Она натягивает одеяло на голову, кричит, пока не кончается воздух, голова кружится: не хватает кислорода. Кто-то стаскивает с нее одеяло. Это мама. Дверца гардероба закрыта, на короткий миг все становится хорошо. Она бросается в мамины объятия, утыкается носом в мамину шею, обнимает, насколько хватает силы детских ручек. Но тут она замечает седые пряди в длинных русых волосах, встречает отсутствующий взгляд и чувствует запах лекарств, сигаретного дыма и больницы. Это мама после исчезновения Билли.
Мама ничего не говорит. В ее снах она почти всегда молчит. Только гладит ее по щеке и смотрит на нее взглядом, выражающим одновременно разочарование и печаль. Словно это Вероника предала мать, заставила ее скорбеть, а не наоборот. Слова обжигают горло, но, как всегда, выходят наружу, лишь когда сон начинает рассеиваться.
Я старалась изо всех сил. Я искала его везде, но не нашла.
Я не виновата.
Я люблю тебя.
И последнее — вопрос. Вопрос, который задают себе все участники ее группы.
Почему?
Когда Вероника проснулась, в машине стояла жара, как в печке. Чтобы избавиться от запаха разогретого пластика, она опустила окошко еще на несколько сантиметров, но снаружи было почти безветренно — такое уж выдалось лето. Воздух дрожал над асфальтом, а по ту сторону улицы, у фасада серой коробки — Общественного центра — высились бурые сорняки. Была пятница, время близилось к пяти часам, и все же до сумерек, когда жара хоть немного спадет, оставалось еще долго. Вероника поерзала, стараясь стряхнуть остатки сна. Дремота длилась всего несколько минут, но одежда успела приклеиться к сиденью.
Вероника припомнила сон. Слегка улыбнулась. Зачем вообще дядя Харальд рассказывал эти страшные сказки? Какое удовольствие получал он от того, что пугал маленьких детей? Интересно, рассказывал ли он те же сказки Билли, когда они с Маттиасом выросли из них. Рассказывает ли он их собственному сыну теперь, когда на старости лет стал отцом.
Может, Тимоти тоже просыпается в слезах и мама утешает его.
Она потянулась за бутылкой, зажатой между сиденьями, глотнула тепловатой воды и увидела, как участники пятничной группы один за другим появляются у дверей. Эльса с жемчужинами печали, Миа с умершим мужем и пенсионер Стуре с зачесом. Блондин, называвший себя Исаком, пока не показался.
Последние дни стали пыткой. Чем только Вероника не занималась, чтобы убить время! Кино, пробежки, телевизор; спортзал она посещала так усердно, что теперь у нее ныли мышцы. И все-таки она не удержалась и приехала.
Вероника продолжала ждать, попивая воду мелкими глотками, чтобы не захотеть в туалет и не прервать наружное наблюдение. Пей, потому что жажда, а не потому что скучно. Леон всегда так говорил, когда они выбирались куда-нибудь вместе. Даларна, Вермланд. Страна Стекла в Смоланде. Леон любил водить машину. Или любит водить машину. Он же все-таки не умер, просто вне пределов досягаемости. Недостижим.
Сама она равнодушна к автомобилям. Ее древнему маленькому «гольфу» десять лет, она уже привыкла вариться в нем, если вовремя не зальет воду в радиатор.
Без двух минут пять Вероника услышала треск мотоцикла и повернула зеркало заднего вида. Несколько секунд она сидела как на иголках, потом опустила окно пониже, пытаясь расслышать, куда он направляется. Но звук потонул в шуме транспорта, а на улице перед Центром мотоцикл так и не появился.
Пять часов, десять минут шестого, четверть шестого — к этому времени как минимум двое участников уже успели рассказать свои истории. Блондина все еще не было. Ее питьевая тактика не сработала, и игнорировать мочевой пузырь стало невозможно. В двадцать минут шестого Вероника завела машину и поехала домой. По дороге она поглядывала в зеркало заднего вида куда чаще, чем требовалось.
Ей повезло — место для парковки нашлось прямо за углом дома. Она бросилась вверх по лестнице, ворвалась в квартиру и вовремя успела стянуть брюки и трусы. Даже не закрыв за собой дверь, она упала на унитаз; запах мочи распространился по маленькой ванной. Блондин так и не объявился. Она так и не увидела, какие сигареты он курит, не записала номер его мотоцикла и не смогла проследить его до дома. А следующая сессия только в понедельник. Выдержит ли она так долго?
Будет ли у нее вообще работа после выходных? Даст ли долговязый Бенгт убедить себя?
Внезапный звук в глубине квартиры заставил Веронику вздрогнуть. Слабое постукивание, будто дождь по наружному подоконнику.
Она задержала дыхание. Звук повторился, Вероника услышала его отчетливее. Там кто-то был. Человек или животное. Ей показалось — она узнала это пощелкиванье. Вероника слышала его в своих страшных снах. Когти, которые царапают пол.
Вероника вскочила, натянула штаны и схватилась за ручку. Со стуком захлопнула дверь, задвинула защелку. Сердце едва не выскакивало из груди, перед глазами плясали черные точки. Она привалилась спиной к стене и съехала на пол ванной. Заставила себя дышать глубоко, медленно. Пол мелко подрагивал; за дверью кто-то ходил. Ближе, еще ближе. Веронике захотелось выключить свет, ведь у нее не было одеяла, которое можно натянуть на голову, но она сообразила, что в темноте и в замкнутом пространстве ей станет еще страшнее.
Окон в ванной не было. Единственный путь к бегству лежал через дверь, потом три метра прихожей — и ты у входной двери, за которой свобода.
Осторожные шаги остановились возле ванной. Вероника нагнулась, пытаясь заглянуть в щель под дверью. Различила темное на полу. Тень того, кто стоит за дверью.
Она не отрываясь смотрела на ручку и хлипкую латунную задвижку. Задержала дыхание. Зажмурилась.
Ничего. Вероника открыла глаза. Тень исчезла.
Не зная, откуда у нее взялись силы, Вероника дернула задвижку, рванула дверь и не оглядываясь бросилась к выходу из квартиры. За спиной слышалось тяжелое дыхание, когти или чьи-то ботинки царапали пол.
Вероника схватилась за головку замка и инстинктивно подняла плечи. Приготовилась к укусу, горячему дыханию на затылке. Вот зубы вонзаются в кожу. Или сильная рука хватает ее за локоть. Рывком тащит назад, в квартиру.
Тут входная дверь подалась, Вероника вывалилась на лестничную клетку и врезалась в мужчину в мотоциклетном шлеме и черной кожаной куртке, который ждал прямо за дверью. Рослый, он высился над ней, как великан. Вероника заорала, стала лягаться, куда-то бить. Чужие руки обхватили ее запястья, разжали кулаки; мужчина подтащил ее к себе. От запаха кожи и бензина она едва не задохнулась.
— Вера, — крикнул мужчина, но из-за шлема его слова прозвучали глухо и невнятно. — Вера, это я.
Она вдруг узнала этот голос.
Маттиас.
Моя любовь
Мы оба знаем, как это опасно, нам есть что терять. И все же мы не можем жить друг без друга. Мы словно две ночные бабочки, что летят на свет фонаря, описывают вокруг него круги, а их тонкие крылышки все больше нагреваются.
Пожрет ли нас пламя? Не знаю, да мне и все равно. Знаю только, что я не могу без тебя.
Я принадлежу тебе. Только тебе. Отныне и навеки.
Глава 22Лето 1983 года
Усадьба Роота находилась в конце узкого проселка, всего в нескольких метрах от опушки Северного леса. Три небольших строения располагались подковой, для защиты от ветра. Стены и крыша из грязно-бурого фиброцемента. Рассохшиеся рамы давным-давно следовало заменить.
На выложенной камнями площадке лаяли и скалили зубы нечистокровные пятнистые собаки, и полицейским пришлось сидеть в машине, пока жена Роота не заперла животных в псарне, пристроенной к сараю.
Робкая от природы, Нилла Роот, кажется, изо всех сил старалась не смотреть собеседнику в глаза. Монсон иногда встречал ее в поселке. Здоровался в магазине или у ателье, где она подрабатывала, но все их разговоры сводились к паре слов.
В кухоньке, окно которой выходило в сад, было влажно и пахло чем-то жареным. Двое детей с льняными волосами, девочка лет семи и мальчик — ровесник Билли Нильсона, сидели за столом. Они, округлив глаза, смотрели на полицейских.
— Мы будем обыскивать дом. — Буре явно не стоило говорить так резко. — Все это время вы должны оставаться здесь. Это понятно?
Нилла Роот вытерла руки о штаны и что-то пробормотала, опустив голову. Дети продолжали таращиться на незваных гостей.
С ключами Роота наизготовку Буре и Борг прошагали по двору к стойлу и сараю. Они отперли замок и теперь безуспешно пытались открыть деревянную дверь — она разбухла и крепко сидела в раме. Монсон задержался на кухне. Посмотрел на детей, добродушно улыбнулся. Девочка уставилась в стол, но мальчик ответил застенчивой улыбкой, и Монсон постарался прогнать мысли о Билли Нильсоне и сильных пальцах Томми Роота.
— Я бы с удовольствием выпил чашку кофе, если можно, — сказал он Нилле. — Может быть, детям пока уйти к себе?
Монсон предоставил проводить обыск городским, а сам сел пить кофе. Он и так знал, что на подворье обнаружатся только пустой свинарник и загаженная мастерская, но пусть Буре и Борг убедятся в этом сами. Роот не хранил у себя в усадьбе ничего, что могло связать его с уголовщиной, в этом Монсон убедился еще прошлой осенью, после случая с машиной Аронсона. Высокомерный, как черт, Роот все же был достаточно умен, чтобы отделять свои законные дела от более тенелюбивых делишек. Поэтому Буре и Борг сегодня ничего не найдут. Во всяком случае, здесь — в этом Монсон был уверен.
Перед ним снова возникла Нилла с кофейником, и Монсон опять взялся за кружку со щербатым краем.
— Спасибо. Мне бы еще капельку, если есть. Вкусный у вас кофе, кстати.
Нилла Роот покраснела, отвела глаза. Она явно не привыкла к похвалам.
Во время прошлого обыска Роот был дома. Ходил за полицейскими по пятам, издевался над ними, когда они измазали форменные куртки. Нилла и дети не показывались — только перепуганные лица мелькнули в окнах верхнего этажа.