постановлению Коллегии Наркомпроса от 14 мая, в середине года фактически окажутся выброшены на улицу 690 человек студентов, так как после этого постановления Курсы автоматически останутся «без средств и без урегулирования правового положения как студентов, так и самих Курсов»[239]. Однако просьба эта, заслушанная на следующем заседании Президиума Коллегии от 23 мая 1929 года (пунктом 2), удовлетворена не была: против этого пункта в протоколе записано: «Постановили: Подтвердить постановление Президиума Коллегии НКП от 14.V. с.г.»[240].
Главпрофобр приступил к ликвидации Курсов весной, а закончил осенью. Но осуществлен был не этот, а еще более варварский план расформирования. В ГА РФ’е сохранился протокол заседания той же Коллегии от 16 сентября 1929 года, из которого следует, что никаких структур («отделений культуры и искусствоведения») при Ленинградском университете создано не было. Поэтому ликвидация Курсов планировалась теперь следующим образом: дать доучиться только студентам последнего, четвертого курса (на всех отделениях), закончив занятия раньше времени — к 1 мая 1930 года. Из потоков 2-го и 3-го курсов ИЗО и ЛИТО «пролетарскую часть студенчества, не свыше 150 человек» перевести в Ленинградский университет. Исключение делалось для студентов 2-го и 3-го курсов Театрального и Кино-отделений, которым (благодаря настоянию авторитетного тогда еще Гвоздева) позволялось закончить образование при отделе ТЕО Института, что, впрочем, осуществить не удалось, так как вскоре сам Отдел ТЕО (как и прочие отделы Института) перестал существовать[241]. О курсах МУЗО в новом постановлении не говорилось вообще, как не говорилось и об «академическом» критерии отбора: теперь важен был «классовый принцип», ибо только «пролетарская часть студенчества» могла претендовать на дальнейшее образование[242]. Если учесть, что к этому времени на Курсах училось 891 человек (из которых в ЛИТО — 502 студента), и если учесть, что из них меньше четверти (только 218 человек) имело рабоче-крестьянское происхождение, то становится понятным, что большая и лучшая часть студентов, как и указывалось в прошении ВГКИ, «осталась за бортом»[243]. На протяжении всего осеннего семестра (до конца декабря 1929 г.) на Курсах продолжались заседания Комиссии по слиянию Курсов и ЛГУ и велась переписка с бывшими студентами и различными инстанциями об устройстве студентов, не попавших в ЛГУ, в Педагогический институт им. Герцена, на Геофак ЛГУ и в провинциальные вузы, причем из этой переписки становится очевидным, что большая часть так и не устроенных в вузы студентов — дети служащих.
Постановление Коллегии от 16 сентября 1929 года о «расформировании курсов» было зачитано на заседании нового Правления Института (первого в этом академическом году) 2 октября 1929 года и, судя по протоколу, не вызвало никаких возражений[244]. Обсуждался лишь вопрос о подготовке помещений для занятий последнего оставленного до весны курса[245].
Следует заметить, что никакой идеологической оценки Курсов в документах о ликвидации нет. О ВГКИ чиновники Наркомпроса вспомнили позже, когда основным критерием опалы стал социальный состав учреждения. Мы имеем в виду второй пункт постановления Комиссии по чистке Института, происходившей летом 1930 года. Здесь Курсам дается оценка с «принципиальных позиций» и откровенно говорится о причине их разгрома:
«Организованные при Институте курсы искусствоведения, ныне закрытые — последний выпуск проведен в 1930 г. — являлись собранием дворянско-буржуазной молодежи, которая или не могла попасть в ВУЗы, вследствие классового отбора, или не желала „смешиваться“ с пролетарским студенчеством. После 1924–25 гг., когда в Университете проведена была чистка преподавательского состава и реакционные элементы из профессоров и доцентов уволены — все они сосредоточились на этих курсах. Если принять во внимание, что курсы существовали на хозрасчете, со слушателей взималась довольно значительная плата, за исключением тех, кого Правление освобождало, а это были студенты совсем не пролетарского происхождения, то совершенно ясно, каков состав студентов на существовавших при Институте курсах. А это имеет то значение, что аспирантура пополнялась из состава курсов»[246].
Пейоративная оценка ВГКИ, данная партийными чиновниками, лишний раз свидетельствует о необычном для тех страшных лет составе студенчества на Курсах — интеллигенции «последнего призыва». Она свидетельствует также и о высоком научном уровне профессоров и доцентов, уволенных из других вузов при многочисленных чистках, профессоров-изгоев, которых Зубов на свой страх и риск пригласил в неказенное учебное заведение. Эти замечательные специалисты успели за десятилетие передать свои знания любимым ученикам, создав плеяду будущих ученых в различных искусствоведческих сферах; судьба многих из них оказалась очень нелегкой и часто трагической.
Пятилетний план и соцсоревнование
В отличие от Курсов медленное уничтожение Института провоцировало его постепенный моральный, научный и физический распад.
Научный распад фиксирует деградация научных планов. В цитированном выше отчете указывалось, что по требованию Главискусства «пересмотрены производственные планы с целью большей увязки их с основными вопросами соц. строительства». Эти планы составлялись новыми руководителями, и Шмит в своем отчете от 24 мая 1929 года заверял, что они «должны быть выполнены на все 100 %».
Планы на следующий академический год действительно оказались откорректированными. Для сравнения можно привести план Института на предыдущий 1928/29 год, написанный еще до «реорганизации», вероятно, сразу после запроса Главискусства, т. е. в начале октября 1928 года. Остановимся для примера на планах Словесного отделения.
«Дореформенный» план ЛИТО начинается, как всегда, с указания на преемственность работы: «В центре работ Отдела со дня его основания стоит всестороннее изучение русской литературы 18–20 вв. (вопросы развития отдельных жанров, смены литературных направлений, борьба школ и систем, история критики и журналистики, литературный быт и пр.) и русского языка…». И далее идет перечисление научных работ по всем секциям, кабинетам и комитетам отдела. Единственная уступка требованиям начальства — указание, что в Комитете современной литературы (еще старом), кроме дальнейшего «изучения возникновения и развития символизма и футуризма», «будет организовано изучение языковых и сюжетных корней современной пролетарской литературы»[247].
В отличие от этого документа, в «Производственном плане» ЛИТО на 1929/30 год уже добрую половину занимают работы нового Комитета современной литературы[248]. Общая часть начинается с заверений и формулировок, которые в плане ЛИТО встречаются впервые: указывается, что работа «будет проводиться на основе марксистского подхода к изучению историко-литературных явлений», и для изучения выбираются те эпохи, «которые имеют значение для уяснения диалектики современной литературы».
Справедливости ради следует отметить, что в «старых» научных секциях ЛИТО (истории литературы, теории литературы и художественного фольклора) планировалась обычная исследовательская работа по слегка перестроенным (требовался коллективный труд), но жизнеспособным научным группам: в Пушкинском комитете под председательством Ю. Г. Оксмана шла работа по изучению критического наследия Пушкина и готовились очередные тома издания «Рукописи Пушкина», в Группе по литературному быту XIX века Б. М. Эйхенбаума семинаристы собирались продолжить разработку многочисленных тем (около 25) для готовящегося сборника под общим названием «Литературный быт», в Группе по литературной пародии Ю. Н. Тынянова намечалось продолжение работы над книгой «История русской литературы в пародиях». По прежнему распорядку планировалась разработка теоретических тем в группах по стиховедению Б. В. Томашевского