Во второй приезд в Каравасту, уже без Бино, я заметил двух мужчин в камуфляже и с ружьями, которые садились в лодку и явно намеревались побыстрее скрыться, не желая со мной общаться. Оставшийся на берегу албанец, который им помогал, сказал мне, что они тоже албанцы, но когда я их окликнул, они ответили мне по-итальянски.
– Ну ладно, они итальянцы, – признал помощник, в то время как браконьеры завели мотор и уплыли прочь. – Кардиологи из Бари, с отличной экипировкой. Просидели здесь вчера с рассвета до заката.
– Они знают, что охотничий сезон уже закончился? – спросил я.
– Разумеется. Они же не дураки.
– Как они вообще попали в национальный парк?
– Ворота открыты.
– И кому они заплатили? Сторожам?
– Не сторожам. Берите выше.
– Управляющему?
Помощник только пожал плечами.
Некогда Албания находилась под властью Италии, и многие албанцы до сих пор ориентируются на итальянцев как на образец искушенности и передового уровня развития. Мало того, что итальянские туристы-охотники наносят Албании весьма ощутимый ущерб, они еще познакомили население как с практикой поголовного истребления, так и с новыми методами ее воплощения – в частности, аудиозаписями, которые, к несчастью, отлично привлекают птиц. Даже в самых глухих албанских деревушках у охотников теперь есть на смартфонах и айподах MP3 с утиным кряканьем. Из-за этого-то нового ухищрения вкупе с сотнями тысяч ружей (в стране с населением в три миллиона человек) и массой другого оружия, которое при случае можно пустить в ход, Албания и превратилась в гигантскую воронку, где исчезает мигрирующая биомасса Восточной Европы: в страну прилетают миллионы птиц, и выбраться живыми удается очень немногим.
Умные и удачливые попросту ее избегают. В Велипойе я наблюдал, как большие стаи уток в отчаянии носятся вдали от берега, выбиваясь из сил, которых и без того не осталось после перелета через Адриатику, потому что местные охотники в засадах, расположенных на достаточном удалении друг от друга, не дают им попасть на болота, где птицы могли бы найти себе корм. Мартин Шнайдер-Якоби, орнитолог из немецкой организации «ОйроНатур» (EuroNatur), рассказывал мне, что журавлиные стаи, приближающиеся к Албании с моря, разбиваются на две группы в зависимости от возраста. Взрослые птицы продолжают полет на большой высоте, тогда как неопытные первогодки, завидев внизу симпатичные местечки, принимаются спускаться – пока не прогремят выстрелы (всегда находится тот, кто выпалит наугад): тогда птицы взмывают ввысь и следуют за старшими. «Они летят из Сахары, – пояснил Шнайдер-Якоби, – впереди у них горы высотой в две тысячи метров. Им просто необходимо отдохнуть. Возможно, перелететь через горы им хватит сил, а вот на гнездование может и не остаться».
В Черногории, граничащей с Албанией, Шнайдер-Якоби показал мне обширные солончаки в Улцине. До недавнего времени черногорские охотники истребляли здесь птиц точно так же, как их соседи в «природоохранных» зонах Албании, до которой отсюда всего несколько миль, но благотворительный Центр по защите и изучению птиц в Черногории нанял одного-единственного егеря, тот сообщает полиции о браконьерах, и впечатляющие результаты не заставили себя ждать: насколько хватает глаз, всюду птицы, тысячи цапель и уток, которые добывают себе корм. Никогда еще весенняя миграция, наблюдать за которой и без того интересно, не будила во мне такого душевного трепета.
– Евразия не может себе позволить такой черной дыры, как Албания, – заявил Шнайдер-Якоби. – Мы слишком хорошо умеем убивать птиц, но по-прежнему не знаем, как создать в Европе систему, которая позволит им выжить. Пока что ничего, кроме запрета на охоту, не работает. Если в Албании перестанут охотиться на птиц, там возникнет лучшее место обитания в Европе. В Каравасту будут приезжать полюбоваться на отдыхающих журавлей.
Ситуация в Албании небезнадежна. Многие молодые охотники отдают себе отчет в необходимости перемен; чем активнее будет просветительская деятельность по вопросам окружающей среды, чем серьезнее увеличится приток иностранных туристов, тем больше будет спрос на нетронутые природные территории, и если правительству удастся обеспечить порядок в охраняемых районах, популяция птиц быстро восстановится. Я отвез того охотника-любителя с женой в Каравасту, показал им уток и цапель на одном заповедном пруду, и женщина воскликнула с гордостью и радостью: «Мы и не знали, что у нас водятся такие птицы!»[13]
Однако чем дальше на юг, тем меньше надежды. В Египте, как и в Албании, и историческое прошлое, и политика не способствуют охране природы. Формально государство подписало несколько международных соглашений по охоте на птиц, но давнее возмущение европейским колониализмом, усугубившееся из-за напряжения вокруг Израиля и осложненное конфликтами между традиционной мусульманской культурой и дестабилизирующими свободами Запада, отбило у египетского правительства желание их соблюдать. Тем более что в результате египетской революции 2011 года полицию фактически аннулировали. Новый президент, Мухаммед Мурси, вряд ли мог требовать неукоснительного соблюдения закона. Ему досталась нищая (хотя и не голодающая) страна с населением в девяносто миллионов человек, в национальную ткань которой некоторые этнические группы так до конца и не удалось вплести, например, тех же бедуинов. У президента были заботы поважнее охраны природы[14].
В Северо-Восточной Африке, в отличие от Балкан, существует древняя, богатая, непрерывающаяся традиция ловли перелетных птиц всех видов. (Бытует предположение, согласно которому упоминающиеся в Библии чудесные запасы мяса, спасшие народ Израиля в Синайской пустыне, не что иное как перепелки.) Пока обычаю этому следовали с помощью традиционных методов – самодельных сетей, палок, покрытых клеем, и силков из тростника, – а добычу перевозили на верблюдах, ущерб, наносимый гнездящимся в Египте птицам из Евразии, пожалуй, был вполне восполним. Беда в том, что новые технологии позволили существенно увеличить объем добычи: традиция-то никуда не делась.
Наибольшее отчаяние вызывает, пожалуй, вот какой культурный вывих: египетские охотники не видят разницы между ловлей птиц и рыб. (В дельте Нила тех и других даже ловят одними и теми же сетями.) По представлениям уроженцев Запада птицы обладают харизмой, то есть эмоциональным и даже этическим статусом, которого рыбы лишены. В пустыне к западу от Каира, отдыхая в шатре с шестью молодыми бедуинами-птицеловами, я заметил прыгавшую неподалеку по песку желтую трясогузку. Реакция моя была эмоциональной: я видел крошечное, доверчивое, прелестное существо, пролетевшее несколько тысяч миль над пустыней. Сидевший рядом со мной охотник среагировал иначе: схватил пневматическую винтовку и выстрелил. А когда трясогузка упорхнула, целая и невредимая, воспринял это так, словно рыба сорвалась с крючка. Я же почувствовал редкое облегчение.
Шестеро бедуинов, всем чуть за двадцать, разбили шатер в реденькой акациевой роще, вокруг которой на все четыре стороны под палящим сентябрьским солнцем протянулась пустыня. Молодые люди прочесывали рощицу, вооружившись пневматическими винтовками и дробовиками, хлопали в ладоши, пинали песок, чтобы вспугнуть притаившихся в кустах птиц. Роща притягивала перелетные стаи: всех птиц, которые умудрились в нее залететь, независимо от вида, размера и природоохранного статуса, убивали и съедали. Для молодых людей охота на певчих птиц была убежищем от скуки, предлогом потусоваться с друзьями, провести время за мужским занятием. Еще у них был генератор, компьютер с фильмами категории В, зеркальная камера, очки ночного видения и автомат Калашникова – чтобы пострелять для забавы: все они происходили из обеспеченных семей.
Среди утреннего их улова, нанизанного на проволоку, точно рыбки, были горлицы, иволги и крошечные славки. Мяса что в славке, что в иволге всего ничего, но перелетные птицы, готовясь к долгому осеннему путешествию, накапливают запасы жира, желтые дольки которого проступили на их брюшках, когда охотники ощипали добычу. К дичи подали рис со специями; получилось отменное угощение. На Ближнем Востоке считается, что иволги увеличивают потенцию (мне сообщили, что их называют «натуральной виагрой»), но, поскольку виагра мне без надобности, я ограничился горлицей.
После обеда в шатер вошел охотник с трясогузкой, которая на моих глазах прыгала по песку. Мертвой она казалась еще меньше, чем была живой. «Бедняжка», – сказал другой охотник, и все рассмеялись. Он пошутил для западного гостя.
По пустыне египтяне теперь разъезжают не на верблюдах, а на джипах, поэтому осенью, в разгар охотничьего сезона, птицеловы обследуют практически все деревья или кусты приличного размера, как бы далеко те ни находились. В некоторых районах иволг ловят, чтобы сдать посредникам для заморозки или перепродажи в страны Персидского залива. Бедуины обычно добычу съедают, дарят друзьям или соседям. В лучших местах, таких как оазис Аль-Магхра, где собираются десятки птицеловов, за день один охотник может убить свыше пятидесяти иволг.
Я побывал в Аль-Магхре уже в конце сезона, однако приманки (обычно это мертвый самец на палке) по-прежнему привлекали стаи иволг, и охотники редко промахивались. Учитывая, сколько там было охотников, вполне вероятно, что в одном только этом оазисе каждый год убивают пять тысяч иволг. А если прибавить сюда добычу в других уголках пустыни и на побережье (поскольку там иволга тоже считается ценным трофеем), ущерб, который наносят популяции птиц в Египте, составит значительную часть от двух-трех миллионов европейских гнездящихся пар. Получается, каждый год в сентябре огромное количество разноцветных птах с широкими зимним и летним ареалами достается горстке сытых скучающих охотников, которым требуется натуральная виагра. И даже если кто-то из них использует для убийства иволг незарегистрированное оружие, то остальные никаких законов не нарушают.