[825]. Зоргенфреем роман был воспринят также исключительно как произведение гармонического, классического художества:
<…> персонажи его уплотняются до живых фигур, и перед нами уже не привычно-отвлеченные образы, а живые, по Манновски, лица <…>.
Роман не перегружен бытом, и пользование приемами его обрисовки поставлено в пределы тонкого художества; и все же темный и далекий, примитивный и достоверный быт — на лицо. Мистики в романе нет ни зерна; неизбежный для романа израильский бог дан как бытовая данность <…>. Тонкий юмор пробивается и струится время от времени по ткани повествования: материала для такого юмора — слишком достаточно, конечно, в избранном автором сюжете. Но и тонкая лирика — там, где вступает тема любви и смерти — художественно вплетается в эту же ткань: материала и для нее достаточно.
Похоже на то, что автор, напряженно проникающий зрением художника в проблему семьи и рода на протяжении всей почти своей литературной деятельности (недаром иные сравнивают его с Золя), замыслил проследить и проверить идею рода в полулегендарном библейском источнике.
Однако вскоре от МОРП было получено неожиданное политическое предостережение: московский представитель «Времени» сообщил, что, по словам «товарища Шмукле»[826], Томас Манн «открыто перешел в лагерь фашизма. Также он упомянул о новой вещи Манна про святого Якова. Он считает, что эта вещь полна мистицизма и имеет среди революционных писателей Германии самые отрицательные отзывы» (письмо P. M. Вайнтрауба «Времени» от 9 марта 1934 г.), после чего было затребовано авторитетное мнение Эрнста Отвальда[827], оказавшееся, однако крайне неопределенным (и разительно напомнившим отзыв МОРП о Фалладе): «<…> нам ничего не известно о том, что Томас Манн говорил о положении в Германии. Мы упрекаем его как раз в этом. <…> Правда то, что на его имущество был наложен арест, но правда и то, что его новая трилогия по своему содержанию близка к фашистской идеологии. Но я исключаю, чтобы это было сознательное заявление в пользу гитлеровской Германии» (карандашная записка с переписанным фрагментом письма Э. Отвальда от 16 мая 1934 г., пер. с нем. наш. — М. М.).
Чтобы понять, каким образом основанный на ветхозаветных сюжетах роман одного из крупнейших немецких писателей, лауреата Нобелевской премии, не делавшего никаких профашистских высказываний (в отличие, например, от Г. Гауптмана и Г. Бенна), уже покинувшего Германию и находящегося в эмиграции в Швейцарии, столь быстро и решительно получил среди политически авторитетных немецких товарищей репутацию произведения, близкого к «фашистской идеологии» (причем рецензировавший этот роман Зоргенфрей ничего подобного не заподозрил), издательство обратилось к немецкой эмигрантской прессе. В архиве «Времени» сохранились переведенные Зоргенфреем в апреле 1934 года публикации из выходившего в Праге немецкого эмигрантского журнала «Neue deutsche Blätter», проливающие свет на «случай Томаса Манна»[828]. В журнале помещены выдержки из телеграмм и писем некоторых немецких писателей-эмигрантов (А. Дёблина, Р. Шикеле, Т. Манна), отмежевывающихся от участия в антифашистском литературно-политическом издании «Die Sammlung», которое с сентября 1933 до 1934 года выпускал в Амстердаме (издательство «Querido-Verlag») Клаус Манн, сын Томаса Манна. Они написаны в ответ на изданное 10 октября 1933 года фашистским правительством официальное предупреждение, адресованное находящимся в эмиграции писателям, о том, что их участие именно в этом ежемесячнике рассматривается как основание для запрета их книг в Германии[829]. Томас Манн, чей роман «Истории Иакова» только что увидел свет в берлинском издательстве «S. Fischer», спешно послал своему постоянному издателю, по его просьбе, телеграмму, в которой говорил о том, что «характер первого номера „Die Sammlung“ не соответствовал его первоначально объявленной программе», и призывал сделать логический вывод о том, что, следовательно, имя Т. Манна должно быть удалено из списка сотрудников издания[830]. Несколько дней спустя писатель пояснил свою позицию в письме, помещенном в венской «Arbeiter Zeitung» и перепечатанном «Neue deutsche Blätter», фрагмент из которого перевел для издательства «Время» Зоргенфрей: «Я стоял перед вопросом, пожертвовать ли мне жизнью своего произведения, разочаровать и покинуть людей, которые прислушиваются в Германии к моему голосу <…> лишь для того, чтобы мое имя фигурировало в списке сотрудников некоего журнала… Я разрешил этот вопрос известным Вам образом…»[831]. Манн писал о том, что его природе ближе положительное и деятельное служение Германии, чем полемика — «отсюда мое искреннее желание как можно дольше поддерживать связь с моими читателями в Германии. Это идейный интерес, который <…> не имеет ничего общего с грубым оппортунизмом»[832], однако журнал «Neue deutsche Blätter», который начал выходить в сентябре 1933 года под девизом «Кто пишет, действует», и утверждавший: «Нет никакого нейтралитета. Ни для кого. По крайней мере для писателей. Тот, кто молчит, тоже принимает участие в борьбе. <…> Многие сотрудничают в изданиях разной направленности, желая таким образом сохранить остатки своего влияния. Разве вы не замечаете, что чернила, которыми они пишут, уже становятся коричневыми?»[833], комментируя письмо, выдвинул против Т. Манна резкое политическое обвинение в том, что отказ от журнала его сына стал фактическим отказом от борьбы против фашизма, а появление его книги в Германии никого не воодушевило, а лишь «подсластило жалкий эрзац культуры, которым национал-социалисты кормят немецкое население»[834].
В следующем номере журнала, вышедшем в свет в декабре 1933 года, опубликована статья того самого Эрнста Отвальда, который столь неопределенно отозвался на запрос «Времени». В немецком контексте, где «случай Томаса Манна» был хорошо известен, критик дал гораздо более внятную политическую оценку первой книге эпопеи «Иосиф и его братья». По воле самого автора, писал Отвальд, эта книга воспринимается теперь политически, как «осуществление желания и воли Томаса Манна — „служить великой Германии“. Тысячи людей — после скудных сведений, дошедших до них о „случае с Томасом Манном“ — ухватятся за эту книгу как за драгоценную контрабанду, приносящую во тьму германской ночи великие идеи свободы духа и человечности. На этой книге лежит ответственность, по тяжести и конкретности едва ли ложившаяся когда-либо на писателя <…> по собственной воле Томаса Манна этот „труд“ должен служить единственным масштабом его общественной позиции по отношению к гитлеровской Германии»[835]. С этой точки зрения, говорит Отвальд, роман представляет собой «недоразумение»: «в искренности своего желания и в сознании долга защищать гуманность он [Т. Манн] создал вещь, находящуюся в противоречии со смело провозглашенным им мировоззрением», прежде всего по причине упадочного агностицизма автора, который, поставив своей целью понимание сущности человека, обратился к мифическим и мистическим теориям, в частности, немецкого палеонтолога и теософа Эдгара Даке, которого Отвальд называет одним из идеологических предшественников немецкого фашизма, в результате чего роман — помимо воли автора — не воплотил «современного понимания древней истории и потому не имеет значения для нашей действительности. Для нас это показатель и симптом духовного состояния великой буржуазной литературы. Признавая талант создателя романа, мы тем не менее критически отвергаем это произведение»[836].
Окончательно этот политический, исходящий из факта отказа Т. Манна от участия в «Die Sammlung», подход к прочтению мифического и мистического элемента романа «Истории Иакова» как созвучного фашистской идеологии был закреплен в статье немецкого литератора, видного коммунистического функционера Альфреда Куреллы, опубликованной весной 1934 года в немецкой версии издававшегося МОРП журнала «Интернациональная литература»: автор прибег к инквизиторской риторике, утверждая, что его цель — отнюдь не разобрать недавний «случай Томаса Манна», а выявить в творчестве писателя давние идейные корни этого «случая»; на самом деле его статья, отнюдь не являясь аналитической, представляла собой грубое политическое обвинение Манна в том, что тот является «строителем того идейного строя, распространение которого <…> сделало возможным появление Гитлера», Манн как интеллектуал заключил «идейный мир» с мистицизмом и иррационализмом, что равносильно «миру с фашизмом». «Если бы я был Геббельсом, — заключает Курелла, — то назначил бы Манна придворным поэтом»[837].
Несмотря на то, что в русскоязычной советской прессе «случай Томаса Манна» не был, насколько нам удалось выяснить, предметом широкого обсуждения, во «Времени», благодаря контактам с МОРП и усилиям Зоргенфрея, представляли себе ситуацию. Для издательства этот «случай», повторявший историю с Фалладой, когда злободневная и при этом полная опасливых недоговоренностей политическая реакция «немецких товарищей» из среды антифашистской коммунистической эмиграции определяла оценку произведений современных немецких авторов и их приемлемость для советского читателя, в очередной раз продемонстрировал, что в новых политических обстоятельствах внутрииздательские соображения утратили почти всякий вес.