– Спасибо, государь, за такие слова. А обвинять жену? Того и в мыслях не было. Поеду в Стешино.
– Езжай.
– Один вопрос дозволь.
– Спрашивай.
– Князю Парфенову в свою вотчину выехать можно?
– Коли дел на Москве нет, отчего не выехать? Пускай едет. Если потребуетесь, то пришлю гонца.
– Мы тут же приедем, государь.
Иван Васильевич присел в кресло, достал откуда-то сбоку мешочек, протянул Бордаку.
– Здесь серебра на сто рублей. Возьми, боярин, тебе сейчас надо. Да и награда это за твои труды в Крыму.
Бордак взял мешочек, поклонился.
– Благодарствую.
– Ступай, Михайло Алексеевич.
Бордак вышел в коридор, где стоял Скуратов.
– Обо всем поговорили? – спросил Малюта.
– Да.
– Теперь что наказал государь?
– Дозволил ехать в Стешино, к жене. Будет надобность, вызовет. Князю Парфенову он тоже разрешил выезд в вотчину.
Скуратов улыбнулся и сказал:
– Василий Игнатьевич вряд ли поедет. У него на Москве зазноба.
– Кто знает?
– Это решайте сами. Значит, ты в Стешино будешь?
– Да.
– Я насчет того, куда в случае чего гонца слать. Нынче в тебе надобности нет, завтра есть. Время-то непростое.
– Это да.
Малюта Скуратов вывел Михайло Бордака на переднее крыльцо дворца и простился с ним.
Дождь уже кончился.
К Бордаку подошел Парфенов и спросил:
– Ну что, Михайло? Как встреча с государем?
– Встретил поначалу строго. Недоволен был, что я сразу не явился для доклада. Но потом, когда прознал про горе мое, подобрел, выразил соболезнования, сказал, чтобы терпел я и жену не упрекал. Далее я ему поведал о своих делах в Крыму. Слушал царь внимательно, как и всегда, интересовался каждой мелочью. Побагровел, когда узнал про измену и обманку Девлет-Гирея. Заявил, что предстоит битва за существование Руси.
– Даже так?
– Да, ни много ни мало.
– Ну что же, битва так битва, успеть бы подготовиться. А не думает ли Иван Васильевич подводить войска из Ливонии?
– Он обо всем думает. Даже с лица сошел, хотя и был худой.
– Уж не хворь ли терзает его?
– Хворь, Василь, душевная. На нем одном лежит ответственность за Русь нашу.
– Ну ответственность не только на царе, но и на всем православном народе. На тебе, на мне, на тысячах других людей.
– Все это так, Василь, но пред Господом Богом за государство отвечает только царь.
– Перед Господом да. Но ладно. Я понял тебя. Дальше что?
– Государь разрешил мне выезд в Стешино, к Алене. Тебе тоже. Но тут Скуратов выказал сомнения.
– В чем?
– В том, что ты горишь желанием быть в вотчине, а не на Москве.
– Почему он так сказал?
– Малюта знает о твоих делах с княжной.
– Понятно. А в Стешино, я, пожалуй, съезжу ненадолго. Надо еще людей на стройку сюда прислать.
– По стройке, Василь. Иван Васильевич передал мне серебра на сто рублей. Возьми половину, дела-то быстрей пойдут.
– Не надо. Все, что надо, я уже закупил. Побереги деньги. Потом, как обживаться на подворьях московских станем, они нам пригодятся.
Бордак взглянул на Парфенова и сказал:
– Это если еще придется обживаться. Впереди же война новая, большая.
– Русь не сгинет никогда, Михайло. Даст Господь, одолеем басурман.
– Ну и ладно. Значит, едем в Стешино?
– Прямо сейчас?
– А чего тянуть?
– Давай так. Ты отправляйся, а я к вечеру подъеду.
– Навестишь невесту?
– Да.
– Добро. А я поехал.
После дождя распогодилось, солнце грело.
Во второй половине дня Михайло заехал в село.
Люди его узнали. К подворью Парфенова метнулся мальчишка, который был со сторожами.
Встретить Бордака вышли Герасим и Марфа. Служка Колька взял поводья.
Михайло соскочил с седла, и Марфа тут же запричитала:
– Беда-то у нас какая!..
– Молчи, баба! – цыкнул на нее Герасим. – Чуть что, сразу вопить. – Он поклонился хозяину и спросил: – Ты ведь уже, наверное, слышал на Москве о том, что у нас тут произошло?
– Ты о ребенке, который помер при родах?
Герасим вздохнул.
– О нем.
– Да, слыхал. Где Алена?
Марфа смахнула слезы и ответила:
– У себя в опочивальне лебедушка подраненная наша. С ней Петруша, знахарка из соседней деревни бабка Малуша и девка Олеся.
– А где повитуха?
– На что она тебе?
– Говорить с бабкой Варей желаю.
– Так у себя она, где же еще. Но тебе надо бы женку проведать.
– Знаю.
Бордак прошел в комнаты, выделенные для его семьи.
Алена была в спальне, лежала в постели. Рядом Петруша, бабка, девчонка молодая.
Алена, завидев мужа, заплакала.
– Михайло, виноватая я пред тобой, не сберегла младенца. Отрекись от меня, брось. Я это заслужила.
– Всем выйти! – приказал Бордак так строго, что всех как ветром выдуло из комнаты.
Михайло присел на корточки рядом с постелью.
– Аленушка, лебедушка моя, почему ты такие обидные слова говоришь? В чем ты виновата? Не дал нам Господь пока дитятка, даст в другой раз. Не вини себя, не проси о невозможном. Я никогда не отрекусь от тебя. Ты моя жизнь. – Он взял жену за руку. – Выбрось из головы дурные мысли. Ты по-прежнему более всего на свете люба мне. Главное, выжила. А ребеночек? Его помнить и поминать будем. Что ж теперь поделаешь, коли так стало.
Алена бледная, как мел, проговорила:
– Спасибо, Михайло. Ты вернул меня к жизни. Признаюсь, мысли были повиниться перед тобой и помереть.
– Да что ты такое говоришь, Аленушка? Грех-то какой!
– Это мой грех, мне за него и отвечать. Но ты освободил меня от черных мыслей своими светлыми словами. От сердца они.
– Конечно, от сердца. Мне как сказали…
Алена вдруг дернулась. Ее лицо исказила гримаса боли:
– Ой, больно, Михайло!
– Эй, там, боярыне худо! – выкрикнул Бордак.
В спальню вбежала бабка и распорядилась:
– Уйди отсюда, боярин.
– С чего бы? Останусь.
Знахарка прошипела:
– Выйди вон, говорю! – Она так взглянула на Михайло, что тот немедля покинул опочивальню.
Туда заскочила девчонка.
Бордак присел на лавку, посмотрел в окно.
Во дворе стояли Петруша, Герасим, Марфа, Колька, переживали за мать и хозяйку.
Из спальни выбежала Олеся с багровым полотенцем и миской, наполненной кровью.
Прошло не так уж и много времени, Бордаку же оно показалось вечностью.
Наконец бабка вышла в светлицу, одернула подолы юбок, которых на ней было не менее дюжины, присела на другую лавку и сказала:
– Все хорошо, боярин. Жена твоя теперь выздоравливать будет, и пяти дней не пройдет, встанет. Но ты, боярин, не домогайся ее еще дней десять, худо сделаешь.
– И не думал.
– Добро. Я Олесе передала травы. Она знает, когда и что давать. Чаще будь рядом с женой. Сынок тоже пусть при ней обретается. Это для нее лучше любого зелья. А я к себе на деревню пойду.
– Ты что, не местная?
– Из Усатки. Это в двух верстах по этому берегу, вниз по течению. Будет нужда, присылай человека.
– А что, можешь понадобиться?
– Это один Господь ведает. Но я людей лечила, от смерти спасала, посему могу сказать, что сейчас с Аленой порядок. Ран серьезных нет. Крови внутри оставалось много, в том и таилась опасность. Сейчас она вышла. Да чего я тебе объясняю. Жене твоей нужны покой, ласка и те снадобья, которые я дала Олесе. Хорошая девица, смышленая, с полуслова все понимает. Она будет глядеть за Аленой сегодня, завтра и послезавтра. Потом сиделка не потребуется.
– Сколько я должен тебе, баба Малуша?
– Да чего дашь, того и хватит.
Бордак достал горсть серебра.
– Держи.
Бабка удивилась.
– Так много? Я никогда в руках не держала столько денег.
– Бери. Поправится жена, еще дам.
– Храни вас Господь. Пора мне до дому.
– Погоди, я распоряжусь. – Бордак крикнул в окно: – Герасим!
– Да, боярин?
– Повозку для знахарки!
– Угу, сделаю. А что с боярыней?
– Будет жить и скоро выздоровеет.
– Слава Богу! Я мигом, Михайло Алексеевич.
Герасим нашел повозку, и знахарка уехала в соседнюю деревню.
Бордак хотел зайти в опочивальню, но оттуда вышла Олеся и сказала:
– Ой, боярин, а не надо бы.
– Почему?
– Я дала боярыне сонного зелья, она уснула.
– Ну и пусть спит. – Бордак вышел во двор.
К нему подошел Герасим.
– Марфа поинтересовалась, боярин, что и когда есть будешь.
– Потом. Ты мне, Герасим, скажи, где живет повитуха.
– Ты чего это задумал, Михайло Алексеевич?
– Ничего особенного, Герасим. Хочу спросить бабку, почему так с Аленой и ребятенком вышло.
– Ой не надо, боярин.
– Надо. Веди к ней.
– Может?..
Бордак прервал холопа:
– Веди, сказал!
Тот вздохнул.
– Чего вести-то? Второй двор справа, покосившаяся изба с палисадником, заросшим бурьяном.
– Веди!
– Слушаюсь.
Они дошли до перекошенной старой избы.
– Будь тут, – наказал Бордак холопу и ногой выбил калитку, которая держалась на поржавевшем обруче.
Он прошагал по тропе до крыльца, доски которого заскрипели под ним, открыл дверь, прошел в сени, из них в комнату, увешанную разными сухими травами.
Бабка в праздничной одежде сидела на скамье посреди комнаты.
– Пришел, боярин? Я ждала тебя. И в церкви была, и в бане помылась, и оделась во все новое. Делай то, что задумал.
Бордак смутился.
– Я пришел говорить с тобой.
– Знамо дело, поначалу говорить, а потом покарать за то, в чем вины моей нет.
– Ты мне зубы не заговаривай, старая. Прежде ты нас уверяла, что ребенок народится живым и здоровым, а вышло вон что. Да еще и роды эти едва в могилу не свели саму мать. Почему так получилось? Я тебя слушаю.
– Слушай. Только поймешь ли? Но ладно. Чему быть того не миновать. У Алены все шло неплохо. Наступило время рожать. Плод пошел не так, как надо. Застрял. Тут уж мне следовало решать, кого спасать, ребенка или роженицу. Я решилась выручать баб