Ей помогали, ее берегли, видя, что стало с ней после смерти Алешки. В командировку она поехала первый раз за три года. И то, можно сказать, напросилась сама. Ей захотелось проехаться, встряхнуться. Она решила отвлечься от дум, сменить обстановку, хотя бы на время, впервые за три нелегких года. Нелегких морально, да иногда и материально. Ребятишек она оставила на попечение няни, что жила с ними третий год, и поехала вновь, только обратно, по той дороге, по которой ехала когда-то к месту теперешнего своего обитания молодая, веселая, полная счастливых надежд.
Ольга пролежала на полке, переворачивая в памяти картины былого, почти до обеда. Поела в вагоне. Потом в разговорах с соседями, в разглядывании станций, на которых стояли, в чтении книжки прошел остаток дня. Предстояла еще ночь. Л назавтра пассажиры должны были доехать до конечной остановки, встретиться с большим городом. Ужинать Ольга решила пойти в вагон-ресторан.
Как и годы назад, было так же страшновато и занимательно открывать двери на ерзающие одна над другой переходные площадки, где мощный поток воздуха, кажется, вырвет дверь из рук, где оглушают грохот и лязг. Интересно было идти вечерними вагонами, в каждом купе которых текла своя, особая жизнь. Ольга миновала плацкартные вагоны, купейный, мягкий и очутилась в вагоне-ресторане.
Людей здесь было не так много, и она выбрала совершенно свободный столик. Села к окну, поглядела в темноту за стеклом, увидела темную плотную массу, то подступающую к путям, то отходящую в сторону и вглубь. Поняла, что это все лес и поезд мчится в лесном коридоре… Затем стала просматривать меню.
Только она выбрала скромный, недорогой ужин, как услышала над собой:
— У вас не занято? Разрешите?
Ольга подняла голову и встретилась взглядом с Милием Сергеевичем.
Глаза у него не изменились ни чуточки: смотрели так же прямо и в них не промелькнуло ни растерянности, ни удивления, ничего. А вот живот увеличился, стал заметно выпирать. И залысины, оставив узенький перешеек волос между собой, ушли к макушке.
— Да, — сказала Ольга. — Да-да.
— Здравствуйте, Ольга Владимировна, — протянул ой ей руку так просто, будто ничего удивительного в этой встрече через годы не было. — В отпуск или по делам?
Он сел напротив нее прямо и почти величественно. Новенький темный костюм сидел на нем мешковато. Галстук не совсем подходил к рубашке и костюму. Но Милий Сергеевич, вероятно, был чрезвычайно доволен своим видом, так как несколько перебарщивал в солидности, держался немного напыщенно.
— В командировку, — ответила Ольга. — А вы?
— А мы, — он как-то выделил «мы», — отдыхать. Да. На юг. В Сочи.
К ним подошла официантка. Ольга вдруг, негодуя на себя, заказала очень дорогой ужин и попросила принести любимых своих конфет. Милий Сергеевич покопался в меню, заказал второе и стакан вина.
— Вы с семьей? — спросила Ольга и вдруг поняла, почему она так «размахнулась» в заказе: она стеснялась своего дешевенького, поношенного платья, своей простенькой прически. Поняла и разозлилась на себя еще больше.
— Да. С супругой и сыном, — произнес Милий Сергеевич. — Отдыхать, — с удовольствием повторил он. — Надо продолжить наше короткое северное лето. И потом — фрукты, море. Все это очень полезно. Супруга сейчас в купе, укладывает сына, — неожиданно завершил он.
Принесли ужин. За окном посверкивали редкие огоньки, тьма там совсем сгустилась. Ели молча, говорить было не о чем. Чувствовалась некоторая неловкость. Чтобы освободиться от нее, Ольга заметила:
— Хотела посмотреть на знакомые места, да вокзал помешал.
— Да, у нас новый вокзал, — оживился Милий Сергеевич. — И вообще, знаете, много перемен. Строительство и тому подобное. А ваш муж где работает? — вне всякой связи поинтересовался он.
— На заводе. Он инженер. — Ольга почувствовала, что краснеет, но голос ее прозвучал просто и естественно.
— Гм. Хорошо, — неопределенно сказал Милий Сергеевич. Он только что допил вино и неизвестно, относились ли его слова к сказанному Ольгой или к ощущению от вина.
Ольге почему-то хотелось спросить, где он живет: в коммунальной квартире или в собственном доме. Но она сдержалась.
Ресторан заполнялся. Они рассчитались. Милий Сергеевич встал, внушительно кашлянул, и они вместе пошли к выходу.
В мягком вагоне он постучался в одно купе. Открыла небольшого роста женщина с несколько, как показалось Ольге, испуганным выражением лица.
— Моя супруга. Зинаида Александровна. Медик. А это Ольга Владимировна. Раньше жила в наших местах. Знакомьтесь.
Женщины пожали друг другу руки. Милий Сергеевич спросил:
— А вы в каком вагоне?
— Дальше, — неопределенно махнула рукой Ольга и снова естественным тоном соврала:
— В купированном.
— Заходите, — не очень кстати предложила жена Милия Сергеевича.
— Спасибо. Уже поздно. Спокойной ночи, — сказала Ольга и пошла дальше по вагону.
— Спокойной ночи, — эхом отозвалась жена Милия Сергеевича, а сам он торжественно прогудел:
— Спокойной ночи.
В своем плацкартном вагоне Ольга разобрала постель и легла. Почти все в вагоне спали: пассажиры хотели хорошенько отдохнуть перед первым трудным днем в большом и шумном городе. Вскоре выключили основной свет, вагон стал слабоосвещенным, более уютным, более домашним.
На ее нижнюю полку свет не падал совсем. Она лежала с открытыми глазами, слушала стук колес и спрашивала себя, для чего она соврала Милию Сергеевичу.
Да, конечно, она не хотела, чтобы Милий Сергеевич сочувствовал ей, жалел. Но она говорила неправду не для того, чтобы набить себе цену в его глазах, казаться стоящей о ним на равных — в его понимании — ступенях житейской лестницы. Просто она интуитивно почувствовала, что, скажи она правду, Милий Сергеевич решит, что она сделала ошибку, не связав свою судьбу с ним, решит, что она к тому же осознает и признает это. А Ольге не хотелось укреплять его самодовольство, уверенность в непогрешимости своих житейских идеалов, уверенность в себе.
Вдруг она заплакала. Пришел на намять Алешка, с которым они тоже мечтали съездить на юг. Она представила его на пляже, вечно беспокойного, вечно выдумывающего что-нибудь. Он побежал бы к морю, встал бы перед волной на руки, а потом перевернулся бы колесом и нырнул…
Она словно наяву увидела это и сразу приказала себе: «Не береди! Не сходи с ума».
Затем она рассердилась на Алешку. Так глупо, так никчемно погиб. Сломал и свою и ее жизнь, осиротил ребят. Теперь вон лежит она в вагоне, одна-одинешенька, и слезы бегут по щекам, и обидно, и горько.
Тут же еще больше рассердилась на себя. «Эх, ты, из-за того, что трудно тебе, что никто не везет тебя на юг!» И стала вспоминать все хорошее, все самое лучшее из их жизни с Алешкой.
Потом сказала себе: «Да ведь ты счастливая, такие ребятишки у тебя. Что может быть лучше этого? Что может быть радостней любви к ним, жизни вместе с ними?»
Да, ребята у нее хорошие. Розовощекая, темноглазая Надька, неуклюжий и добродушный Васюк и старший Витька. Порывистый выдумщик Витька — Алешкина копия. Тоже когда-нибудь будет одновременно счастьем и несчастьем, радостью и бедой для кого-то…
Подумала, не завидует ли она жене Милия Сергеевича, спросила себя: не кается ли, что не она едет с ним к морю? Сейчас же представила Милия Сергеевича на пляже, в трусах. Как он «ответственно» расспрашивает о температуре воды, о ценах на фрукты, о местных базарах. Вообразила себя рядом с ним и вслух, хотя и потихоньку, рассмеялась.
Спали пассажиры на соседних полках. Спал весь ваты, потряхиваемый, подергиваемый, уносимый паровозом вперед. Паровоз ухал и свистел в глухих осенних лесах, порождал в лесном коридоре быстро возникающий и уходящий вместе с составом ветер, сыпал искрами в густую темь. А она, то плача, то улыбаясь в полутьму, все думала, все вспоминала, переживала то, что подсказывали, приносили издалека, живо рисовали ей память и воображение. И не спала всю ночь.
БЕЛЬГИЙСКОЕ РУЖЬЕ
Этим летом, ближе к сентябрю, я побывал, наконец, в родных местах, в Стариковке.
День выпал жаркий. Пока я шел от райцентра лугами да полями, а до Стариковки транспорта не предвиделось, еще было под ветерком терпимо. Когда же вступил в лес, стало жарко, и небольшой чемодан, в котором находились дорожные вещи да «городские» подарки тете, показался тяжелым.
Никого у меня в Стариковке, кроме вдовой тети, не осталось, но я все же решил съездить и поглядеть.
В лугах стояли стога, по ложкам стлался лен. А в лесу только птахи изредка вспархивали, а деревья стояли молча. По песчаной дороге, накаленной солнцем, шла глубокая рубчатая колея. Видать, и машины в Стариковку ходили.
Так я шел, останавливался у каждой лесной речки. Текли они беззвучно, только струя отмечалась рябью среди осоки. Останавливался и пил, ложась грудью на берег. И вспоминал с радостью, с интересом название каждой речки, и овражка, и отворота-просеки в лес.
Не близко было идти, так что о чем я только не передумал, пока не добрался до времени, когда мы с Димкой слали на сеновале, и начали ходить на охоту, и была у нас подруга Линка, и брал иногда нас с собой на, охоту Петруня.
Учились мы с Димкой да с Линкой, которую полностью звали Капитолина, в райцентре, а летом жили у себя в деревне, работали в колхозе и занимались мальчишескими своими делами.
В ту послевоенную пору, не очень-то сытную, все же радостно и хорошо нам было, как и большинству ребят. Мы были уже подростками, недолго оставалось до совершеннолетия. Мы и по ягоды ходили, по грибы, за местным хариусом, что зовут у нас сорьезом, на лесные речки. Кстати, сорьеза — самой вкусной рыбы, что я в жизни едал, — водилось в тех речках немало. Должно быть, потому редко встретишь у нас Щукиных или Карповых, а Сорьезовы есть. И Линка носила фамилию Сорьезова.
Димка — закадычный мой друг, может, потому и закадычный, что, кроме него, ни одного парня нашего возраста в маленькой Стариковке не имелось — рос крепким, темноволосым, кареглазым и молчаливым. Я был и побелее, и похудее, и послабее его. Но мы силой не мерялись, силой мерилась с нами Линка.