<…> Главным ее недостатком является некоторая трудность ее для читателя бесхитростного и неискушенного.
Не имея возможности составить сколько-нибудь полное представление о современной европейской литературе и новых авторах, издательство обращалось к писателям уже известным, часто устарелым. Предлагая «Времени» новый роман популярного в России в 1900–1910-е годы немецкого прозаика и драматурга Германа Зудермана «Жена Стеффена Тромхольта» (Sudermann Hermann «Die Frau des Steffen Tromholt», 1927), переводчица Е. Ю. Бак попыталась представить его как ставящий «животрепещущие проблемы», которые на самом деле были безнадежно анахроничны в контексте радикального бытового либертинажа советских двадцатых: «Возможна ли истинная любовь без установления, так или иначе, прочной связи? А подобная связь — может ли она не подавлять индивидуальность? Есть ли семейная среда вдохновительный базис или замаскированное болото? А ребенок? Вносит ли он в брак сознание долга и одухотворенную цель, или же является обузой и заставляет родителей „опуститься“?» (недат. внутр. рец.), закончив свои похвалы роману привычной апелляцией ко вкусу массового читателя: «Самое ценное, однако, — то, что проблемы Зудермана не „выпирают“, а органически вплетены в фабулу, столь непрерывную и динамическую, что она сохранила бы свою увлекательность и осмысленность даже для читателя, не доросшего до заданий автора и подошедшего к этой книге просто как к „интересному роману“» (там же). Роман вышел во «Времени» в 1928 году в переводе Б. Евгениева (псевдоним Е. Ю. Бак?) и Е. Э. Блок с предисловием Р. Ф. Куллэ, который рекомендовал Зудермана отечественному читателю именно как «старика», «патриарха» немецкой литературы, который отзывается на «злобы дня» во всеоружии своего традиционалистского художественного мастерства[638]. Другой новый роман Зудермана, «Пурцельхен. Роман о молодости, добродетели и новых танцах» («Purzelchen. Ein Roman von Jugend, Tugend und neuen Tanzen», 1928), был высоко оценен С. П. Блоком также благодаря своей несовременности — благодушной консервативности эстетической и идеологической позиции автора, а также сочетания «настоящей литературности», которой искало издательство, и «яркой занимательности», которой требовал массовый читатель:
Говорить об идейном содержании романа не приходится. Никакими так называемыми «проблемами» Зудерман не задается, сознательно ограничивая себя только чисто сюжетными и бытоописательными задачами. Тон повествования объективный, подернутый налетом благодушного, никого не бичующего юмора. <…> Рассуждений нет вовсе, описания коротки и выразительны, диалоги легки и полны неожиданных реплик, <…> действие развивается живо, не предугадывается вперед и чем ближе к концу, тем напряженнее захватывает внимание. Словом элементы настоящей литературности и яркой занимательности несомненно на лицо. <…> Будь это роман рядового писателя, цензура может быть стала бы против него возражать, ссылаясь на его легковесность. Однако же литературность его, бесспорно высокая, в соединении с именем Зудермана устранит вероятно подобные возражения. Печать едва ли похвалит роман; как не хвалила она пока и Беделя[639]. Зато несомненно довольны останутся читатели, в особенности же читатели Контрагентства и в частности даже и те, кому так не по душе пришлась Уэдсли[640].
Издательство рассматривало также старый роман братьев Жерома и Жана Таро «Братья-враги» (Tharaud Jérôme et Jean «Les Frères ennemis», 1906), авторов, знакомых «Времени» по переведенному в 1924 году новому тогда роману «В будущем году в Иерусалиме!» («L’an prochain à Jérusalem», 1924). Г. П. Блок в подробном отзыве, при всей его вдумчивой тщательности, также рассматривает литературное качество книги прежде всего с точки зрения советских условий — цензурных (религиозная тема) и читательских (наличие любовной истории) требований:
Начнем с недостатков. Против этого романа могут быть выдвинуты только два возражения: 1) основа его религиозная, 2) нет любовной истории. Эти возражения едва ли серьезны. <…> Братья Таро и тут, как и в другой известной нам книге, умеют соблюдать величайшую объективность, сдобренную едва уловимой скептической иронией. Они почти с исчерпывающей полнотой приводят все, что ставилось в вину средневековому католицизму, и не скупятся в этом отношении на чрезвычайно яркие иллюстрации. Так же точно не щадят они и основоположников протестантизма. Трудно предсказывать, но есть основания полагать, что книгу признают здесь даже полезной. <…> Думается, что величайшим достоинством романа является его форма. Он написан в форме мемуаров современника, в форме наивной средневековой критики, предельно сжатой, безупречно простой и совершенно очаровательной по тихому своему изяществу. Было бы глубочайшей ошибкой считать, что роман недоступен широкому читателю: можно с уверенностью сказать, что он увлечет даже ребенка, а вместе с тем удовлетворит и самого искушенного, блезированного читателя.
То обстоятельство, что новизна иностранной книги и быстрота появления ее русского перевода стали менее релевантны, повысило в соображениях внутренних рецензентов мотив качества перевода: так, П. К. Губер в цитировавшейся рецензии на «Степного волка» замечает: «Книга написана простым и ясным языком, но в ней множество моментов исторических, литературных и философских, которые может понять и надлежащим образом передать только вполне культурный и образованный переводчик. По силам ли это будет почтеннейшему Григорию Израилевичу (вероятно, речь идет о сотрудничавшем со „Временем“ переводчике, враче по профессии, Г. И. Гордоне. — М. М.)»; В. А. Зоргенфрей в отзыве на «Берлин Александрплац» Альфреда Дёблина (Döblin Alfred «Berlin Alexanderplatz. Die Geschichte vom Franz Biberkopf», 1929) также пишет: «Перевод потребует работы высшей квалификации. Имеются трудности почти непреодолимые — диалект берлинских низов, воровской жаргон, бесчисленные цитаты в стихах — литературные, из бытового песенного обихода и пр. — цитаты, иногда сознательно перевираемые и варьируемые автором. Кое-где проза самого автора переходит в рифмованную. Необходимо будет дать везде материал художественно адекватный, ибо, в сущности, на этом, внешне побочном словесном интересе и основана вся художественная ценность романа. Без него он может превратиться в мало интересную — почти скучную — книгу» (внутр. рец. от 25 окт. 1929 г.).
Можно сказать, что к концу 1920-х издательство «Время» отказалось и от восходившего к А. Блоку представления об актуальности книги для нашей «трудной эпохи», с которого началась его история в начале 1920-х, и от определявшей расцвет нэпа в книгоиздании установки на скорейший, в острой конкуренции с другими издательствами, перевод и выпуск иностранных беллетристических новинок. Тенденцию 1930-х годов определяли, по формулировкам нового руководства издательства, «общественное значение» изданий и «лабораторное» качество их подготовки.
4. Авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга и Ромена Роллана
Цвейг
При упоминании издательства «Время» прежде всего называют два его фундаментальных проекта, уникальных для истории советского переводного книгоиздания двадцатых-тридцатых годов — многотомные авторизованные собрания сочинений Стефана Цвейга (в 12 томах, 1928–1932 гг.) и Ромена Роллана (в 20 томах, 1930–1936 гг., завершено после закрытия «Времени» ГИХЛ), которые были формализованы договорами с авторами и готовились в постоянном контакте с ними (обширная переписка с обоими отложилась в архиве издательства). К творчеству Цвейга «Время» обратилось в 1926 году, на пике своего «беллетристического» периода, к которому в полной мере относился тогда в рецепции советской критики и молодой австрийский литератор[643]: «Ходкий товар <…> очень терпкие темы, восходящие к загадкам сексуального <…> блестящее литературное оформление <…> Но разве не обязывало это с сугубой осторожностью отнестись к вопросу: следует ли предлагать их советскому читателю? Книги — нездоровые, с запахом гнили. Их острота, их изощренность — упадочны. Пряное, изысканное блюдо для пресытившихся. Очень показательно, что такие цветы взращивает литература послевоенной Европы. Но это — интересный факт для историка литературы, <…> а не для рядового потребителя. Зачем засорять наш и без того неблагополучный переводной рынок гнилью?»[644]. Сделанное самим Цвейгом издательству предложение издать по-русски его еще не вышедший в оригинале сборник новелл «Смятение чувств» («Verwirrung der Gefühle», 1927; см. письмо Цвейга «Времени» от 30 декабря 1925 г.) открыло путь к изданию его авторизованных русских переводов — сначала отдельного сборника, а потом и собрания сочинений[645]. Впрочем, быстро выпущенные один за другим в 1927 году первые три тома собрания были составлены из уже переведенных издательством ранее новелл австрийского писателя; в начале февраля 1928 года, выпуская четвертый том и еще не определив состав последующих, «Время» переиздало первые три тома вторым изданием, а в декабре 1928 года — третьим. Таким образом, вначале собрание сочинений Цвейга, хоть и готовилось в близком контакте с автором, было снабжено предисловиями А. М. Горького, Рихарда Шпехта и самого Цвейга, а также специально выполненным Францем Мазереелем портретом Цвейга, а отдельные включенные в него произведения переведены «Временем» с рукописи, в сущности мало чем отличалось от обычной беллетристической продукции. В том же роде были четвертый и пятый тома, изданные в 1928 году, в которые вошли новеллы и легенды, имевшие успех у достаточно широкого читателя. К этому моменту уже было ясно, что, несмотря на оригинальность идеи русского авторизованного собрания сочинений современного иностранного автора и выстроенные издательством личные отношения с Цвейгом, русское собрание не будет полным — часть текстов не могла быть включена по цензурным соображениям[646], некоторые мелкие новеллы и легенды были отвергнуты издательством как «публицистика, достаточно почтенная, но не свежая и мало оригинальная» (внутр. рец. Зоргенфрея от 29 апреля 1927 г.), ранние вещи не хотел переиздавать сам автор[647]. В 12-томное русское собрание не были включены драматургия Цвейга и поэзия, завершение собрания в 1932 году двенадцатым томом стало не обдуманным заранее логическим финалом, а скорее обрывом, из-за утраты взаимного интереса и понижения акций Цвейга у советской власти.
Наиболее значимой для издательства точкой в издании собрания сочинений Цвейга стал выход шестого тома, который составило большое эссе о Л. Толстом (1929 [1928]). Оно было доставлено «Времени» в рукописи (см. письмо Цвейга «Времени» от 31 января 1928 г.) и получило скептическую внутреннюю рецензию впоследствии редактировавшего перевод Б. М. Эйхенбаума; «Книга написана чрезвычайно красноречиво, „шикарно“ — до такой степени, что местами чувствуется, как Цвейг любуется собственным стилем и никак не может остановиться. Одна и та же мысль обрастает целым стилистическим кружевом. В книге, несомненно, больше слов, чем мыслей. Если позволить себе некоторую резкость — с точки зрения современного русского человека она может быть названа даже болтливой и должна разочаровать. Но, конечно, независимо от трактовки Толстого, книга эта интересна как книга Цвейга. Для него Толстой — все же экзотическое явление, явление очень чужой культуры, которую он плохо понимает. <…> Для нас, в свою очередь, книга Цвейга о Толстом — своего рода экзотика»[648]. Однако когда в начале сентября неожиданно стало известно о приезде Цвейга в Москву на толстовские торжества[649], публикация по-русски его эссе о Толстом приобрела актуальность: издательство не стало дожидаться получения двух других частей немецкой книги писателя «Три певца своей жизни. Казанова — Стендаль — Толстой» («Drei Dichter ihres Lebens»), над которыми Цвейг еще работал, и выпустило эссе о Толстом отдельным томом (при переиздании том был расширен и полностью повторил немецкое издание). Несмотря на то что в фойе Большого театра, где 10 сентября 1928 года проходило торжественное заседание, посвященное юбилею Л. Толстого, продавалась не книга Цвейга о Толстом в переводе «Времени», а опередившее ее издание «Красной газеты», дешевое и тиражное (Цвейг С. Великая жизнь (Лев Толстой). Л., 1928. Перевод Ст. Веткина. Тираж 25 000 экз., цена 75 коп.)[650], то обстоятельство, что марка «Времени» была теперь тесно связана с именем Цвейга[651], приезд которого, как и других иностранных литераторов, на толстовские торжества имел большое культурно-политическое значение для новой власти, могло перевести «Время» из разряда обреченных частно-кооперативных издательств, выпускавших «мелкобуржуазную» переводную беллетристику, на уровень издательства «общественно-значимого».
Однако, судя по переписке, вскоре после возвращения писателя из Москвы начинается ослабление взаимного интереса Цвейга и «Времени». Начиная с середины ноября 1928 года, когда издательство сообщило Цвейгу о своем новом замысле издания полного авторизованного собрания сочинений Роллана и попросило его, как близкого друга Роллана, написать предисловие, и вплоть до июля 1929 года, когда Цвейг наконец доставил вводный текст, переписка отмечена явным диссонансом: Цвейг постоянно информирует издательство о «грандиозном» и «невероятном» успехе своей пьесы «Вольпоне», которую он очень хотел увидеть переведенной и поставленной в России, и о своих новых планах, тогда как издательство отвечает ему главным образом напоминаниями о предисловии к Роллану. Далее, вплоть до 1933 года, издательство несколько раз повторяет в письмах Цвейгу просьбу о присылке его «новых новелл и Stuck <…> заблаговременно — в рукописях и корректурах» (письмо «Времени» Цвейгу от 4 октября 1929 г.; см. также письма от 24 мая 1931 г. и 27 января 1933 г.), то есть подчеркнуто интересуется только его имевшими успех у читателя новеллами и легендами, а не эссе и историко-биографическими сочинениями, составившими последние тома собрания и создавшими для издательства цензурные затруднения. Если в сентябре 1928 года тот факт, что марка «Времени» была тесно связана с именем Цвейга, оказался выгодным для издательства, над которым нависла угроза закрытия[652], то вскоре он стал скорее обременительным, прежде всего потому, что круг тем, интересовавших «такого насквозь европейского человека, человека современной Европы, как Стефан Цвейг»[653], и его позиция стали в советских условиях нецензурными.
Так, в планы «Времени» входило перевести сборник Цвейга «Путешествия. Пейзажи и города» («Fahrten. Landschaften und Städte», 1919) при условии актуализации его современным материалом, а именно «рассказом о путешествии Цвейга в Советскую Россию, буде таковой удастся издать» (внутр. рец. П. К. Губера от 30 мая 1929 г.)[654]. Издательство несколько раз в течение 1929 года сообщало Цвейгу о желании издать «Поездки» вместе с его новейшими впечатлениями о советской России, осведомляясь, собирается ли он выпускать последние отдельной книгой (см. письма «Времени» Цвейгу от 27 мая, 2 августа, 6 и 19 декабря 1929 г.), однако ответа на этот вопрос не получало. Это кажется довольно странным, поскольку советские впечатления Цвейга «Путешествие в Россию» к этому времени уже были опубликованы как сериально в газетах, так и отдельным изданием (Zweig S. Reise nach Russland. Wien: Österreichische Journal-Aktiengesellschaft, 1928) и при этом были вполне приемлемы для советской цензуры, о чем свидетельствовала публикация некоторых из них в русском переводе в ленинградской вечерней «Красной газете» (27 и 29 октября, 5 и 26 ноября 1928 г.; переводчик не указан)[655]. Приходится предположить, что «Времени» нужны были от Цвейга советские впечатления иного рода, чем те, что он уже опубликовал. Кооперативному издательству для укрепления своей крайне шаткой в условиях «великого перелома» позиции, вероятно, необходимо было, чтобы Цвейг, с которым в тот момент прежде всего ассоциировалась марка «Времени», после посещения Москвы представил четкие политические декларации солидарности с советской Россией — которых писатель, как он признался в позднейшей автобиографии, как раз сознательно решил избегать.
Несмотря на «жгучий интерес» к советской России, Цвейга с самого начала удерживало от посещения Москвы то, что «любая поездка в Россию в те годы немедленно обретала характер некоей политической акции; требовался публичный отчет — признаешь или отрицаешь, — а я, испытывая глубочайшее отвращение и к политике, и к догматизму, не мог допустить, чтобы меня заставили после нескольких недель пребывания в этой необъятной стране выносить суждения о ней и о ее еще не решенных проблемах»[656]. Приглашение приехать именно на толстовские торжества показалось писателю удачной возможностью, которая, «в связи с общечеловеческой значительностью повода ее, не имела политического характера»[657]. Однако двухнедельное, слишком короткое и слишком насыщенное пребывание в Москве и Ленинграде в «легком тумане духовного опьянения» («Смотрел, слушал, восхищался, разочаровывался, воодушевлялся, сердился — меня без конца бросало то в жар, то в холод. <…> Время утекало между пальцев, но все же каждая секунда была насыщена впечатлениями и спорами; во всем этом был какой-то лихорадочный ритм <…> Чем больше я видел, тем меньше понимал суть происходящего»[658]) дало ему основания продолжать воздерживаться от высказывания определенного мнения: «Незнание языка мешало мне вступать в непосредственный контакт с простыми людьми. И потом: какую микроскопически малую часть этой необозримой страны мне довелось увидеть в эти четырнадцать дней! Если я хотел быть честным по отношению к себе и другим, мне следовало признать, что все мои впечатления, какими бы волнующими, какими воспламеняющими во многих отношениях они ни были, не могли иметь никакой объективной значимости. Таким образом, вместо того чтобы, как очень многие европейские писатели, побывавшие в России, тотчас опубликовать книгу с восхищенным „да“ или ожесточенным „нет“, я не написал ничего, кроме нескольких статей»[659]. В составленной из этих статей книге «Поездка в Россию» Цвейг следует той же установке: делиться своими впечатлениями, красочными и мимолетными, но не давать оценок, не предъявлять претензий к России, не преувеличивать, не извращать и, прежде всего, не лгать[660]. Восприятие Цвейгом России было двойственным: собственное увлечение «порывистой сердечностью» русских, неизвестными в Европе «широтой и теплом» человеческих отношений было отрефлектировано им как «опасный соблазн, перед которым и в самом деле не могли устоять иные из иностранных писателей во время их визитов в Россию. Видя, что их чествуют, как никогда прежде, и любят широкие массы, они верили в то, что необходимо прославлять режим, при котором их так читали и любили; ведь это заложено в человеческой натуре: на великодушие отвечать великодушием, на избыток чувств избытком чувств. Должен признаться, что в иные мгновения я сам в России был близок к тому, чтобы стать высокопарным и восхищаться восхищением»[661]. Противоядием против советского «колдовского дурмана», как он позднее рассказал в автобиографии, послужило подсунутое ему в карман во время встречи с московскими студентами письмо на французском языке — «очень умное, человечное письмо, совсем не от „белого“, и все же полное горечи из-за усилившегося в последние годы ограничения свободы. „Верьте не всему, — писал мне этот незнакомец, — что Вам говорят. При всем, что Вам показывают, не забывайте того, что многое Вам не показывают. Поверьте, что люди, с которыми Вы говорите, Вам в большинстве случаев говорят не то, что сказать хотят, а лишь то, что смеют. За всеми нами следят, и за Вами — не меньше. Ваша переводчица передает каждое Ваше слово. Телефон Ваш прослушивается, каждый шаг контролируется“. Он приводил ряд примеров и мелочей, перепроверить которые я был не в состоянии. Но письмо это я сжег в полном соответствии с его указанием: „Вы его не просто порвите, потому что отдельные кусочки из Вашей мусорной корзины достанут и составят их вместе“ — и впервые задумался обо всем. В самом деле, разве не соответствовало действительности то обстоятельство, что во всей этой искренней сердечности, этом чудесном дружелюбии мне ни единого раза не представилась возможность поговорить с кем-нибудь непринужденно наедине?»[662]
Эмоционально и культурно Цвейг в советской России оказался на стороне «проигравших», которые, как он писал Роллану, «наряду с истребленным дворянским классом и императорским домом <…> как раз те люди, которые нам ближе всего: свободные, независимые, живущие духовной жизнью»[663]. Цвейг воспринял Москву как современный европейский интеллектуал, который, сопротивляясь навязываемому ему идеологическому ослеплению, старается сохранить взгляд неангажированного культурного наблюдателя. Отсюда структурное и отчасти мотивное сходство его составленной из мозаичных, в основном визуальных зарисовок книги «Поездка в Россию» с очерком «Москва» бывшего в Москве почти за два года до него (зимой 1926/1927 годов) немецкого философа Вальтера Беньямина[664], который также, в отличие от большинства многочисленных западных интеллектуалов, находившихся в те годы в советской России под бдительным присмотром ВОКС[665], программно отказался «даже в какой-то мере от всякого суждения»[666].
Для Цвейга, как и для Беньямина, на восприятие Москвы накладывались его личные интеллектуальные интересы не только в области культуры (Л. Толстой), но и политики, истории. Описывая московские магазины, где нет излишнего, а лишь необходимое, и потому нет рекламы (здесь впечатления Цвейга разительно отличны от того, что видел Беньямин, заставший Москву еще в разгар нэпа), Цвейг обозначает первое словом «le superflu, как называла это французская революция»[667], что сразу отсылает к той историко-политической рефлексии, к которой Цвейг со страстью обратился сразу по возвращении из Москвы — беллетризованной биографии «политического» человеческого типа Жозефа Фуше («Joseph Fouché. Bildnis eines politischen Menschen», 1929), написанной, как поясняет автор в предисловии, потому, что политика стала «la fatalité moderne», современным роком, и нам необходимо «в целях самообороны» «разглядеть за этой силой людей и тем самым — понять опасную силу их могущества»[668]. Слово «le superflu» возникает в начале книги Цвейга, где он подробно характеризует написанную Фуше лионскую «Инструкцию», называя ее «первым коммунистическим манифестом нового времени»[669]. Опасная актуальность некоторых мотивов книги Цвейга о Фуше (и прежде всего именно ее «лионского» эпизода) и советская мода на нее середины 1930-х годов[670] позволяют, в частности, лучше понять, почему издательство «Время», начиная с «Фуше», стало испытывать большие цензурные затруднения со своим проектом издания собрания сочинений Цвейга и было вынуждено предварять все последующие его тома критическими предисловиями, дистанцируясь от позиции автора.
Книга Цвейга о Фуше была прислана в издательство «Время» в корректурных листах в начале октября 1929 года и получила по обыкновению довольно скептическую рецензию П. К. Губера:
Эта книга, как я и предполагал, представляет собою обработку известной монографии о Фуше, принадлежащей перу французского историка Л. Мадлена, Цвейг сам заявляет об этом в своем предисловии. Конечно он пересказывает Мадлена по-своему, со своими обычными эффектными антитезами, смелыми психологическими догадками, которых не мог себе позволить строгий академический ученый Мадлен и т. д. Книга, видимо, сделана наспех. В литературном отношении она, пожалуй, несколько слабее других опытов «типологии духа», которые за последние годы дал Цвейг.
Губер, естественно, усмотрел цензурную сложность в неизбежных параллелях Великой французской революции и советских условий. Прежде всего это касалось второй главы книги,
где выведен Фуше, укротитель Лиона. Как известно, Фуше был одним из самых решительных террористов. Он беспощадно искоренял католический культ и проводил на практике многие социально-политические мероприятия, которые Цвейг без всяких оговорок называет коммунистическими. Австрийский писатель характеризует этот период деятельности Фуше в очень резких выражениях, которые могут не понравиться цензуре. Считаю, что здесь можно помочь горю при помощи тактичного перевода, который смягчит все авторские резкости и, сохранив общую нить рассказа, оставит за бортом все идеологически не годные элементы.
Однако издательство, вопреки обыкновению своего «беллетристического» периода, когда сокращения и прочие мотивированные цензурными и стилистическими соображениями модификации текста при переводе были обычной практикой, ограничило «тактичность» перевода тем, что уже на стадии верстки (сохранившейся в архиве) вычеркнуло из русского перевода главы «Mitrailleur de Lyon» («Укротитель Лиона») пассаж, в котором Цвейг, говоря о трагической судьбе революций и их вождей, которые «не любят крови и все же насильно вынуждены ее проливать»[671], проводит параллель с русской революцией:
Все они, которых впоследствии изображали как кровожадных зверей, безумных убийц, опьяненных запахом крови, все они в душе презирали казнь, подобно Ленину и вождям русской революции; они стремятся прежде всего держать своих политических противников под угрозой казни, но жатва убийств является вынужденным следствием их теоретического признания необходимости убийств.
В случае с «Фуше» «Время» не «дезинфицировало» сам текст, а предпослало книге довольно резкое предисловие, критикующее позицию автора. Более раннее предисловие к русскому переводу «Фуше», по мнению цензуры, «недостаточно отражало лицо книги» (отзыв бригады Ленинградского Горкома партии, инспектировавшей издательство «Время» осенью 1933 г.; первоначальное предисловие в архиве «Времени» не сохранилось и его авторство нам неизвестно), и издательству пришлось, отложив выпуск тома[672], заказать новое предисловие рядовому историку-марксисту, специалисту вовсе не по Французской революции, а по средневековой Испании и Англии А. Е. Кудрявцеву, который «обезвредил» политический смысл книги нехитрым объяснением, что она принадлежит не к историческому, а к чисто художественному жанру и при всех достоинствах психологического анализа и яркости художественных обобщений характерна для «писателя с ярко выраженной мелкобуржуазной психикой»[673]. Эта дефектность социальной психики автора выразилась, по мнению А. Е. Кудрявцева, выступающего здесь не столько как профессионал-историк, сколько как безличная общественная функция, дающая «правильную» оценку, в преимущественном интересе Цвейга к внешнему драматизму событий и ярким историческим личностям: «динамика исторических событий» у Цвейга представлена «прежде всего сменой действующих лиц <…>. Народ <…> безмолвствует или занимает настолько отдаленный фон сцены, что трудно различить его социальный облик, его классовую природу»[674]. Отдельно Кудрявцеву пришлось «обезвреживать» ту же интерпретацию Цвейгом деятельности Фуше как «усмирителя Лиона», которую писатель в сущности называет революционно-террористической по методам и коммунистической по содержанию программы[675], что вызвало беспокойство редактора перевода, вычеркнувшего из нее целый пассаж, и внутреннего рецензента П. К. Губера. Если Губер, как можно понять из его внутреннего отзыва, сам вполне разделял мнение Цвейга о том, что жестокое изъятие «излишков», борьба с церковью, массовые расстрелы, которыми занимался Фуше в Лионе, могут быть названы революционно-террористическими мерами, и предлагал смягчить те оценки, которые дает писатель этим зверствам, то историк-марксист, естественно, возражает против самой этой параллели[676].
Однако несмотря на предпринятые усилия дистанцироваться от политических и исторических взглядов автора, выпущенная «Временем» книга Цвейга о Фуше, с трудом прошедшая цензуру и несколько раз изымавшаяся из продажи, была воспринята советским читателем как остро актуальная и даже стала модной. «В те годы, — свидетельствует писательница Галина Серебрякова, жена важного партийного функционера, о 1935–1936 годах, — все мы запоем читали „Талей-рана“ Тарле и „Фуше“ Цвейга»[677], — что для «Времени» несомненно было опасно[678].
После «Фуше» «Времени» пришлось аналогичным образом заменить первоначальное, написанное специалистом, предисловие к новой книге Цвейга «Врачевание и психика. Месмер — Мари Бекер-Эдди — Зигмунд Фрейд» («Die Heilung durch den Geist. Mesmer — Mary Baker-Eddy — Freud», 1931) резко критическим «руководящим» предисловием. Опубликованному переводу этой книги, составившему 11 том русского собрания сочинений (1932), предпослано предисловие видного деятеля революционного движения, впоследствии «красного профессора» В. А. Десницкого, вошедшего, как и В. А. Быстрянский, в начале тридцатых в редакционный совет «Времени». Однако первоначально было написано и даже сверстано другое предисловие, В. П. Осипова — знаменитого психиатра, ученика В. М. Бехтерева и директора Государственного института мозга, автора ряда фундаментальных трудов о душевных болезнях, — сохранившееся в архиве издательства[679]. Сравнение отвергнутого предисловия Осипова и опубликованного предисловия Десницкого небезынтересно как одно из многочисленных свидетельств резкой утраты фрейдовским психоанализом легитимации в советской России после бурного расцвета в двадцатые годы[680], однако нам, в рамках настоящего исследования, оно важно с точки зрения изменения риторики и прагматики «руководящих» предисловий.
Сохранившийся в архиве текст профессора Осипова выдержан в традиционном жанре предисловия специалиста, адресованного массовому читателю: он коротко и доступно разъясняет специфику литературной задачи Цвейга, когда «писатель, прославившийся как оригинальный автор многочисленных так называемых беллетристических произведений, берется за тему социально-медицинского характера <…> об апостолах психиатрии», и основное положение, которое стремится доказать писатель: «Он хочет показать, как учения и идеи, идущие навстречу потребности масс, неудовлетворенных медициной своего времени, неудовлетворенных будничными интересами, склонных к мистическому и чудесному, быстро и широко распространяются, несмотря на то, что они проводятся в жизнь отдельными личностями при резко выраженном противодействии официальных представителей науки и даже администрации». Автор предисловия дает краткие сведения энциклопедического характера о героях книги Цвейга Месмере, Бекер-Эдди и Фрейде; говоря о последнем, Осипов безусловно признает его огромное значение в истории психоанализа и исключительные качества личности: «Личность большого таланта. <…> Фрейд является одной из самых крупных фигур научной современности, и Цвейг с полным основанием ставит его чрезвычайно высоко». Только заключительная часть предисловия, разительно контрастирующая с основной и имеющая явный шов склейки, посвящена идеологической критике учения Фрейда: она написана уже не языком ученого, а как будто другой авторской инстанцией — от лица «мы» («мы не можем принимать Фрейда полностью, не можем принимать его учения и в толковании Цвейга»), и построена на однозначных классовых диагнозах «правильного» и «должного»: «Фрейд находится в полном плену у буржуазной науки, являясь классовым представителем капиталистической идеологии. <…> идеология Фрейда построена на неправильном основании, ничего общего не имеющем с диалектическим материализмом, который выручил бы его, если бы он мог его воспринять <…> советский читатель должен приложить к нему свой классовый подход, свою мерку, которая предохранит его от принятия этого произведения без должной критики, а критика необходима, так как буржуазная идеология должна преодолеваться в нашей стране строящегося социализма и вместе с тем резко изменяющего и даже ниспровергающего законы и установки буржуазной науки». Здесь та же явная небрежность склейки содержательной, адресованной читателю, части и топорной социологической критики, прагматика которой очевидно сводится к обеспечению цензурности книги, которую неодобрительно отмечала советская критика в практике частно-кооперативных издательств середины двадцатых[681], почти демонстративно обнажающая правила игры издательства и цензуры и оставляющая возможность читателю прочесть только собственно полезную и интересную ему часть предисловия.
Прагматика предисловия В. А. Десницкого, заменившего текст В. П. Осипова, совсем иная и характерна уже для нового советского типа «сильных руководящих» предисловий, как определило их жанр издательство в письме Луначарскому от 21 апреля 1931 г. Предисловие с первых же слов подвергает резкой критике книгу Цвейга, которую предваряет: «В ряду биографических трилогий, посвященных Ст. Цвейгом историческим личностям, настоящая <…> не является лучшей…»[682] и ее героев: «Здесь взяты и соединены под общим знаком „врачевания и психики“ лица специального порядка, интерес к которым поддерживался и поддерживается в буржуазном обществе не столько их значительностью <…>, сколько атмосферой шума и скандала, связанного с их именами. А для современной западноевропейской буржуазной интеллигенции этот интерес является <…> социально обусловленным, поскольку самая проблематика мышления и творчества избранных Ст. Цвейгом персонажей тесно сомкнута с глубочайшей тягой разлагающегося капиталистического общества ко всему таинственному, мистическому, порочащему творческие усилия разума, движения положительной научной мысли»[683]. Главным образом и со все нарастающей резкостью Десницкий критикует Фрейда и самого Цвейга, который, хотя и обладает даром «превосходного рассказчика» и «опытного художника психолога», однако как «художник-индивидуалист» «слишком увлекся своим „героем“ Фрейдом и его учением», «неожиданно и для самого себя стал жертвой „ложной“ идеи, выражаясь языком Плеханова, оказался в плену той буржуазной идеологии, против которой он, как бы, пытается бороться», «не понял, не доглядел» и «в результате его картина действительности и оказалась тесно сомкнутой с устремлениями и настроениями упадочной буржуазии капиталистического Запада»[684]. «Индивидуалистический подход Ст. Цвейга к явлениям идеологического порядка лишает положительной ценности его наблюдения и заключения», он «не понимает общественной жизни как состояния напряженной классовой борьбы» и в целом порождает суждения «наивные по форме и социально вредные по существу»[685]. «В конечном счете, — завершает Десницкий свое предисловие, — трилогия С. Цвейга „Врачевание и психика“, безоговорочным принятием всех „достижений“ Фрейда смыкающая его с реакционными настроениями буржуазной интеллигенции Западной Европы в значительной мере, чем все его прежние произведения, на творческом пути талантливого художника, несомненно, ошибочный шаг. Она в высокой мере показательна для характеристики настроений части мелкобуржуазной интеллигенции капиталистической Европы»[686].
Когда-то Михаил Кузмин писал: «Разумеется, человек, пишущий предисловие, не есть критик и даже исследователь, он только проводник, слегка объясняющий, чтобы оставить удовольствие окончательных открытий и восприятия самому читателю»[687]. «Руководящие» предисловия как нельзя далеки от этого определения: они лишают читателя возможности всяких открытий и вообще суждений. Вернее, нельзя даже сказать, что их адресатом служит потенциальный читатель книги — для их прагматики важно, что они очень длинные: предисловие Десницкого к «Врачеванию и психике» вдвое длиннее текста Осипова и едва ли может быть прочитано обычным, рядовым читателем, на которого всегда ориентировалось «Время»[688]. Изматывающее многословие предисловия не столько объясняет, сколько, напротив, блокирует возможность осмысленного восприятия, заговаривает. Его аргументация строится посредством нанизывания семантически опустошенных риторических приемов — утомительных перечислений, составляющие которых слабо связаны между собой, и идеологических деклараций, оперирующих пустыми, приблизительными понятиями — политическими штампами («упадочная буржуазия капиталистического Запада», «революционный пролетариат», «мелкобуржуазный художник», «классовая борьба» и проч.), закавыченными выражениями с неопределенно сдвинутым смыслом («Современный буржуа — мистик, он жаждет „тайны“ спасения, ему нужно „чудо“») и не оправданными экономикой текста метафорами («И поскольку буржуа еще страстно хочет жить и бороться за сохранение мира классовой эксплуатации, такие только „художественные“ произведения как новая книга Ст. Цвейга сплошь и рядом являются для него не ударом врага, а необдуманным подарком друга, той каплей живительной влаги, которую богатому Лазарю подает сжалившийся над ним Лазарь-бедняк, мелкобуржуазный гуманный индивидуалист»[689]). Есть пассажи, где представлены все эти выхолащивающие смысл риторические приемы: «Опоэтизированная проповедь свободного проявления непосредственных чувств внеклассового человека, „человека вообще“, эстетическая реставрация разнообразнейших форм религиозных верований, идеализация человека первичных, целостных инстинктов, призывы к непосредственному действию, превознесение биологического начала „расы“, „голоса крови“, культ в поэзии „чистого искусства“, поднятие на щит представителей формалистического искусства прошлых эпох <…> все они являются <…> орудием борьбы, средством фашизации буржуа, разгрузки его от задерживающих моментов гуманистической цивилизации, средством „эстетической“ отравы революционного пролетариата»[690].
Совершенно новый характер по сравнению с традиционным жанром предисловий приобретает и фигура автора предисловия: это не только не критик и не исследователь, против чего предупреждал авторов предисловий М. Кузмин, но вообще не личность, не специалист, не человек, сотрудничающий с издательством, то есть старающийся способствовать лучшему восприятию выпускаемой книги читателем, сделать ее цензурной и приемлемой для критики, а некая облеченная властью критическая, партийная, цензурная инстанция «диктатуры вкуса».
Названные черты критических руководящих предисловий: заговаривающее смысл многословие, двойственность авторской инстанции, одновременно внешней властной и внутренней издательской, анахронизм и «вневременность» оценочной позиции — отличают и предисловие А. В. Луначарского к книге Цвейга «Борьба с безумием. Гельдерлин — Клейст — Ницше» («Der Kampf mit dem Dämon. Hölderlin — Kleist — Nietzsche», 1925; в материалах архива «Времени» также упоминается под более точно переведенным заглавием, отвергнутым, вероятно, по цензурным соображениям, «Борьба с демоном»; книга составила 10 том собрания сочинений, вышедший в 1932 году). В 1929 году, рецензируя только что полученную книгу, П. К. Губер, отметив иронически, что «счастливая способность Цвейга не говорить ничего определенного и положительного в длинных, красивых фразах спасает его произведение от явной нецензурности», и что в литературном отношении книгу отличает всегдашний у Цвейга «прием риторической амплификации, тот же блестящий фейерверк эффектных фраз, те же „портреты с натуры“, втиснутые в гущу отвлеченных рассуждений» (внутр. рец. от 30 мая 1929 г.), посоветовал все же снабдить ее предисловием, необходимым не из цензурных соображений, а потому, что первые два героя книги, Гельдерлин и Клейст, в России практически не известны:
…нужно оно не столько для полемики с тенденциями книги, сколько для оправдания самого факта выхода ее в свет. Цензура нынче постоянно спрашивает: кому и для чего нужна сия книга? И на этот вопрос не так легко в данном случае ответить. Толстой и Достоевский, Бальзак и Диккенс
(Бальзаку, Диккенсу и Достоевскому посвящена книга Цвейга «Три мастера» — «Drei Meister: Balzac — Dickens — Dostojewski», 1920, вошедшая в 7 том собрания сочинений (1929). — М. М.)Два года спустя, когда издательство стало готовить перевод к выходу в свет, требовалось уже предисловие иного рода. «Дело в том, — писало издательство А. В. Луначарскому, который уже через несколько дней официально стал председателем редсовета издательства, — что, при всех обычных для Цвейга художественных достоинствах этой книги, идеологическая ее сторона нас не вполне удовлетворяет» (письмо от 21 апреля 1931 г.):
Между тем отказаться от выпуска этой книги безусловно невозможно по некоторому ряду соображений. Не говоря уже о том, что это нарушило бы внутреннюю цельность нашего издания, это было бы неудобно прежде всего перед нашими читателями, которые, познакомившись с авторским предисловием к нашему шестому тому, ждут появления всей трилогии в полном ее виде и будут в праве претендовать на нас, если мы представим ее только двумя ее частями.
(Речь идет о трилогии Цвейга «Строители мира», первая часть которой, «Три певца своей жизни. Казанова, Стендаль, Толстой» составила 6 том собрания «Времени», вторая, «Три мастера. Бальзак, Диккенс, Достоевский» — 7 том; «Борьба с безумием» представляла собой заключительную часть трилогии. — М. М.)Таким образом выход остается один: книгу выпустить, предпослав ей сильное руководящее предисловие. Эту точку зрения разделяет и Ленинградский Областлит.
Зная Ваше отношение к Цвейгу, как к человеку и писателю, мы решаемся просить Вас, глубокоуважаемый Анатолий Васильевич, не найдете ли Вы возможным написать хотя бы краткое предисловие к этой книге, художественная ценность которой не вызывает на наш взгляд сомнений.
Из письма видно, что издательству важно не содержание предисловия, пусть краткого, и не анализ книги, художественная ценность которой не вызывает сомнений, а исключительно авторство Луначарского как политически авторитетной фигуры, ради чего «Время» готово было задерживать выпуск тома (см. письмо «Времени» А. В. Луначарскому от 23 июля 1931 г.). Написанное Луначарским предисловие к «Борьбе с безумием» прежде всего, как и предисловие Десницкого к «Врачеванию и психике», утомительно длинно (больше 20 страниц), что сразу делает сомнительной его адресованность обычному читателю. По жанру это собственно не предисловие (Луначарский отнюдь не занят тем, чтобы, как предполагал П. К. Губер, разъяснить советскому читателю значение мало ему известных Гельдерлина[691] и Клейста), а довольно высокомерная критика: Луначарский то похваливает Цвейга, то иронизирует над ним («Стефан Цвейг — писатель необычайного красноречия. <…> И иной раз так и хочется сказать по-базаровски: „Друг Аркадий, не говори слишком красиво“»[692]), — что Цвейгу, воспринимавшему советское собрание сочинений как способ приобрести статус писателя мирового значения, никак не могло быть приятно[693].
Противоречивость прагматики «руководящих» предисловий и, в частности, двойственность в них авторской позиции наглядно видна в том, что Десницкий, Быстрянский, Луначарский, берущие на себя функцию внешней критической оценки, одновременно являлись сотрудниками «Времени», членами его редакционного совета. Именно в этой двойственной роли — «внутренней» (ангажированной интересами издательства и в частности издаваемой книги) и «внешней» (властной, критической, цензурной) — лиц, писавших предисловия к последним томам Цвейга, лучше всего отразилась специфика нового способа функционирования «Времени» как сообщества в тридцатые годы. Вхождение в редакционный совет «Времени» В. А. Быстрянского, старого большевика, руководителя Петроградского Истпарта, члена редколлегии газеты «Ленинградская правда», «красного профессора» В. А. Десницкого и А. В. Луначарского было частью произошедшей в 1930–1931 годах радикальной перемены в руководстве издательством «Время», из которого были изъяты его создатели, директор И. В. Вольфсон (арестован) и главный редактор Г. П. Блок (переведен на техническую должность заведующего производством). Вместо старой системы руководства было создано Правление, председателем которого стал Николай Альбертович Энгель, член ВКП(б) (до этого все члены товарищества «Время» были беспартийными), до 1930 года руководивший Ленинградским Областлитом (его виза стоит на некоторых выданных «Времени» в 1920-е годы цензурных разрешениях)[694], а его заместителем — член ВКП(б) Яков Григорьевич Раскин (вероятно, представитель системы Промкооперации, в которую входило «Время»), и редакционный совет, куда вошли помимо старых сотрудников издательства С. Ф. Ольденбурга, А. А. Смирнова, А. А. Франковского и В. А. Зоргенфрея также Н. А. Энгель, В. А. Быстрянский и В. А. Десницкий, а возглавил этот редсовет на открытом редакционном совещании 4 мая 1931 года, по просьбе издательства, бывший Нарком просвещения А. В. Луначарский. Таким образом внутрь издательства, формально сохранившего свой кооперативный статус, основное направление деятельности (издание переводной художественной литературы), штат сотрудников (редакторов, переводчиков, художников) и соответствующие критерии качества издательской работы, было внедрено внешнее — цензурное, профсоюзное, партийное, государственное — руководство, то есть в издательстве (как и в «руководящих» предисловиях) оказались совмещены внешняя и внутренняя инстанции суждения.
Этот новый характер деятельности издательства, переставшего быть сообществом людей одного поколенческого и культурного круга, лишает нас возможности искать объяснение его программы 1930-х годов в личном этосе и высказываниях его сотрудников и заставляет читать сохранившиеся в архиве документальные свидетельства этих лет, адресованные уже не «внутрь», кругу близких по духу людей, а «вовне», как «улики», указывающие на некие остающиеся за сценой внешние обстоятельства.
Роллан
В 1932 году, о чем мы уже упоминали, издательство к 15-летней годовщине Октябрьской революции выпустило сборник статей Роллана «На защиту Нового Мира», одновременно работая над его фундаментальным 20-томным авторизованным собранием сочинений[695]. Советская репутация Роллана была обеспечена вначале изданием его произведений в горьковской «Всемирной литературе», благодаря чему он приобрел статус европейского классика, «самой крупной фигуры теперь во французской литературе» масштаба Льва Толстого[696]. К началу переговоров «Времени» с писателем об издании русского собрания его сочинений, занявших целый год (конец 1928 — начало 1930 г.), и выходу первого тома (май 1930 г.) Роллан оценивался советской критикой в целом как европейский «буржуазный пацифист», «„внепартийный“, „внеклассовый“ интеллигент»[697], которого она с высоты своей идеологической правоты не без симпатии поучала. В таком духе написано предисловие А. В. Луначарского к первому тому собрания «Времени», где автор журит Роллана за то, что тот, «не понимая создавшейся мировой ситуации — не принимает вооруженной борьбы трудящихся масс против эксплоататоров», называет его гуманизм «несмотря на присущий ему пафос <…>, мягким и даже дряблым» и утверждает, что «человек, застрявший в ролландизме, должен быть продвинут вперед к коммунизму»[698]. Однако к 1932 году советский политический вес Роллана резко вырос: он прошел путь «от индивидуалистических иллюзий к пролетарской революции, от гуманизма буржуазного к гуманизму социалистическому» и стал символом «пути западной интеллигенции от старого мира к новому»[699]. Из всех присланных Ролланом для юбилейного сборника текстов только один — «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину» (1928) — не был в него включен (Роллан доставил издательству французский машинописный текст «Ответа», он был внесен в оглавление выстроенного по хронологическому принципу сборника, нарисована заставка, однако перевод выполнен не был), что тем более удивительно, поскольку он уже выходил в Советской России в 1928 году, вскоре после французской публикации, в журнале «Вестник иностранной литературы» во вполне корректном переводе Н. Явне и в сопровождении идеологически установочного для советского читателя «ответа на ответ» А. В. Луначарского[700].
Материалы архива издательства не дают прямого ответа на вопрос о том, почему было решено не включать «Ответ Константину Бальмонту и Ивану Бунину» в приуроченный к юбилею революции сборник Роллана «На защиту Нового Мира», однако в истории «Времени» можно найти общее указание на контекст, в котором могло быть принято это красноречивое политическое решение.
Открытое письмо, адресованное Бальмонту и Бунину, было написано Ролланом в ответ на обращенные к нему также открытые письма двух этих видных эмигрантских писателей старшего поколения, опубликованные в русской эмигрантской и французской печати, которые, в свою очередь, были связаны с известным письмом «Писателям мира» — появившемся в июле 1927 года в русской эмигрантской прессе анонимном обращении, подписанном «Группа русских писателей. Россия. Май 1927 года», с отчаянными словами о цензуре и репрессивных ограничениях свободы слова в советской России и мольбой о моральной помощи, обращенной к западному писательскому сообществу[701]. По воспоминаниям Н. Н. Берберовой, непосредственной свидетельницы зарубежной реакции на «Письмо»[702], «ни один „писатель мира“ не откликнулся на это письмо, ни одна газета, ни один журнал не комментировали его. „Левая“ печать Франции, разумеется, стояла на позиции „Правды“, „правая“ не интересовалась положением русской литературы „на данном этапе“»[703]. Роллан, в частности, проигнорировал предложение И. Д. Гальперина-Каминского, переводчика и журналиста, члена редакции небольшой парижской газеты «L’Avenir», сделанное в сентябре-октябре 1927 года, высказаться на страницах этого издания в поддержку анонимных авторов «Письма». Гальперин-Каминский обратился также к ряду русских эмигрантских писателей с просьбой ответить на анкету, темой которой была поддержка авторов обращения «Писателям мира» — в последующие месяцы в газете появились, по-французски, отклики Б. К. Зайцева, А. И. Куприна, Д. С. Мережковского и других, а также, 12 января 1928 года, сдвоенные письма К. Д. Бальмонта и И. А. Бунина, обращенные лично к Ромену Роллану, под общим заголовком «Мученичество русских писателей. Ромену Роллану. Отчаянный призыв Константина Бальмонта и Ивана Бунина» («Le Martyre des ècrivains russes. A Romain Rolland. Un appel désespéré de Constantin Balmont et Ivan Bounine»)[704]. Этот призыв имел своей темой не только письмо «Писателям мира» и ответное молчание европейских литераторов, но и опубликованное Ролланом 7 ноября 1927 года в газете французской компартии «Юманите» приветствие к десятой годовщине Октябрьской революции (которое было воспринято писателями-эмигрантами как своего рода ответ на описанное в обращении «Писателям мира» положение в советской России)[705]. Получив лично ему адресованные открытые письма двух видных и ценимых им эмигрантских писателей старшего поколения, Роллан счел необходимым откликнуться открытым «Ответом Ивану Бунину и Константину Бальмонту» (датир. 20 января 1928 года), который опубликовал 15 февраля 1928 года в дружественном ему парижском ежемесячнике «Europe». Таким образом, Роллан оказался единственным крупным западным писателем, публично откликнувшимся, пусть косвенно, на письмо «Писателям мира», что придало его «Ответу» особый вес для русской эмиграции, где он был тут же переведен и опубликован (Последние новости. 1928, 19 февраля; Сегодня. 1928, 23 февраля). Через пять дней после написания «Ответа Бальмонту и Бунину» Роллан, желая, вероятно, найти подтверждение своей позиции, обратился к Горькому с вопросом, «можно ли говорить о „мученичестве русских писателей“», и просьбой прислать ему «список подлинно талантливых писателей, которые живут, пишут и издаются в теперешней России и довольны своей судьбой»[706]. Полученный из Сорренто вполне предсказуемый пространный ответ, а также посланную Горьким вырезку из «Правды» с утверждением, что письмо «Писателям мира» — эмигрантская фальшивка[707], он переслал от своего имени для опубликования в «Europe» (15 марта 1928 г.), после чего этот ответ Горького Роллану был мгновенно перепечатан, в обратном переводе с французского на русский и с купюрами, как в эмиграции, так и в советской России[708]; тогда же, в марте 1928-го, в советской России появился перевод «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину, помещенный в «Вестнике иностранной литературы» в сопровождении «ответа на ответ» Луначарского.
Однако по прошествии двух лет, в 1930 году, в противоречии с ранним официальным советским утверждением о том, что письмо «Писателям мира» было эмигрантской фальшивкой, ОГПУ, как обнаружил А. В. Блюм, предъявило обвинение в участии в акции с написанием «Письма» и привлечении к его подписанию (напомним, что «Письмо» опубликовано анонимно) ряду ленинградских частно-кооперативных издателей, в том числе директору «Времени» И. В. Вольфсону (а также П. Витязеву (Ф. И. Седенко) из «Колоса», С. С. Баранову (Гальперсону) из «Научного издательства»). Это обвинение пытались подверстать к «Академическому делу»: якобы издатели «совместно с руководителями „Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России“ С. Ф. Платоновым и Н. В. Измайловым и еще некоторыми контрреволюционно настроенными писателями и издателями, с целью нанесения ущерба соввласти, составили в 1927 г. явно клеветническое контрреволюционное воззвание „К писателям мира“ об отсутствии в СССР свободы печати и слова»[709]. В частности, И. В. Вольфсон, будучи якобы «одним из организаторов по организации этого дела с „Обращением“»[710], не только сам его подписал, но и помог его инициаторам привлечь к его подписанию «академические круги, в частности, С. Ф. Платонова. С этой целью в издательстве „Время“ происходили совещания и свидания инициаторов „Обращения“ с Платоновым опять-таки при участии Вольфсона»[711]. 3 апреля 1930 г. И. В. Вольфсон, сыгравший ключевую роль в подписании договора с Ролланом на издание его русского собрания сочинений, был арестован, осужден по известной «антисоветской» 58 статье УК РСФСР (части 10 и 11) (а также части 2 статьи 169 — мошенничество, повлекшее причинение убытка государству или общественному учреждению) и через год (12 апреля 1931 г.) приговорен к заключению в лагерь сроком на три года[712] (которое полностью отбыл, вернувшись только в 1935 году, когда «Время» уже было уничтожено), что сопровождалось описанными выше радикальными переменами в руководстве издательства. Вероятно, большинство участников работы над изданием сборника «боевых» статей Роллана, в том числе и сам французский писатель, не были в полной мере в курсе этого политически иронического обстоятельства, однако само по себе оно вполне красноречиво для советской истории Роллана и издательства «Время».
В предисловии к тому публицистических статей Роллана, вышедшему в 1958 году в составе его нового советского собрания сочинений, куда благополучно вошел и «Ответ Бальмонту и Бунину»[713], И. И. Анисимов назвал этот текст переломным моментом в эволюции Роллана, «свидетельством кричащих противоречий» — «однако двойственная позиция автора письма к Бальмонту и Бунину не помешала Луначарскому, другим советским критикам и всем советским читателям правильно понять намерения Роллана и правильно взвесить огромную положительную ценность его выступления. Все мы были убеждены, что Роллан выйдет победителем из внутреннего кризиса, и мы были правы — Роллан стал „в ряды СССР“»[714]. Точнее было бы сказать, что Луначарский, а также Горький и отчасти издательство «Время» сыграли активную роль в том, чтобы публичный ответ Роллана Бальмонту и Бунину, напечатанный в парижском еженедельнике «Europe» и адресованный русским эмигрантским и европейским, а отнюдь не советским, читателям, спровоцировал возникновение политического и нравственного «кризиса» в сознании и репутации Роллана, который, пытаясь сохранить свое экстерриториальное, надпартийное положение «совести европейской интеллигенции», оказался невольно вовлеченным в резко поляризованные политические отношения между эмиграцией, Горьким и советской властью и встал на путь, который быстро завел его «в ряды СССР».
Риторика и прагматика этого интенсивного эпистолярного обмена не прозрачны, что связано как со своеобразным жанром открытой, публичной переписки, где участники диалога преследуют одновременно множество целей, от обмена мнениями и взаимных манипуляций до публичного декларирования своей позиции, ориентированной вовсе не на формального адресата письма, так и с тем, что, уже вне воли авторов, смысл сказанного ими менялся при перемещении из эмигрантского печатного органа в официальный советский и обратно. Кроме того, не известно (до сих пор) авторство исходного документа, письма «Писателям мира», что позволяло всем участникам диалога делать предположения относительно его подлинности, исходя из собственных политических интересов, более или менее осознанных[715]. Если политические позиции анонимных авторов воззвания и Бальмонта с Буниным достаточно четко высказаны, то Роллан, напротив, предпринимает исключительные риторические усилия, чтобы остаться «над схваткой» и выступать, как желчно писал Ходасевич, исключительно по вопросам «Человечества, Свободы, Красоты, Науки, Религии, Искусства, Знания, Духа, Гуманности, Любви, Смерти, Долга и всего прочего, а также Задач Прошедшего, Настоящего и Будущего <…> о Творчестве и Горизонтах. И все это — в необыкновенно цветистых метафорах, в которых при „поверке воображения рассудком“ концы с концами никак не сходятся»[716], подчеркнуто не делая различия, обращается ли он к эмигрантским писателям, к Горькому или к представителям советского партийного и литературного истеблишмента, и старательно избегая «производственной», как сказал бы В. Беньямин, то есть осмысленно политической, солидарности с той или иной стороной, а также, в отличие от своего друга С. Цвейга, посещения СССР. В ответе Роллана на приглашение ВОКС посетить в дни революционных торжеств СССР (как и в его «Приветствии к величайшей годовщине истории народов», прочитанном на проходившем в Москве в ноябре 1927 года международном конгрессе «Друзей Советского Союза») Роллан, отклоняя предложение приехать в Москву, декларирует, что его объединяет с русской революцией, несмотря на идейные расхождения, о которых он всегда «высказывался с искренностью», «не доктрина, политическая или социальная, а нечто бесконечно большее, общий бог — Труд. И вы и мы его сыновья. Ему мы служим, ему поклоняемся. Он — кровь земли. Он — дыхание наших легких. Он — дух жизни. Перед ним, в нем, мы все равны, все братья. И оттого, что Социалистическая Республика Советов первая установила на земле царство труда, я восклицаю: „Да будет она благословенна! Да живет она во веки!“»[717]. Несколько ранее он в том же духе и также публично ответил Луначарскому на предложение принять участие в затевавшемся при центральной партийной газете «Правда» журнале «Революция и культура»[718]: отказавшись от регулярного сотрудничества, он не отказывался от участия «в принципе» «ради того, чтобы подать пример. <…> я полагаю своим долгом, долгом свободного француза, еще раз решительно порвать с лицемерной реакцией, которая стремится поработить народы Европы и изо всех сил пытается задуть мешающий ей светоч Русской революции»[719] и, возвращаясь к этому своему ответу Луначарскому в открытом письме Бальмонту и Бунину, утверждал, что всегда отстаивал «свободный обмен мнений, святую свободу мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[720].
Не удивительно, что Роллан, упорно отказывавшийся определиться в этом насквозь политизированном мире, стал легкой жертвой манипуляций. Желая подкрепить свою пусть идеализированную и искаженную, но все же простительную для европейского писателя, не бывавшего в России, точку зрения, базирующуюся в основном на впечатлениях иностранных путешественников, осматривавших СССР под бдительным водительством БОКС, он обратился за разъяснениями к Горькому, что для него лично было вполне естественно, поскольку оба писателя, хоть и не были еще лично знакомы и переписывались и читали друг друга только через переводчиков, вероятно действительно верили, что их объединяет «единственное в своем роде понимание, возвышенная дружба двух титанов»[721], насущно важные для обоих как людей с большим общественным темпераментом, вынужденно живущих в отрыве от родины. Однако предав гласности от своего имени то, что написал ему в ответ на его наводящие вопросы Горький, а также пересланную Горьким статью из «Правды», объявляющую письмо «Писателям мира» фальшивкой, Роллан, не имея представления о происходившей именно в 1927–1928 годах резкой поляризации отношений Горького с эмиграцией и его дрейфе в сторону Советской России[722], вскоре увенчавшемся пышным празднованием шестидесятилетия писателя и его поездкой по России, солидаризовался как с двусмысленной позицией Горького, так и с официальной советской точкой зрения. Нечто похожее произошло и при републикации «Ответа» Роллана Бальмонту и Бунину в журнале «Интернациональная литература» в сопровождении «Ответа на ответ» Луначарского. Ранее, соглашаясь «в принципе» сотрудничать в советском издании, Роллан предполагал, что если он не будет скрывать всего того, что отделяло его от русской революции — «неприязни к некоторым ее политическим методам, слишком напоминающим худшие приемы реакционной политики, с которой она сама же борется, к доктринерской узости, к диктаторскому духу. Я открыто осуждал ее двуликость и крайности»[723], а Луначарский, как обещал, опубликует его статью, «даже в том случае, если главные ее положения разойдутся со взглядами редакции», сопроводив ее редакционным «обращением к читателям»[724], то получится «свободная дискуссия», которая позволит советской России привлечь на свою сторону «лучшую часть независимых умов всего мира, эту когорту сильных духом людей, которые отказываются покоряться какой бы то ни было догме и сражаются против любого проявления фашизма и справа и слева»[725]. При советской републикации «Ответа Бальмонту и Бунину» произошло, казалось бы, именно это, однако получилась отнюдь не «свободная дискуссия», а политическая манипуляция восприятием отечественного читателя (не знавшего содержания текста «Писателям мира» и открытых писем Бальмонта и Бунина Роллану) и репутацией Роллана (Луначарский в «Ответе на ответ» и в отсылающем к нему предисловии к первому тому собрания сочинений Роллана в издании «Времени» характеризовал путь французского писателя исключительно в терминах его постепенной эволюции от пацифистского «ролландизма» к «правильной» революционной позиции).
Таким образом, вступив в 1927 году в диалог с Бальмонтом и Буниным с целью публично подтвердить свой надпартийный статус «великого гуманиста», «совести европейской интеллигенции», Роллан попал в силовое поле, сплошь заряженное политикой. Можно предположить, что разрешение Главлита издавать полное авторизованное собрание сочинений Роллана, данное кооперативному издательству «Время» именно в те месяцы, когда (с конца мая до середины октября 1928 года) Горький находился в Москве[726], было одним из осторожных шагов власти, направленных на привлечение французского писателя в ряды союзников Москвы[727]. В этом контексте не случайным кажется и то, что именно в эти месяцы переписку с Ролланом инициировала Мария Павловна Кудашева (Кювилье, 1895–1985)[728] — по ее собственному признанию, после того, как прочла ответ Роллана Бальмонту и Бунину[729], — вскоре ставшая близким другом Роллана, с 1931 года секретарем, а с 1934 года женой. Мария Павловна оказывала большое влияние на издание русского собрания сочинений Роллана[730], в частности, вероятно, от Москвы через ее посредство исходила инициатива предварить собрание сочинений, помимо заказанных «Временем» предисловий Горького и Цвейга, близко знавших Роллана, также «руководящей» вступительной статьей А. В. Луначарского, придававшей изданию политический характер. Эта идея была высказана поверенным Роллана в делах на территории советской России А. Г. Пертциком и даже выделена в отдельный пункт договора: «Ромен Роллан в лице своих поверенных в СССР принимает на себя переговоры с А. В. Луначарским о написании последним предисловия для собрания сочинений на русском языке» (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 20 марта 1930 г.).
При этом в самом «Времени» замысел обещавшего быть длительным издания полного авторизованного собрания сочинений Ромена Роллана, современного и невраждебного советской России писателя-классика, был, вероятно, прежде всего способом создания новой надежной диспозиции в ситуации, когда властью был взят курс на окончательное уничтожение частно-кооперативных издательств. А. В. Блюм отмечает, что исключение, сделанное в 1930 году, когда закрылось абсолютное большинство негосударственных издательств, для «Времени» выглядит «несколько странным и загадочным, тем более, что оно всегда находилось под особым подозрением ленинградской цензуры», и высказывает предположение, что «Времени» было дозволено просуществовать до 1934 года потому, что оно успело в 1929 году заключить эксклюзивный договор с Ролланом сроком на четыре года[731]. Вероятно, это действительно так: договор «Времени» с Ролланом, передававшим кооперативному издательству монопольное право на русское издание своего полного авторизованного собрания сочинений, заключен 15 марта 1929 года (через год был подписан другой, исправленный вариант соглашения), а месяц спустя власть перерегистрировала устав «Времени» (устав внесен в реестр первичных промыслово-кооперативных организаций ЛОСНХ 26 апреля 1929 г.). Впоследствии издание Роллана также служило издательству «охранной грамотой»: так, в 1930 году, защищая «Время» от новой угрозы закрытия и добиваясь выделения ему бумаги для изданий, А. В. Луначарский в письме к С. М. Кирову апеллировал именно к изданию «настоящего нашего друга среди современных мировых писателей, которого не нужно было бы никак обижать и которому никак не следовало бы совать в самый нос такие могущие неприятно удивить его вещи, как зарез издательства кооперации ученых в момент выхода в свет первого тома его сочинений, притом в блистательном издательском виде»[732].
Таким образом, издание «Временем» полного авторизованного собрания сочинений Роллана с самого начала представляло собой объект приложения разных и взаимно непрозрачных политических интенций, заблуждений и интересов: власть, представленная самыми разными своими институтами и лицами, от А. М. Горького, А. В. Луначарского и М. П. Кудашевой до Главлита, ОГПУ и ВОКС, стремилась форсировать эволюцию видного французского писателя «от индивидуалистических иллюзий к пролетарской революции»[733]; сам Роллан желал утвердить свой международный статус «совести европейской интеллигенции»; кооперативному издательству «Время» необходимо было создать для себя новую надежную диспозицию в ситуации, когда ему грозило закрытие.
Ироническим образом, одним из центральных вопросов, обсуждавшихся на протяжении всех лет работы над изданием, был именно вопрос цензуры, которому отчасти посвящена публичная переписка Роллана с Бальмонтом и Буниным, а также авторского права. На сделанное «Временем» Роллану в конце ноября 1927 года предложение издать по-русски авторизованное собрание его сочинений, начав с «Жан-Кристофа» (см. письмо «Времени» Роллану от 21 ноября 1928 г.), Роллан ответил, что не видит «никаких оснований» участвовать в издании, «которое не только не сулит мне никаких выгод, но не гарантирует даже точного и полного воспроизведения текста моих сочинений»:
У меня под рукой томы различных русских изданий «Жан-Кристофа» и других моих книг, и я мог убедиться в том, с каким малым уважением отнеслись к полному тексту. Не допуская никакой цензуры для произведений ума, я — даже и молчаливо — не соглашусь подвергнуться таковой в России.
Роллан декларировал, что его прежде всего волнуют «моральные гарантии касательно русских изданий, настоящих или будущих, моих произведений» и, в частности, протестовал против принятых в советской России сокращенных и адаптированных переводов иностранных авторов, в частности, его «Жан-Кристофа»[735], — «будто бы для того, чтобы сделать его доступным всем»:
Я абсолютно против таких искажений. <…> я хотел бы хотя бы, чтобы мой протест был отмечен и сделан гласным. Как раз потому, что я питаю такое же уважение к массам как к искусству, я считаю унизительным и для искусства и для масс думать, что последние могут воспринять произведение искусства, только снизив его к уровню плохой фильмы или глупого бульварного романа. Я пишу, чтобы учить, будить, поднимать, вести народ, а не чтобы льстить его духовной лени. Я считаю себя в этом его истинным другом
Риторика здесь та же, что в «Ответе Бальмонту и Бунину»: Роллан признает, что в советской России над печатным словом «продолжает тяготеть ярмо цензуры», и объявляет себя сторонником «свободного обмена мнений, святой свободы мысли против всех его душителей — красных, белых, черных (я не делаю различия между цветом тряпки, которой затыкают рот!)»[736]. Однако если отчаянно протестовавших против цензуры советских писателей и поддержавших их эмигрантов Роллан призывал «отказаться от этой эгоцентристской иллюзии, что только наши собственные интересы являются интересами всего человечества» и обратить внимание прежде всего на «обилие признаков мощного возрождения и обновления» в советской России, на «размах научных исследований и поддержку, которую им оказывает советское государство», на возникновение «блестящих школ молодых писателей» и на то, что «там печатают и читают столько, как никогда до этого времени, как не печатают и не читают у нас во Франции»[737], то, заботясь о собственном статусе, писатель требовал от «Времени» «моральных гарантий» того, что «ни один отрывок» из его французских произведений не будет выпущен из русского издания без его «ведома и согласия» (письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). Не найдя в первом варианте договора таких гарантий — которых кооперативное издательство в условиях предварительной цензуры Главлита и отсутствия в СССР авторского права на книги иностранных авторов дать никак не могло — Роллан пригрозил: «…текст договора не дает автору никакой гарантии в том, что его сочинения будут опубликованы в цельности. Между тем я заявляю, что если этого не будет (т. е. если текст изданных сочинений будет опубликован не полностью, или если его смысл будет намеренно изменен), я не могу считать себя „морально“ связанным по отношению к Издательству» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.). Очевидно, что такого рода гарантии мог дать только Главлит, который собственно и практиковал все цензурные выпуски и сокращения, все подавление свободного обмена мнений и свободы мысли, против чего Роллан так красноречиво протестовал. «Время» обратилось за требуемыми Ролланом «моральными гарантиями» именно к Главлиту: «Ромен Роллан, предоставляющий нам монопольное право издания на русском языке полного собрания его сочинений, ставит, среди других условий, условие об обязательном выпуске полного текста его сочинений без каких-либо сокращений. В связи с этим просим указаний Главлита, можно ли принять такое обязательство пред Роменом Ролланом» (письмо «Времени» в Главлит от 6 февраля 1929 г., в левом углу листа приписка карандашом: «Не подано, но прочитал 6/2 1929 г. Нач. Главлита т. П. И. Лебедев-Полянский не возражал»). Положительный, хотя и неформальный ответ главы Главлита позволил «Времени» объявить издание Роллана, в отличие от издания Цвейга, полным и внести в текст договора с автором пункт — довольно, впрочем, осторожный — о том, что «Издательство обязуется не производить по своему усмотрению изменений и сокращений текста произведения Ромена Роллана. Если бы по обстоятельствам, от Издательства независящим, такие изменения или сокращения оказались необходимы, Издательство обязуется в каждом отельном случае ставить об этом в известность Ромена Роллана» (договор «Времени» с Ролланом, 20 марта 1930 г.), а также обещать автору, что, если цензурные сокращения окажутся неизбежны, они будут «всегда обозначены в тексте тома пробелами (или точками) размера, равного объему выкинутых слов» (письмо Роллана «Времени» от 25 июля 1930 г.). Получив для себя исключительные гарантии от Главлита, Роллан отнюдь не способствовал установлению в советской России «свободного обмена мнений, святой свободы мысли», а лишь вновь, как и в ситуации с письмом «Писателям мира», желая сохранить свою идеалистическую позицию, оказался ангажирован советской властью.
Цензурная проблема полноты издания была также непосредственно связана с его авторизованностью и, следовательно, с авторским правом:
Вы говорите о том, как неудовлетворительно были выпущены предыдущие издания ваших книг на русском языке, — отвечало «Время» на претензии Роллана. — Ваша забота о хорошем качестве издания не только не противоречит нашим стремлениям, но совершенно совпадает с ними, т. к. забота о том, чтобы издание получилось возможно более тщательным, и заставила нас обратиться к вам. Вы, например, говорите о «Жане-Кристофе» как о произведении «далеком и превзойденном». Может быть потому вы сочли бы нужным кое-что в нем исправить или вычеркнуть. Уважение к чужому труду и заставляет нас обращаться к автору и заботиться о том, чтобы издание вполне удовлетворяло его во всех отношениях. <…>
Мы вам предложили гонорар только за новые произведения и в случае получения их нами за 3 месяца до появления их в свет заграницей потому, что в этом случае мы получаем один-единственный плюс — возможность выпуска книги РАНЬШЕ другого издательства и ничего больше. Никаких других прав мы не получаем, т. к. из-за отсутствия конвенции любое издательство имеет право выпустить то же произведение, независимо от соглашения издательства с автором. Это последнее обстоятельство исключает возможность уплаты иностранному автору нормального гонорара за весь печатаемый текст, ибо подобная уплата, значительно удорожив издание, лишила бы его возможности конкурировать с другими, не оплаченными гонораром изданиями того же произведения. Единственное, что мы можем сделать в этой области — это оплатить ваше предисловие к русскому изданию, а также те поправки, которые вы пожелали бы внести в текст ваших произведений специально для русского издания. <…> Мы подчеркиваем, что наше предложение имеет временный характер — до заключения Правительством конвенции с заграницей. Как только такая конвенция будет заключена, мы будем очень рады заключить с вами настоящий договор с соответствующим обязательством выплачивать вам гонорар.
Предполагая сделать издание авторизованным, то есть подготовленным с согласия автора, с учетом его пожеланий, с выплатой ему гонорара (хотя и только за новые произведения) и с возможностью для него вносить исправления в старые тексты, «Время» не имело опоры в отечественной системе авторского права, поскольку Советская Россия, вслед за царской, не подписала международную Бернскую конвенцию, и интересы иностранных авторов в ней никак не охранялись[738]. С юридической точки зрения, как прекрасно понимали все заинтересованные стороны, договор издательства с Ролланом отнюдь не являлся обычным издательским договором, предоставляющим издательству «право издания и распространения произведения за определенную плату, уступку имущественных прав автора. Договор не может рассматриваться с точки зрения возмездного отчуждения авторского права, так как для такой сделки отсутствует прежде всего объект — самое авторское право» (заключение юрисконсульта И. Я. Рабиновича на претензии шведской издательской фирмы «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener» к Ромену Роллану, 28 апреля 1931 г.). Сила этого договора, как писало «Время» Роллану, заключалась «не в юридических его санкциях, а в тех моральных обязательствах, какие он налагает, прежде всего конечно на нас, а затем и на другие издательства: в обязательствах, вытекающих из уважения к Вашей воле (выражением которой служит подписанный вами договор)» (письмо «Времени» Роллану от 22 ноября 1931 г.). К моральным обязательствам издательства принадлежала и выплата гонорара Роллану, с юридической точки зрения представлявшая собой со стороны «Времени» «добровольную материальную жертву» (заключение юрисконсульта И. Я. Рабиновича).
За три года до начала переговоров с Ролланом на аналогичное предложение издательства «добровольно» и «морально» формализовать отношения охотно согласился Стефан Цвейг, который при этом мало придавал значения гонорару и объявил в предисловии к первому тому своего русского собрания сочинений, что, с его точки зрения, отсутствие договора об охране авторских прав между Россией и Германией благотворно, поскольку способствует «духовному сближению между Россией и европейскими странами»[739]. Несколько лет спустя, когда издательство обратилось с аналогичным предложением к Андре Жиду, находившемуся в той же юрисдикции французского авторского права, что и Роллан (см. письмо «Времени» Жиду от января 1934 г.), Жид также охотно согласился на все предложения «Времени», хотя сам договор счел «совершенно бесполезным»: «для чего эти взаимные обязательства, раз я вам абсолютно доверяю и также объявляю об этом здесь формально» (письмо Жида «Времени» от 24 марта 1934 г.), но все же, по просьбе издательства, подписал. Однако согласование договора с Ролланом оказалось гораздо более сложным для издательства и затянулось на целый год. Предложение об издании авторизованного собрания сочинений на русском языке «Время» сделало Роллану 21 ноября 1928 года; формальное письменное согласие от его московского поверенного А. Г. Пертцика было получено 31 января 1929 года; первый вариант договора подписали 15 марта 1929 года, после чего «Время» начало активную работу над изданием, однако А. Г. Пертцик затягивал выполнение взятых им на себя обязательств[740], а Роллан предъявлял к издательству все новые требования, в результате чего 20 марта 1930 года был заключен новый и окончательный договор.
Прежде всего, Роллан добился того, что гонорар ему выплачивался не только за новые произведения в случае получения их «Временем» за три месяца до появления их в свет заграницей (50 р. за лист), как первоначально предлагало издательство, по образцу своей работы с Цвейгом, — а в 40 рублей за лист «как ранее вышедших, так и новых произведений» (письмо А. Г. Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.)[741]. Гонорар этот был относительно невелик — известные отечественные авторы получали в те годы в два-три раза большее вознаграждение, — и равен ставке хорошего переводчика. Однако для многотомного издания, содержавшего такие громадные по объему произведения, как «Жан-Кристоф» или «Очарованная душа», где необходимо было платить также переводчикам, редакторам, в том числе назначенному Ролланом редактору всего собрания П. С. Когану (10 р. за лист), гонорарные расходы оказались весьма значительными, при том, что другие советские издательства гонорара иностранным авторам не платили вовсе.
При этом сам Роллан использовал гонорар не для материальной, а исключительно для символической выгоды. Он с самого начала потребовал, чтобы «пока, причитающиеся мне суммы не выходили бы из России, и чтобы я мог располагать ими в пользу лиц или русских общественных дел, которые я укажу. <…> Существенно то, чтобы следуемые суммы были пока записаны и сохранены так, чтобы я мог ими располагать» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г., подчеркивания автора письма). Объект благотворительности некоторое время оставался не определен[742]. В июле 1929 года, когда Роллан добивался от ВОКС разрешения для своей будущей жены М. П. Кудашевой приехать к нему в Швейцарию, благотворительная акция с гонораром обрела полезное политическое значение: в письме, написанном «Временем» в ВОКС по просьбе Роллана и по образцу, присланному А. Г. Пертциком, подчеркивалось, что «Ромен Роллан выразил желание оставить всю сумму причитающегося ему гонорара в советской России и пожертвовать его на какое-либо общественное дело, мотивируя это решение своим желанием публично засвидетельствовать свое сочувствие к Советскому Союзу» (письмо «Времени» в ВОКС от 10–17 июля 1929 г.), что придавало общественно-политическую важность изданию и, в частности, желанию Роллана «дать ряд указаний по изданию путем личных переговоров, для которых он просит приехать к нему М. П. Кудашеву, которую он лично знает и которая является секретарем проф. П. С. Когана, редактора собрания сочинений Роллана» (там же). В первом варианте договора с Ролланом, подписанном 15 марта 1929 года, высказанное автором желание «оставить всю сумму причитающегося ему гонорара в советской России и пожертвовать его на какое либо общественное дело» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), причем издательство должно было выплачивать гонорар «автору в советской валюте путем взноса на текущий счет его в Государственном Банке» (письмо Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.), было отражено абсолютно точно: «вознаграждение уплачивается Издательством в советской валюте путем взноса его на текущий счет Ромена Роллана в Государственном Банке, по его указанию» (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 15 марта 1929 г.). Однако писатель, получив согласованный с его поверенным текст, потребовал переписать пункты, которые «позволяют думать 1) что у меня имеется открытый счет в Московском Государственном Банке; 2) что я там регулярно получаю и буду получать какое-то авторское вознаграждение. Этого я ни в коем случае не могу позволить. <…> Я слишком хорошо знаю политику, чтобы подвергать себя возможности, что позже такой текст будет использован для представления меня как лица, получившего какое-то денежное вознаграждение от СССР; и если я защищаю СССР (как я это делаю), я желаю, чтобы это было на виду у всех, в качестве независимого человека, который никому ничего не должен. С другой стороны, слишком много иностранных писателей уже попользовались от СССР, и я не хочу, в настоящих обстоятельствах, извлечь из него какую-нибудь выгоду» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.). В новом, окончательном тексте договора было обозначено, что гонорар передается «на дело общественного воспитания в СССР», а именно для учреждения стипендий студентам МГУ (договор Ромена Роллана с издательством «Время», 10 января 1930 г.). Эту свою благотворительную акцию Роллан сделал центральной темой опубликованного в «Известиях» «Письма в редакцию»: «Я уведомил моих русских друзей о том, что я совершенно отказался от своего авторского гонорара, который мне причитался бы за сочинения, которыми я могу располагать, причем я поставил условием, что эти суммы должны быть полностью переданы издательством „Время“ на имя и на текущий счет Первого Московского университета. Мне было бы приятно, если бы эти деньги пошли на создание фонда по выдаче стипендий студентам. Таким путем я хочу публично засвидетельствовать свои братские чувства трудящейся молодежи России и мою преданность СССР» (Известия ВЦИК. 1930, 4 апреля; курсив в тексте) — и всех прочих своих публичных выступлений, связанных с изданием его русского собрания сочинений. Таким образом Роллан, вынудив «Время» выплачивать довольно значительный для небольшого кооперативного издательства гонорар, при этом считал, что не получает никакого «денежного вознаграждения от СССР» и в полной мере воспользовался его символической выгодой. Деньги же, которые «Время» регулярно перечисляло на счет Первого Московского университета, были потрачены неизвестно на что (добиться от Университета отчета не удалось)[743].
Другим затруднением в истории издания «Временем» собрания сочинений Роллана, также разрешенным писателем не в пользу издательства, была авторизация издания. «Приступая к изданию ваших сочинений, — объясняло издательство Роллану, — мы все время исходили из расчета на то, что выпускаемое нами собрание будет вами полностью авторизовано. При полной свободе печатания в СССР переводов любых произведений любого иностранного автора такая полная авторизация, объявленная на титульном листе каждого тома, дала бы нам конечно и большие материальные гарантии и большое моральное удовлетворение» (письмо «Времени» Роллану от 11 ноября 1929 г.). Однако уже после подписания первого варианта договора неожиданно, по словам Роллана в передаче Пертцика, выяснилось, что французский издатель Роллана «Albin Michel» в 1920 году (при предшественнике А. Мишеля Оллендорфе) уступил право перевода и издания на русском языке «Жан-Кристофа», «Клерамбо» и «Кола Брюньона» издательствам в Швеции (акционерному обществу «Aktelbolaget Sveriges Litografiska Tryckener») и Германии («Слово»[744]), из-за чего Роллан не имел законного права давать «Времени» письменное разрешение на русское издание всех своих произведений, то есть называть собрание сочинений авторизованным, как предполагалось вначале, а готов был передать право только на «принадлежащие ему произведения» (недатированное письмо А. Г. Пертцика «Времени», штамп о получении 12 октября 1929 г.)[745]. Соответствующее изменение было внесено в договор: к слову «произведений» было добавлено уточнение «которыми он имеет право располагать». Пришлось изменить и исключительно важный для советского собрания сочинений текст специально написанного Ролланом обращения к русским читателям. Сам Роллан воспринимал этот текст как «подходящий случай публично выразить свои симпатии, старинные симпатии к России» (письмо Пертцика «Времени» от 20 февраля 1929 г.) и требовал напечатать параллельно по-французски и по-русски — «я нахожу, что это придаст ему больше значительности» (письмо Роллана «Времени» от 1 июля 1929 г., см. также письма Пертцика «Времени» от 8 и 12 июля 1929 г., Кудашевой «Времени» от 25 сентября 1929 г.). Для «Времени» же текст Роллана был важен по другим причинам: издательство ожидало, что Роллан, «во избежание выпуска другими издательствами параллельных, может быть сокращенных изданий», упомянет в своем обращении к советскому читателю о том, что издание «Времени» — это первое авторизованное им издание его произведений на русском языке и что он предоставил издательству исключительное право на выпуск русского их перевода (письмо «Времени» Роллану от 2 июля 1929 г.). Первоначально текст был написан в форме «Привета Жан-Кристофа его русским братьям», однако позже Роллан потребовал убрать из заглавия упоминание «Жан-Кристофа» как именно того произведения, права на русский перевод которого не имел, назвав текст «Привет Ромена Роллана русским читателям», а также снять указание месяца и дня написания приветствия (см. письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). При этом в тексте не говорилось о том, что Роллан предоставил «Времени» исключительные, монопольные права на русское издание своих произведений и что издание в полной мере им авторизовано. С точки зрения Роллана, все разрешилось наилучшим образом: «…ввиду того, что юридическое положение в России отлично от моего, вы имеете право печатать их (те три произведения Роллана, права на русский перевод которых были проданы зарубежным эмигрантским издательствам. — М. М.) без формального моего на то разрешения, но с молчаливого согласия. И никто не может воспретить мне обратиться к читателям СССР с выражением моей симпатии. Вот почему вы можете напечатать в качестве предисловия мой „привет русским друзьям“» (письмо Роллана «Времени» от 12 октября 1929 г.)[746]. Однако издательство своей цели — опубликовать заявление Роллана об авторизованном и монопольном характере издания — таким образом не достигало. Поэтому «Время» обратилось к Роллану с просьбой, воспользовавшись предложенной Ролланом формулировкой, публично объявить об авторизованности издания «с молчаливого согласия» автора:
Приступая к изданию ваших сочинений, мы все время исходили из расчета на то, что выпускаемое нами собрание будет вами полностью авторизовано. При полной свободе печатания в СССР переводов любых произведений любого иностранного автора такая полная авторизация, объявленная на титульном листе каждого тома, дала бы нам конечно и большие материальные гарантии и большее моральное удовлетворение. Но раз обстоятельства этому препятствуют, раз вы можете располагать только частью ваших произведений, то мы полагаем, что ограничиться опубликованием в СССР только этой части ваших сочинений и лишать русского читателя возможности ознакомиться с такими образцами вашего творчества, как «Жан Кристоф» и «Клерамбо», было бы неправильно. Мы думаем потому, что нам достаточно вашего молчаливого согласия для включения и этих произведений в выпускаемое нами собрание. Отсутствие литературных конвенций дает нам на это право и мы надеемся, что благодаря возможности пользоваться вашими указаниями и советами нам удастся с успехом осуществить это издание.
Роллан, однако, не согласился на формулировку о своем «молчаливом согласии» (хотя сам ранее ее использовал):
Термин «молчаливое согласие», которым вы пользуетесь, говоря обо мне, для авторизации издания вами тех моих произведений, которыми я не могу законным образом располагать, — не годится. Вы можете без моей авторизации печатать все эти произведения; и я не предприму ничего, чтобы против этого возражать. Но идти дальше этого я не имею права.
Невозможность назвать собрание авторизованным во многом лишала для «Времени» смысла все это предприятие, обесценивала многочисленные добровольно взятые им на себя обязательства перед автором, поэтому издательство снова обратилось к Роллану с просьбой, «чтобы нагляднее оттенить различную природу наших прав на „Жан-Кристоф“ и „Клерамбо“, с одной стороны, и на все остальные Ваши произведения, с другой стороны, не печатать слова: „Авторизованное издание“ на титульных листах произведений этой первой группы, однако печатать на остальных» (письмо «Времени» Роллану от 9 декабря 1929 г.). Роллан вновь отказал:
Я не был бы сторонником того, чтобы на титульных листах томов различалось, как вы мне говорите, «издание авторизованное» и издание без отметки об авторизации. — Юридическое положение договоров на заграничные издания довольно запутано во Франции. Мы, авторы, связаны с французскими издателями на всю жизнь; они присваивают себе право заключать договоры на иностранные переводы; и случалось иной раз — особенно в смутные годы войны — что они делали это, не предупреждая автора <…>. — Таким образом, если бы в одном из томов Вашего «авторизованного издания» оказалось такое произведение, изданием которого на русском языке уже распорядились, то это дало или могло бы дать достаточный материал, чтобы затеять против меня тяжбу. Для этого потребовалось бы лишь немного злой воли, направленной против меня или против СССР, а во Франции и в том и в другом нет недостатка. С большим удовольствием осудили бы дерзкого автора «Ярмарки на площади», позволяющего себе обнаруживать симпатию к Советским Республикам. Итак я полагаю, что было бы выгоднее и безопаснее и для вас и для меня придерживаться общей моей формулы, которая в силу своей неопределенности не исключает ни одного произведения и покрывает их все, ограждая вместе с тем и от каких бы то ни было нападок: — «Я предоставляю издательству Время исключительное право печатать на русском языке все те мои произведения, которыми я могу располагать».
Таким образом, Роллан в полной мере воспользовался выгодами тех «моральных» обязательств, которые добровольно взяло на себя «Время», планируя издание как авторизованное: он получил гонорар, который «Время», находясь в юрисдикции советского авторского права, имело полную возможность не выплачивать, и максимально использовал его для увеличения своего символического капитала; он заставил «Время» согласиться на участие в работе ряда ключевых сотрудников извне издательства, в чем с точки зрения издательства и издания не было никакой необходимости и что представляло собой нарушение его устава и бессмысленно затрудняло работу. Однако со своей стороны писатель не согласился ни на одну формальную уступку издательству и полностью лишил «Время» столь важной для него возможности назвать издание авторизованным. Практикуя абсолютную трезвость и деловую осмотрительность в том, что касалось его авторских интересов, Роллан проявлял наигранные, как кажется, идеализм и наивность в отношении интересов и возможностей кооперативного издательства. Эта своеобразная двойственность его позиции проявилась в двусоставной риторической конструкции, к которой он постоянно прибегал: четко формулируя свои вполне конкретные требования, он тут же декларировал, что делает это с высокой и бескорыстной целью бороться с «цензурой для произведений ума» (письмо Роллана «Времени» от 3 декабря 1928 г.), «учить, будить, поднимать, вести народ, а не <…> льстить его духовной лени» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), «публично засвидетельствовать свои братские чувства трудящейся молодежи России и мою преданность СССР» (Письмо в редакцию // Известия ВЦИК. 4 апреля 1930 г.); утверждал, что отказывается от денежного вознаграждения (при этом добившись, чтобы издательство выплачивало его не только за новые, а за все произведения), чтобы «защищать СССР (как я это делаю) <…> в качестве независимого человека, который никому ничего не должен» и не извлекать из СССР никакой для себя выгоды, в отличие от многих иностранных писателей, которые от СССР «уже попользовались» (письмо Роллана «Времени» от 3 февраля 1930 г.), что запрещает издательству «Время» называть издание авторизованным потому, что возможные претензии (речь шла о риске вполне материальных претензий к нему западных издателей) будут проявлением «злой воли, направленной против меня или против СССР, а во Франции и в том и в другом нет недостатка. С большим удовольствием осудили бы дерзкого автора „Ярмарки на площади“, позволяющего себе обнаруживать симпатию к Советским Республикам» (письмо Роллана «Времени» от 18 декабря 1929 г.). Прислав «Времени» в начале февраля 1930 года список изменений в уже подписанный им год назад договор, Роллан, опасавшийся осложнений для себя лично со своим французским издателем (см. письмо Роллана «Времени» от 6 февраля 1930 г.), уже месяц спустя торопил издательство, грозя «перенести дело в Комиссариат Народного Просвещения и, к великому сожалению, публично отказаться от этого предприятия, для меня совершенно безвозмездного, ибо желание мое всегда было поступиться всеми моими правами в пользу дела социальной реконструкции, которым я любуюсь в СССР» (письмо Роллана «Времени» от 4 марта 1930 г.)[747].
«Время», в свою очередь, лишившись возможности поименовать издание авторизованным, изобрело множество оригинальных способов указания на факт непосредственного участия в работе над ним автора. Так, на вклейке первого тома собрания сочинений был факсимильно (с русским переводом) воспроизведен присланный Ролланом по просьбе издательства рукописный текст авторизации издания (хотя и не абсолютной, поскольку речь в нем шла только о тех произведениях, которыми автор «мог располагать»). Вклеенные в последующие тома рукописные обращения Роллана также воспроизводились в цвете, факсимильно, в масштабе 1:1, создавая у читателя полное ощущение, что он держит в руках подлинный написанный рукой Роллана текст; тома сопровождались фотографиями Роллана, на которых автор был изображен в том возрасте, в котором он написал соответствующие произведения, с цветными фототипически воспроизведенными авторскими пояснительными подписями к ним и прочим специально присланным по просьбе «Времени» иллюстративным материалом (например, открытками с видами старого Кламси для заставок к «Кола Брюньону»), а также авторскими историко-литературными пояснениями (часть из которых написана специально для русского издания, что неизменно оговаривалось в издательских к ним примечаниях), биобиблиографическими предисловиями и послесловиями, главным образом излагавшими, с его нынешней точки зрения, историю создания отдельных произведений.
Другой проблемой, также не имевшей в условиях советской России, несмотря на договор издательства с автором, юридического разрешения, было обеспечение монопольного характера издания «Времени»: в СССР, не примкнувшем к Бернской конвенции, права иностранных авторов никак не регулировались, «при этих условиях любое издательство СССР вправе выпустить перевод вышедшего заграницей произведения без разрешения автора и без уплаты ему гонорара» (заключение И. Я. Рабиновича). Однако несмотря на формальную юридическую пустоту в советских условиях понятия «монопольности» права на издание иностранного автора, «Время» сделало его, наряду с «авторизованностью», одним из ключевых в своих договоренностях с Ролланом. Как ни странно, поверенный Роллана легко согласился предоставить «Времени» «монопольное право издания на русском языке полного собрания сочинений г. Роллана», причем Роллан даже отказывался от получения гонорара, если бы пункт договора о монопольном праве издания был им или его представителем недостаточно обеспечен (письмо Пертцика «Времени» от 31 января 1929 г.), хотя никаких реальных механизмов для обеспечения этого обязательства у них не было. Это выяснилось при первом же конфликтном случае, произошедшем в период между подписанием первого и второго вариантов договора: узнав о выходе в ленинградском издательстве «Прибой» отрывков «Жан-Кристофа» под заглавием «Молодые годы Жан-Кристофа» в сокращенном переводе А. Н. Горлина и Б. К. Лившица (1929), А. Г. Пертцик обвинил «Время» том, что оно не сообщило ему «о намерениях указанных переводчиков и „Прибоя“ и тем не дало мне возможности предупредить возмутительный акт нарушения моральных прав Ромена Роллана, прав, гарантированных ему Народным Комиссариатом Просвещения», и заявил «о недопустимости участия гр. Горлина <…> в выполнении русского издания полного собрания сочинений Ромена Роллана» (письмо Пертцика «Времени» от 7 сентября 1929 г.). Издательство резонно отвечало, что «„намерения“ других издательств и работающих в них переводчиков» не могут быть ему известны (письмо «Времени» Пертцику от 18 сентября 1929 г.). Из внутренней редакционной переписки ясно, что в издательстве вполне понимали причины столь резкой реакции Пертцика, опасавшегося, что его неспособность обеспечить монопольность прав «Времени» позволит издательству, в соответствии с договором, отказаться от выплаты гонорара его доверителю — чего «Время» отнюдь не собиралось делать. После этой истории издательство сочло необходимым разъяснить Роллану, что появление его сочинений на русском языке в другом издательстве никакой ответственности возложить на него, конечно, не может, «речь идет не об ответственности, а о том содействии, которое вы и ваши поверенные в СССР можете нам оказать» (письмо «Времени» Роллану от 10 марта 1930 г.), и в окончательном варианте договора было записано: «До истечения срока действия настоящего договора и до распродажи выпущенных Издательством книг Ромен Роллан не разрешает издания своих сочинений на русском языке. <…> Ромен Роллан обязуется лично и через своих поверенных в СССР принять все зависящие от него меры к фактическому обеспечению за Издательством исключительного права издания его сочинений. Если тем не менее в течение срока действия настоящего договора появятся какие-либо сочинения Ромена Роллана на русском языке в другом издании, Издательство освобождается от платы гонорара <…> и, кроме того, имеет право односторонне расторгнуть настоящий договор» (Договор «Времени» с Ролланом, 20 марта 1930 г.).
На самом деле, гарантией монопольных прав «Времени» в отсутствие Бернской конвенции могли быть как добрая воля Роллана, так и, в большей степени, благоволение Главлита:
В виду того, что Ромен Роллан предоставляет издательству монопольное право издания его сочинений и соглашение об этом праве связано для издательства с принятием на себя обязательств редакционного, технического и материального свойства, с чем связаны и интересы Ромена Роллана, просим указаний Главлита также насчет того, может ли Ромен Роллан быть уверен в том, что не будут выпущены какие-либо параллельные издания его сочинений без его, автора, на то согласия. В связи с этим просим указаний Главлита, можно ли принять такое обязательство пред Роменом Ролланом.
И хотя на этом обращении издательства, как уже говорилось, имелась карандашная приписка о том, что начальник Главлита П. И. Лебедев-Полянский «не возражал», у «Времени» при издании Роллана возникали проблемы конкуренции с государственными издательствами, где Роллан постепенно перестал быть «Времени» союзником. Основную борьбу за монопольность своих прав на Роллана «Времени» пришлось вести в 1932 году.
Решая проблемы, возникавшие в процессе согласования договора с Ролланом, «Время» не оставляло практической работы по подготовке издания. В 1930 году был выпущен «Проспект издания собрания сочинений Р. Роллана», в котором издательство заявляло свою культурную задачу: «ознакомить русского читателя со всеми разнообразными видами творчества французского писателя и дать исчерпывающе полный, строго проверенный перевод его произведений»[748]; первый том собрания, с предисловиями автора, М. Горького, А. В. Луначарского и Стефана Цвейга, под общей редакцией проф. П. С. Когана и акад. С. Ф. Ольденбурга, содержавший первую книгу «Жан-Кристофа» в переводе под редакцией А. А. Смирнова, вышел меньше чем через два месяца после подписания окончательного варианта договора, 12 мая 1930 года[749]. Роллану выпущенный «Временем» том очень понравился: «Насколько я могу судить, издание изящное и прекрасно преподнесенное» (письмо Роллана «Времени» от 7 июня 1930 г.). Действительно, по точному описанию И. А. Шомраковой, «темно-синие с золотым тиснением переплеты, четкий шрифт, небольшое количество книжных орнаментальных украшений, портреты автора в каждом томе, хорошая бумага, полученная специально для этого издания, — все это сделало внешний вид скромным, но строгим, выдержанным в хорошем стиле»[750].
Однако в самом издательстве в этот период произошли описанные выше катастрофические изменения — был арестован директор И. В. Вольфсон. Вероятно, чтобы предупредить нависшую над издательством опасность закрытия, члены товарищества собрали 4 мая
1931 года расширенное редакционное совещание, на котором присутствовали, помимо сотрудников, представитель комиссии РКИ (Рабоче-крестьянской инспекции, иначе Рабкрин) по чистке издательства, который, вероятно, должен был вынести решение о его закрытии, и приглашенный «Временем» либеральный и относительно влиятельный, хотя и смещенный уже с поста Наркома просвещения, А. В. Луначарский, который в финале заседания согласился на просьбу «Времени» стать председателем его редсовета, хотя попросил иметь в виду, что «в силу перегруженности прочей работой он будет иметь возможность уделять Издательству сравнительно немного времени» (протокол расширенного редакционного совещания издательства «Время», 4 мая 1931 г.). Главным козырем издательства, отстаивавшего свое существование, было издание собрания сочинений Роллана. Докладывая о нем, сотрудники издательства подчеркивали прежде всего принципиально новый, «лабораторный», подход к переводу и редактированию по сравнению с прежними русскими переводами Роллана[751]:
Издание это в значительной степени носит экспериментальный характер: не было, кажется, случаев, чтобы при жизни автора собрание его сочинений выпускалось в таком исчерпывающе-полном объеме; новы, кроме того, до известной степени и методы перевода и редактирования. В полное собрание сочинений входят: 1) романы, 2) биографии, 3) драмы, 4) история музыки и 5) публицистика. При этой внешней разнородности творчество Роллана проникнуто ярко выраженным внутренним единством, что и побуждает представить его читателю во всей полноте. Сам Роллан считает себя не романистом, не беллетристом, а историком-поэтом — следует добавить: и мыслителем. Полное собрание сочинений займет от 15 до 20 томов, около 20 листов каждый, всего около 350 печатных листов. <…> Такого издания нет и во Франции. Объем издания предуказан автором, вообще все издание ведется в тесном контакте с ним. Принципы перевода — абсолютная точность, связанная, конечно, с необходимой литературностью. Принята определенная стилевая установка. В основу перевода положено единство мысли и художественной манеры. Особенность Ромена Роллана в том, что он поэт, пишущий прозой. Он строг и точен в выражениях, язык его не очень богат, но чист, энергичен и выразителен. В нем нет тривиальности, манерности и искусственности. Настоящий перевод Роллана резко отличается от всех старых переводов, в большинстве случаев случайных, сборных. Старые переводы грешат несоответствием оригиналу, зачастую впадают в ту «бойкость», которая граничит с вульгарностью. Кроме того, они и не согласованы: в разных томах одно и то же имя сплошь и рядом переводится различно. У нас все переводы, за очень малыми исключениями, новые. Редактура осуществляется тремя лицами
(имеются в виду А. А. Смирнов, П. С. Коган и С. Ф. Ольденбург. — М. М.).К августу 1931 года вышли первые пять томов собрания сочинений Роллана, все тиражом в 7200 экземпляров, на чем закончилось печатание «Жан-Кристофа», переведенного, под общей редакцией А. А. Смирнова, М. Е. Левберг, А. Н. Горлиным, А. А. Франковским, М. А. Дьяконовым, Н. Н. Шульговским, С. Я. Парнок[752]. В последнем, пятом томе было опубликовано послесловие Роллана к роману, написанное специально для русского издания, где подробно излагалась история создания «Жан-Кристофа». Следующим произведением Роллана по порядку томов русского собрания сочинений была «Очарованная душа», однако писатель продолжал работать над ее заключительной книгой (см. письмо Роллана «Времени» от 20 февраля 1931 г.), поэтому, выпустив в начале 1932 года 6 и 7 тома, содержавшие первые три книги романа в переводе под редакцией А. А. Смирнова[753], издательство объявило, что 8 и 9 тома, зарезервированные для заключительных частей романа, выйдут позже, и стало выпускать следующие тома[754]. В 11 том, увидевший свет в марте 1932 года, вошли «Пьер и Люс» (пер. Е. С. Кудашевой) и «Клерамбо» (пер. А. А. Франковского) (выходные данные этого тома уже отражают произошедшие в руководстве издательства перемены: бывший главный редактор Г. П. Блок числится техническим редактором, ответственным же редактором назван Я. Г. Раскин).
В июне 1932 года вышел 10-й том, включавший «Кола Брюньона» (пер. М. Л. Лозинского) и «Лилюли» (пер. А. Н. Горлина). Вероятно, десятый том вышел после одиннадцатого потому, что издательство ожидало присылки специально написанных Ролланом для советского издания «Примечаний Брюньонова внука» (датированных мартом 1930 года) и послесловия к «Лилюли» (дата 11 ноября 1931 г.). «Времени» принадлежит заслуга подготовки знаменитого русского издания «Кола Брюньона»[755] в переводе М. Л. Лозинского[756] с автолитографиями Е. А. Кибрика, хотя соединение под одной обложкой перевода и иллюстраций произошло уже после закрытия «Времени» (в 10 томе собрания сочинений «Кола Брюньон» сопровождается одной иллюстрацией М. А. Кирнарского, оформлявшего все тома издания). На упоминавшемся открытом редакционном совещании издательства 4 мая 1931 года М. Л. Лозинский сделал сообщение о принципах, положенных им в основу тогда только начатого перевода:
«Кола Брюньон» написан прозой сплошь и рядом переходящей в прозу ритмическую и рифмованную причем эти рифмованные отрывки построены в стиле как бы прибаутки. Наряду с несомненной рифмой, которую автор сознательно вводит, как таковую, встречается в ряде случаев и рифма так сказать «кажущаяся», возникающая случайно в силу распространенного во французском языке подобозвучия окончаний. Переводчик должен ставить себе задачей передавать рифму рифмой всюду, где несомненно ее наличие (хотя бы иной раз и «разгружая» систему рифм; например, систему из четырех одинаковых рифм передавая двумя парами рифм). В отдельных случаях позволительно не передавать рифму оригинала; но допустимы и «компенсации», т. е. введение рифмы там, где ее нет в оригинале, но где она вытекает естественно из строя фразы. Другими словами, переводчик не должен избегать непроизвольной рифмы в тех местах, где она уместна. Конечно введение рифмы в русский перевод неизбежно ослабляет лексическую точность перевода, — но такая неточность искупается адекватностью высшего порядка — более верной передачей всего строя речи, самой окраски повествования.
Что касается знаменитых иллюстраций Е. А. Кибрика к «Кола Брюньону», то они впервые увидели свет в издании ленинградского отделения «Художественной литературы» в 1936 году в сопровождении специально написанного Ролланом восторженного текста «Кола приветствует Кибрика»[757], однако договор на их создание и воспроизведение был заключен с художником именно издательством «Время»[758], когда планировалось «роскошное художественное издание» «Кола Брюньона» «с деревянными гравюрами какого-нибудь из наших крупных художников» (письмо «Времени» Роллану от 3 октября 1933 г.), которое издательство не успело осуществить[759].
В сентябре 1932 года вышли 12 и 13 тома с работами Роллана о театре. В них «Временем», в соответствии с указаниями Роллана, был уточнен относительно французского издания «Hachette» порядок расположения произведений, то есть состав этих томов русского издания является авторизованным и текстологически дефинитивным по сравнению с французским[760]. Тринадцатый том, куда вошли более ранние драмы, написанные Ролланом до «Народного театра», был снабжен послесловием В. А. Десницкого, разъяснявшего публике, что напечатанные драмы представляют собой пройденный этап в творчестве Роллана, который ныне уже не «буржуазный гуманист», а «человек опыта пролетарской революции». Именно эта произошедшая с Ролланом политическая метаморфоза пошатнула «моральные» основания, на которых покоился его договор со «Временем».
Начиная с 1931 года Государственное издательство стало проявлять все более активный интерес к тому, чтобы, в нарушение «морального» монопольного права «Времени» на издание сочинений Роллана, выпускать те или иные произведения французского писателя, причем не просто, как раньше, пользуясь отсутствием на территории СССР Бернской конвенции, а с согласия и с предисловиями Роллана. В конце октября 1931 года к Роллану обратился Музгиз, подразделение Госиздата, а именно советский музыковед М. В. Иванов-Борецкий, с просьбой дать предисловие к новому русскому переводу сочинений Роллана о музыке и музыкантах (см. письмо Роллана «Времени» от 27 октября 1931 г.). Роллан ответил, что связан договором со «Временем», которое печатает его полное собрание сочинений, из какового он ни в коем случае не хотел бы выпускать музыкологические сочинения: «музыка — это сердце всего моего творчества; я обязан ей не только своей манерой воспринимать, а также некоторыми из моих героев; я частично обязан ей своим инструментом наблюдения и выражения — самой психологией» (там же; см. об этом также письмо Роллана «Времени» от 25 октября 1929 г.). Таким образом, при первом столкновении с гос-издательством Роллан вполне понимал, что выход его произведений о музыке в дешевом и тиражном музгизовском издании сделает невозможным их публикацию в составе фундаментального собрания сочинений. «Время» восприняло первую же претензию госиздательства на Роллана как потенциально для себя катастрофическую:
В виду затруднений, которые это дело сулит нам в будущем, четкая, чуждая компромиссов позиция, которую вы заняли с самого начала, дает нам огромную моральную поддержку. Вы со свойственной вам прямотой, определенностью и твердостью встали на защиту наших прав, вытекающих из договора, который делает нас счастливыми обладателями драгоценной связи.
Нечего закрывать глаза: здесь идет речь о самом существовании нашего собрания, т. к. выход в свет ваших музыкологических сочинений в другом издании лишил бы нас фактически возможности охранить эти произведения в составе нашего собрания. <…> это было бы не просто более или менее крупной неприятностью, а настоящей катастрофой, ставящей нас в необходимость совершенно обезобразить наше издание, которое мы с самого начала строим как полное, и которое нам пришлось бы оборвать на полпути, изъяв из него то, что по вашему выражению является сердцем вашего творчества.
Одновременно издательство обратилось с секретным письмом к сменившему в 1931 году Лебедева-Полянского на посту начальника Главлита Б. М. Волину (письмо от 12 ноября 1931 г.) и вскоре получило ответ, что Главлитом «урегулирован вопрос с Издательством ГИХЛ <…> (речь шла об одновременном желании ГИХЛ издать том публицистических статей Роллана, см. об этом ниже. — М. М.) и Музгиз <…> об издании и переиздании произведений Ромена Роллана только Издательством „Время“. Издательства согласились не предпринимать указанного издания у себя» (письмо Главлита «Времени» от 19 ноября 1931 г.). Однако не прошло и двух месяцев, как Музгиз как ни в чем не бывало обратился уже непосредственно во «Время», сообщив о своих совершенно определенных планах издать в 1932 году этот том. Прежде всего, подразделение государственного издательства попыталось ввести «Время» в заблуждение, предполагая, что ему неизвестно содержание ответа Роллана на предложение Иванова-Борецкого, а также постаралось свести вопрос исключительно к предисловию Роллана к изданию Музгиза, считая сам факт такого издания делом решенным, которому «Время», несмотря на зафиксированную договором «монопольность» своих отношений с автором, никак не могло противодействовать:
Музгиз обратился к Ромену Роллану с просьбой дать свое предисловие к этому изданию. В ответ мы получили от него сообщение, в котором он дает свое принципиальное согласие на такое предисловие, но вместе с тем, указывая на договор об издании его сочинений в СССР Вашим издательством, просит нас получить от Вашего издательства формальное разрешение на указанное предисловие. Музгиз надеется, что с Вашей стороны не будет никаких препятствий в отношении подобного разрешения, и просит немедленного ответа по этому вопросу.
В ответном письме «Времени» пришлось напомнить Музгизу точные цитаты из письма Роллана Иванову-Борецкому, копию которого писатель переслал «Времени», где «воля Ромена Роллана по вопросу о выпуске его музыкологических произведений вне нашего собрания выражена совершенно ясно» (письмо «Времени» Музгизу от 10 марта 1932 г.), и из письма Главлита «Времени» от 19 ноября 1931 года, сообщавшего, что вопрос с Музгизом «урегулирован»:
Музыкологические произведения Ромена Роллана рассчитаны на сравнительно узкий круг читателей-специалистов. Поэтому выпуск их Вашим Издательством лишил бы нас возможности включить их в наше полное собрание сочинений, что намечено нами осуществить еще в этом году, и таким образом были бы нарушены как воля самого Роллана, так и твердая установка, данная по этому вопросу Главлитом и Сектором Печати ЦК ВКП (б).
Вследствие этого мы категорически возражаем против выпуска Вами музыкологических произведений Ромена Роллана.
Чтобы дополнительно запутать ситуацию, Музгиз в переписке со «Временем» прибег не к надежной тогда почтовой связи (письмо из Москвы в Ленинград шло 1–2 дня), которая, при строгом порядке в делопроизводстве «Времени», позволила бы четко документировать всю историю переговоров, а передавал письма через своего представителя в Ленинграде. Письмо Музгиза, датированное 23 января 1932 года, было доставлено «Времени» только 9 марта, а процитированное ответное письмо «Времени» от 10 марта, по утверждению Музгиза, не было ими получено вовсе, что позволило госиздательству пригрозить «Времени», на этот раз спешной почтой: «В виду того, что дальнейшая задержка печатания этих произведений, находящихся в сверстанном виде, повлечет за собой большие убытки для издательства, Музгиз сообщает, что при неполучении ответа от Вас в течение десяти дней — по существу сделанных Вам предложений — находящиеся в сверстанном виде материалы будут по соглашению с Главлитом отпечатаны» (письмо Музгиза «Времени» от 11 мая 1932 г.). Получив от «Времени» копию якобы пропавшего письма от 10 марта, Музгиз сообщил, что, оказывается, было утеряно и их письмо «Времени» от 11 апреля, составленное без учета категорического возражения «Времени» против выпуска Музгизом музыкологических произведений Ромена Роллана:
По поводу издания музыкологических работ Ромена Роллана сообщаем, что нами было предпринято такое издание для того, чтобы советский читатель мог познакомиться с указанными работами с соответствующими критическими замечаниями, которые имели целью надлежащую ориентацию читателя. В этом критическом освещении предпринято пока издание двух его работ: 1) Музыканты прошлых дней — работа подписана к печати и 2) Бетховен — заключен договор. В связи с этим и вследствие неполучения от Вас письма Государственное Музыкальное Издательство предлагает два способа разрешения поднятого Вами вопроса.
1. Государственное Музыкальное Издательство указанные работы выпускает как совместное с Вами издание, с тем, чтобы доходы от издания поступили в Музгиз.
2. Государственное Музыкальное Издательство передает Вам договора на указанные работы; все издержки, понесенные по этим работам, возвращаются Вами Музгизу, а «Время» издает эти работы от своего имени и получит все доходы от издания.
Считая, что каждый из указанных путей разрешения поднятого Вами вопроса вполне для Вас приемлем, Музгиз просит срочного ответа, для избежания задержек производственных процессов.
Иными словами, Музгиз предлагал «Времени» либо поставить свой гриф на издании, полностью подготовленном Музгизом и не входящем в собрание сочинений Роллана, либо купить у Музгиза подготовленные им переводы и выпустить их под своим именем. В 1921 году П. Витязев в брошюре «Частные издательства» с искренним возмущением рассказывал о прямых подлогах, обмане и волоките в деятельности Госиздата, в частности о том, как Госиздат, в качестве цензурного органа, принимал от издательств рукописи, а потом выпускал их под своей маркой. Судя по предложениям Музгиза, государственное издательство, которое всего через два года вновь станет абсолютным монополистом (в частности, когда в 1934 году «Время» было «влито» в Гослитиздат, выпущенные и только подготовленные кооперативным издательством книги государственное издательство стало выпускать и переиздавать под своей маркой без указания на роль «Времени»), по-прежнему не делало различия между своим и чужим издательским продуктом. «Время», однако, ответило Музгизу языком «нормального» книгоиздания, который И. В. Вольфсон, еще только создавая свое издательство на заре нэпа, считал единственно возможным. Прежде всего, «Время» аргументировало свои возражения на оба сделанных Музгизом предложения:
Первый из предлагаемых Вами вариантов сводится, по-видимому, к тому, чтобы интересующие Вас два музыкологических произведения Ромена Роллана были выпущены Вами, то есть в Вашем переводе, силами Вашего редакционно-издательского аппарата, на Ваши средства и с поступлением в Вашу пользу всего дохода от этого издания.
Согласиться с тем, что этот вариант, как Вы пишете, «вполне для нас приемлем», мы не можем, потому что при этих условиях участие наше в этом издании было бы фактически сведено к нулю и, если бы это издание считалось при этих условиях «совместным», то эта «совместность» была бы чисто фиктивной, на что мы идти не можем.
Второй Ваш вариант предусматривает передачу нам Ваших договоров и возмещение нами всех Ваших расходов по данным изданиям.
Перенимать Ваши договоры нам нет смысла, так как «Музыканты прошлых дней» нами уже переведены[761], а «Бетховен» переводится по договору с нами первоклассным, музыкально-образованным переводчиком[762]. Возмещать же Вам расходы по этим изданиям у нас нет никаких оснований, так как еще осенью прошлого года Главлитом, по соглашению с Сектором Печати ЦК ВКП(б), было указано, что упомянутые произведения Роллана, как и все вообще его сочинения, должны издаваться только нашим Издательством, а Вами издаваться не должны. Это решение Главлита было тогда же Вам сообщено, и если Вы тем не менее, вопреки этому решению, принялись за осуществление этого издания и понесли в связи с этим расходы, то о переложении этих расходов на нас не может быть и речи.
Таким образом и этот вариант для нас неприемлем.
Далее «Время» в очередной раз сформулировало те «нормальные» интересы «культуры и просвещения», которыми руководствовалось при издании Роллана и которые И. В. Вольфсон (к этому времени уже арестованный) считал основаниями всякой издательской деятельности[763]:
Мы подчеркиваем, что считаем ошибкой обсуждение всего этого вопроса в целом в плоскости одних только хозяйственных интересов той или другой издательской организации. Если мы настаиваем на том, чтобы музыкологические произведения Роллана издавались только нами, то мы меньше всего думаем о материальных выгодах и боремся не только за свои права, но и за свои обязательства перед Ролланом. Его воля выражена ясно: он передал нам ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ право издания его сочинений в СССР; он дал определенное общественное назначение всему своему гонорару за наше издание; он заявляет, что его музыкологические произведения составляют «сердце» его творчества; он требует, чтобы они были включены в собрание его сочинений, выпускаемое нами под непосредственным его наблюдением и по выработанному им самим плану, он не желает, чтобы они выпускались вне нашего собрания и другим Издательством.
В виду этого мы протестуем против выпуска Вами этих произведений, как против прямого нарушения воли дружественного нашему Союзу иностранного писателя.
При этом издательство хорошо поняло советский язык Музгиза, сообщавшего, что задача подготовляемого ими издания — представить работы Роллана о музыке «с соответствующими критическими замечаниями, которые имели целью надлежащую ориентацию читателя» (письмо Музгиза «Времени» от 11 апреля 1932 г.), и тут же обратилось к московскому музыковеду B. C. Пшибышевскому с просьбой снабдить подготовленные «Временем» переводы книг Роллана «Бетховен. Творческие эпохи» и «Гете и Бетховен», составившие 15 том, «критическим предисловием и послесловием и, может быть, примечаниями, поясняющими советскому читателю марксистскую точку зрения на трактуемые в книге вопросы» (письмо от 29 мая 1932 г.; этого предисловия в изданном томе нет). Кроме того, стремясь, вероятно, опередить Музгиз, «Время» в самом конце 1932 года выпустило 15 том, в который вошли «Гете и Бетховен» (пер. А. А. Смирнова) и «Бетховен. Великие творческие эпохи» (пер. М. А. Кузмина) в обход 14-го тома и невзирая на предупреждение писателя, что «этот „Бетховен“ — первый том серии („Великие творческие эпохи“), работу над которой я рассчитываю возобновить со следующей зимы. Как же вам удастся включить эти тома позднее в ваше издание?» (письмо Роллана «Времени» от 30 апреля 1932 г.). «Время» постаралось закрыть Музгизу возможность выпуска конкурирующего перевода исключительным качеством собственного издания (том был необычайно богато иллюстрирован, подбор оригиналов для иллюстраций выполнил Э. Ф. Голлербах) и большим для своей довольно специальной тематики тиражом (13 000 экземпляров)[764].
Одновременно с конфликтом с Музгизом в 1932 году «Время» вынуждено было бороться с аналогичным и столь же безапелляционно высказанным желанием ГИХЛ выпустить отдельным изданием политические статьи Роллана, прежде всего планировавшееся им продолжение эссе «Прощание с прошлым», которому «Времени» удалось противопоставить выпуск сборника публицистических статей Роллана «На защиту Нового Мира» (см. об этом выше). Что касается 18-го тома собрания сочинений, включавшего публицистические статьи, то материал для него был получен «Временем» зимой 1933/1934 гг. и, вероятно, в значительной степени переведен, однако выпущен был уже Гослитиздатом в 1935 году под общей редакцией А. В. Федорова. Впрочем, подведение итогов послевоенной интеллектуальной эволюции Роллана — продолжение «Прощания с прошлым», которое вышло по-французски в 1935 году под заглавием «Пятнадцать лет борьбы (1919–1935)» — в гослитиздатовский том включено не было, поэтому он, в отличие от томов, которые выпускало «Время», оказался лишен той актуальной синхронизации с эволюцией писателя, к которой стремилось в своей работе «Время».
В конце лета 1932 года «Время» вновь вынуждено было отвечать на претензию Государственного издательства издавать Роллана: ГИХЛ сообщил «Времени» о своем решительном желании напечатать отдельными изданиями «Жан-Кристофа» и «Очарованную душу», «независимо от издания вами в полном собрании сочинений», и потребовал выслать «для ознакомления» копию договора «Времени» с Ролланом (письмо ГИХЛ «Времени» от 13 сентября 1932 г.). Протестуя, «Время» прибегло к той же аргументации, что и в более ранних конфликтах с госиздательством, апеллируя к договору с Ролланом («согласно договору с Роменом Ролланом, он предоставил нам „ИСКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ право издания и переиздания на русском языке всех его сочинений“ и до истечения срока действия договора „НЕ РАЗРЕШАЕТ“ другого издания своих сочинений на русском языке»), к распоряжению Главлита, к «исключительному общественному значению» издания, весь гонорар от которого Роллан пожертвовал «на культурно-просветительные нужды СССР» (письмо «Времени» в ГИХЛ от 15 сентября
1932 г.). Кроме того, как и прежде, «Время» обратилось за поддержкой в Главлит (см. письмо «Времени» в Главлит от 15 сентября 1932 г.). Однако на этот раз государственное издательство сделало Роллану новое, соблазнившее его предложение: если в случае с музыкологическими и публицистическими работами государственное издательство не сулило Роллану тиражей, превышавших тиражи «Времени» («История оперы» была выпущена Музгизом тиражом в 3000 экземпляров, публицистические статьи ГИХЛ предлагал издать тиражом в 5000 — см. недат. письмо ГИХЛ «Времени», штамп о получении 27 декабря 1931 г.), то теперь Н. Н. Накоряков, глава ГИХЛ, предложил Роллану издать его произведения «большим тиражом для широких народных масс», причем утверждал, что именно по этой причине «Издательство „Время“ не воспротивится этой публикации, пока ваш договор с этой фирмой остается в силе», и заранее просил Роллана «по окончании действия вашего договора с Издательством „Время“, срок которого приближается, заключить договор с нашим издательством, чтобы дать нам возможность бесперебойно продолжать выпуск в СССР ваших произведений на русском языке» (письмо Накорякова Роллану от 15 декабря 1932 г.). Роллан с его амбицией «учить, будить, поднимать, вести народ» (письмо Роллана Пертцику от 16 января 1929 г.), конечно, хотел, чтобы его произведения были доступны для «широких народных масс», и солидаризовался с государственным издательством:
<…> я, так же как и Вы, желал бы, чтобы мои произведения распространялись среди более широкого круга публики, чем тот, который доступен Издательству «Время». Некоторые из моих друзей, возвращающиеся из СССР или живущие там, выразили мне сожаление, что тираж их ограничен, а цена слишком высока. Я хотел бы таким образом, чтобы Вы нашли почву для соглашения с «Временем», которым я лично вполне доволен. Само собой разумеется, что я остаюсь верен договору, заключенному со мной этой фирмой. Но не был ли бы возможен одновременный выпуск одного «роскошного» (или «полу-роскошного») издания, как издание «Времени», и другого народного, выпускаемого Вами?
Не только ГИХЛ, но и сам Роллан, проделавший «путь к революции», стал тяготиться тем, что такой решительный «друг Советского Союза» связан договором не с государственным, а с кооперативным издательством[765]. «Время», ввиду чрезвычайной важности для него этого вопроса, обсудило его на правлении 9 января 1933 года и отправило Роллану подробную мотивировку своих возражений госиздательству. Впрочем, как видно сейчас, предложения и предположения ГИХЛ не могли быть опровергнуты «нормальными» фактографическими доказательствами «Времени», поскольку исходили из логики совершенно новой ситуации, вскоре окончательно оформившейся, где государственное издательство было уже абсолютным монополистом, а «Время» просто не существовало.
Прежде всего о некоторых неясностях и неточностях в письме тов. Накорякова. Второй абзац этого письма («L’Edition Vremia ne s’opposere pas etc…») изложен так, что дает некоторое основание предполагать о каких-то якобы уже происходивших переговорах Госиздата с нами. Это не так. Никаких переговоров по затронутому т. Накоряковым вопросу Госиздат с нами пока не вел. Он запрашивал нас, довольно давно уже (и это Вам известно) о Ваших музыкологических произведениях и о сборнике Ваших политических статей. На оба эти вопроса мы ответили отрицательно. И если «Кола Брюньон» и некоторые другие ваши беллетристические произведения включены в план ГИХЛа, то это сделано без нашего согласия и без нашего ведома. Это первая фактическая поправка, или вернее разъяснение. Вторая касается срока нашего с Вами договора. Тов. Накоряков пишет, что срок действия его приближается к концу. Как Вам известно, это тоже не совсем верно. Срок нашего договора — 20 марта 1934 года. Таким образом впереди еще один год и 2 ½ месяца.
Далее «Время» подробно, с цифрами, возражало на слова Накорякова, поддержанные Ролланом, что издания кооперативной фирмы дороги и малотиражны:
Нас чрезвычайно огорчило, что существуют жалобы на малый тираж нашего издания и на высокую его цену. Вернее сказать, нас огорчило, что об этих жалобах мы узнали только косвенным образом — из Вашего письма тов. Накорякову. Если бы мы узнали об этом раньше непосредственно от Вас, мы имели бы возможность сразу же дать Вам по этому вопросу нужные разъяснения. Эти разъяснения сводятся к следующему:
1) Нормальный тираж беллетристических произведений в СССР не больше, а меньше нашего тиража. Для обычной беллетристики он редко превышает 5000–5200 экз. Для писателей с крупным именем он повышается, но не очень значительно. Так, например, очень популярный у нас Эптон Синклер выпускается в количестве 8200 экз.[766] Что касается наших тиражей, то позвольте Вам и напомнить (они все обозначены на книгах):
«Жан-Кристоф» — 7200 экз.
«Очарованная Душа» — 10 100 —
«Кола Брюньон» — 15 000 —
«Клерамбо» — 10 000 —
Драм, произв. — 8500 —
«Гете и Бетховен» — 13 000 —
Эти цифры довольно показательны. Книготорговые организации, приобретающие у нас наши издания, неоднократно указывали нам, что наши тиражи выше обычных.
2) Вопрос о ценах. Средняя цена одного печатного листа нашего издания, равного 16 страницам (считая и фототипии, и деревянные гравюры, и виньетки) — 18,08 коп. Если взять для сравнения книги других наших издательств (мы говорим о беллетристике), то мы увидим, что при отсутствии фототипий, деревянных гравюр и виньеток и при бумаге менее высокого качества цена одного печатного листа этих книг колеблется в пределах от 18 до 24 коп. Издания же более изящные расцениваются гораздо дороже.
Мы не думаем, чтобы можно было при этих условиях говорить о дороговизне наших изданий. Мы утверждаем обратное и ссылаемся на единодушный отзыв всех без исключения наших клиентов, которые все в один голос твердят о дешевизне (некоторые даже — о чрезмерной дешевизне) наших изданий. Так говорят цифры.
Пытаясь оставаться в рамках «нормальной» логики конкурентного, а не монопольно государственного книгоиздания, хотя условия этой конкуренции были совершенно не равны, «Время» предприняло попытку обыграть ГИХЛ на его поле тиражных и дешевых изданий: «Тов. Накоряков совершенно прав, когда говорит, что в задачи ГИХЛа входит выпуск многотиражных изданий беллетристических произведений. Такие издания ГИХЛа существуют и цена их действительно ниже нашей. Но выпуск изданий дешевых с большим тиражом, равно как выпуск беллетристических произведений, пригодных для изучения в школе, не составляет монополии ГИХЛа» (там же). «Время» приняло решение выпустить удешевленное переиздание «Жан-Кристофа» тиражом, сравнимым с такими копеечными государственными изданиями, как «Библиотека „Огонька“», давая, впрочем, понять Роллану, что рассматривает этот шаг как вынужденный:
Мы приступаем сейчас к переизданию «Жан-Кристофа». Это было решено еще до получения вашего последнего письма. 1 том уже с 31-го декабря с. г. в наборе. В связи с вновь выяснившимися из Вашего письма обстоятельствами мы готовы перестроить всю нашу работу над этим переизданием. Мы немедленно примем все возможные меры к тому, чтобы обеспечить его таким количеством бумаги, которое дало бы нам возможность выпустить его тиражом в несколько десятков тысяч экземпляров. Внешний вид его конечно будет уже совсем иной: не будет портретов, бумага будет менее бела и чиста, переплет будет гораздо скромнее, но все это даст нам возможность значительно понизить продажную цену. Мы не даем еще пока в этой области никаких твердых обещаний, но принципиально это предприятие вполне возможно и мы обязуемся сделать все от нас зависящее, чтобы его осуществить.
В конце 1933-го — начале 1934 года «Время» напечатало 5 томов удешевленного издания «Жан Кристофа», содержавшие все десять книг романа, каждый тиражом в 30 000 экз., по цене вдвое ниже цены соответствующих томов собрания сочинений (1 р. 75 к. вместо 3 р. 50 к.). Это издание, несомненно, было для «Времени», привыкшего рассматривать себя как издательскую «лабораторию», не только идейно чужеродным, но и экономически изматывающим, поскольку, как кооперативное издательство, оно вынуждено было работать в условиях жестких бумажных лимитов, постоянно сокращаемых государством с целью постепенной ликвидации частно-кооперативного книгоиздания[767]. В этих условиях вынужденный выпуск удешевленного «Жана-Кристофа» тиражом госиздатовского масштаба подорвал экономические возможности «Времени», которое в результате не смогло развернуть свои новые многотомные фундаментальные проекты (собрания сочинений А. Жида и Стендаля, социально-революционную серию и др., см. о них далее). Однако эта жертва не оградила «Время» от претензий Госиздата. В сентябре 1933 года Роллан сообщил «Времени» о желании Государственного издательства выпустить однотомник его сочинений и, как всегда, когда дело касалось его личных интересов, проявил необычайный идеализм в оценке положения «Времени»: «Может быть это даже будет полезно для распространения вашего издания. Во всяком случае конкуренции не будет. Горький пишет, что потребность СССР в книгах превосходит возможности издательств» (письмо Роллана «Времени» от 12 сентября 1933 г.; Горький постоянно сообщал своему французскому другу об удивительных советских деревнях, выписывающих по 32 газеты, и прочих чудесах).
В очередной раз мотивируя для Роллана свои возражения, «Время» сформулировало основания своей новой легитимации в условиях советского книжного рынка середины тридцатых годов, где государственное издательство, еще до окончательной ликвидации кооперативного, уже вело себя как монополист, не считаясь ни с «моральными», ни с иными договорами. «Время» попыталось занять диспозицию «опытного участка» в системе государственного книгоиздания. Благодаря своим небольшим масштабам и десятилетнему опыту работы «Время» могло обеспечить «лабораторное», а не «фабричное», как в Госиздате, качество подготовки книги:
Между ГИХЛом и нами существует большая разница в смысле объема их и нашей деятельности. ГИХЛ входит в издательское объединение, грандиозное по охвату своей работы. Наши масштабы довольно скромны. Но какой-либо принципиальной разницы между их и нашими задачами, между их и нашей ролью в общем строительстве нашей страны не существует. В бою за общие идеи мы сражаемся в рядах одной и той же армии и действуем одинаковым оружием. Входя в состав обобществленного сектора промышленности, мы, как и они, не преследуем никаких предпринимательских целей и менее всего думаем о наживе. Никакая коммерческая конкуренция невозможна между нами.
Но будучи не врагами, а соратниками, мы работаем каждый на своем участке, у каждого есть свои завоевания и каждый ими дорожит.
Мы гордимся тем, что именно нам принадлежит инициатива выпуска первого в СССР и первого в мире полного, скрупулезно обработанного собрания Ваших сочинений. Мы видим в этом культурную свою заслугу и думаем, что она дает нам некоторые права. <…>
В другом, более крупном издательстве, Ваши книги составили бы лишь некоторую часть в общей массе его продукции, у нас же они представляют собою главное ядро нашей деятельности. Мы полагаем поэтому, что независимо от того или иного качества нашей работы, мы, в силу самой обстановки этой работы — скорее лабораторной, чем фабричной, можем уделять Вашему изданию более пристальное, чем в других издательствах, внимание. Кроме того, любое другое издательство, действуя добросовестно, должно было бы потратить еще очень много времени на переводную и редакционную работу. У нас это большое дело уже позади.
В отсутствие в системе планового советского хозяйства коммерческой конкуренции между издательствами[769], оставалась возможность для конкуренции только «культурной», в качестве работы над книгой — именно здесь «Время» видело теперь основания для своего отдельного от государственного издательства статуса и подчеркивало его, напоминая Роллану о моральном ущербе, который нанес бы «Времени» переход автора в ГИХЛ: «Если автор в течение ряда лет издается только одним издательством и если после этого он хотя бы и частично отказывается от его услуг, то для Издательства это всегда будет тяжелым моральным ударом и ляжет пятном на его репутацию. И удар этот тем тяжелее и пятно это тем темнее, чем выше этический авторитет писателя. Для нас в отношении ваших сочинений это вопрос острейшего жизненного значения» (там же). Выпуская огромным тиражом удешевленного «Жан-Кристофа» (и собираясь выпустить аналогичными общедоступными переизданиями сборник «На защиту Нового Мира» и «Кола Брюньона», — см. письмо «Времени» Роллану от 3 октября 1933 г.), издательство напоминало писателю, что даже в этих «народных» изданиях его текст дается «в том же исчерпывающе полном объеме, без каких бы то ни было сокращений и изменений, в каком мы даем его и в нашем основном издании» (там же), что было исключением в советской практике издания иностранных авторов, и потому «Время» надеялось, что теперь отпадет «основание вступать в какие бы то ни было переговоры с ГИХЛ-ом по этому предмету» (там же).
Однако несмотря на решительно высказанное «Временем» мнение: «Не посетуйте же на нас, если мы скажем Вам прямо, что мы не хотели бы уступать никакому другому издательству наших прав на издание Ваших сочинений ни в какой части» (там же), — сотрудничество с Ролланом в силу эволюции взглядов и советской репутации самого французского автора, чему «Время» немало способствовало высоким качеством своей работы, подвело «Время» к поражению. В ненормальных условиях советского книжного рынка, под сильнейшим экономическим и цензурным гнетом, в условиях заведомо неравной конкуренции с государственным издательством и отсутствия авторского права на произведения иностранных авторов «Времени» удалось выработать максимально «нормальные» и «моральные» основания взаимодействия с автором и, следуя им, полностью подготовить 20-томное авторизованное собрание сочинений современного иностранного писателя-классика, которое до сих пор имеет статус текстологического первоисточника, так как это «первое и единственное русское прижизненное издание, подготовленное и проверенное самим автором»[770], во многом превосходящее даже французские, снабженное специально написанными автором предисловиями, послесловиями и комментариями и изобразительным материалом, издание, в котором есть несколько образцовых, ставших с тех пор основными для переиздания, переводов, как «Кола Брюньон» М. Л. Лозинского. Однако в финале этой труднейшей работы «Время» фактически было вынуждено уступить издание уже подготовленных им томов ГИХЛ еще до своего официального «вливания» в эту издательскую систему, произошедшего 1 августа 1934 года (уже 23 июня 1934 года ГИХЛ объявило в «Известиях», что начинает печатать «Смерть одного мира» (заключительный том «Очарованной души») Роллана)[771]. Это поражение было следствием не столько эволюции самого издательства как сообщества (несмотря на то, что с 1930–1931 годов система его руководства радикально изменилась, качество и стиль собственно издательской работы остались практически неизменными), сколько лично Роллана. Летом 1935 года, посетив вместе с М. П. Кудашевой-Роллан с большой помпой Советский Союз и проводя несколько гротескных дней в гостях у Горького в Горках, Роллан с удовольствием слушал отчет директора ГИХЛ Н. Н. Накорякова о том, «какова прибыль с моих изданий, что было отчислено Московскому университету <…>, какая сумма теперь записана на мое имя, что из моих произведений будет опубликовано в этом году, что в будущем. Планируются очень большие тиражи»[772]. Тогда же, узнав, что его верный издатель и переводчик Г. П. Блок выслан «в затерянный уголок Узбекистана, в деревню, в которой ему нечего делать, в которой он никому не нужен. Он в отчаянии и умоляет, чтобы местом ссылки сделали какой-нибудь город вроде Самарканда, где он мог бы быть полезен»[773], Роллан упомянул о хлопотах за него К. Федина и удовлетворенно резюмировал: «Приятно узнать, что интеллектуальная коммунистическая элита СССР заботится о гуманизации существующего режима»[774].
5. Новая «политическая физиономия»