Килланах — знаменитый проводник, знающий колымскую тайгу лучше, чем я родной Ленинград. Его зовут железным стариком. Дела Килланаха давно стали достоянием истории. Он надолго пережил свой век. В день моего приезда в Олу ему исполнилось сто два года. Это он для выгоды якутских купцов проложил некогда через Яблоновый хребет Ольскую вьючную тропу на Колыму[3]. Я разглядывал его, как чудо, как пришельца из другого мира. Он был когда-то ямщиком на Якутском тракте и вез Чернышевского в Вилюйскую ссылку.
— Дорога тяжелая, — сказал Килланах, — не разъехаться. Первый раз мы шли с Макаром пять месяцев. Макар совсем маленький был тогда. Нужна большая дорога, чтобы ямщик мог много товара возить колымским людям. Ты, русский, приехал строить большую дорогу?
— Большая дорога будет потом, — ответил я. — Сначала нужно искать золото.
— Правду говоришь, — согласился старик. — Для большой дороги нужно много золота. Золото есть за Яблочным перевалом. Иди на устье Среднекана, оттуда поднимайся вверх. Там искал золото Бориска, там он и кончал свою жизнь, когда я в последний раз вел караван с Олы.
Все рассказы о колымском золоте так или иначе связаны с человеком, по имени Бориска Гафиулин, дезертиром царской армии, который хищником рыскал по тайге вместе с двумя друзьями, Кановым и Софеем Гайдулиным. В поисках золота они исходили все притоки верхнего плеса Колымы. Одеждой, лошадьми, провизией и спиртом их снабжал некий Розенфельд, доверенный забайкальского купца Шустова, посланный фирмой на Колыму еще в тот год, когда компания предприимчивых американских дельцов оповестила мир об автопробеге из Нью-Йорка в Москву через Аляску, Чукотский полуостров, болота и топи устьевого участка Колымы и Якутию. Фантастическое по тогдашним и даже нынешним условиям намерение не осуществилось из-за колымского бездорожья. Розенфельд был оставлен на Колыме с наказом — найти золото. Он два года пробирался из Среднеколымска в Гижигу на Охотском море, избрал неверное направление, золота не нашел и послал в верховья реки Бориску с Гайдулиным и Кановым. Они искали золото в ключах, натыкались на мелкие россыпи, но легендарной жилы так и не нашли и, поругавшись, разбрелись в разные стороны. На устье Среднекана остался один Бориска. Он бил шурфы в самых различных местах, голодал, уходил на подсобные заработки в Сеймчан и, гонимый старательским чутьем, снова возвращался обратно, снова рыл ямы. Возле очередного шурфа, на дне которого блестели золотые зерна, нашел мертвого Бориску старик Килланах, когда вел свой последний караван с Охотского моря на Колыму.
— Жадный был Бориска, — сказал Килланах. — Нашел золото и кончал жизнь от радости. Возьми, русский, с собой Макара. Макар приведет тебя на реку. Там, за могилой Бориски, сплошь золотые места.
Так я и сделал, но за день до отъезда из Олы, едва закончился период дождей за перевалом, Медов ушел с Дмитрием Владимировичем Вознесенским. Тот командирован на Колыму Институтом цветных металлов и прибыл в Олу почти одновременно со мной. Цель его приезда та же, что и моя, — найти колымское золото и выбрать наилучший вариант трассы, которая должна соединить будущие прииски с Охотским побережьем. На первый взгляд кажется, что мы делим шкуру неубитого медведя, но без дороги колымское золото наполовину теряет свое значение.
Медов несколько смягчил свой поступок, приведший меня в уныние. Перед тем как уйти с Вознесенским, он принес карту перехода и верхних колымских притоков, выполненную с детской наивностью.
— Среднекан, — сказал он мне, — известное место, а ты ищешь новое, богатое. Ищи ниже Бохапчи, на Утинке.
Мы продвигались из Олы точно по направлению, указанному Медовым. Слипко легко вел экспедицию от привала к привалу. Останавливаясь на ночевку, мы находили следы костров предыдущих караванов. Это искусство, достойное восхищения. Ольская тропа не может быть названа даже тропой. Лишь изредка мы попадали на узкие дорожки, полускрытые травой и ягодами голубики, а большей частью продирались сквозь таежные заросли. Сучья грозили глазам на каждом шагу. У лошадей давно были исцарапаны бока. А вокруг, охватывая нас кольцом и наполняя сознанием одиночества, властвовала глубокая таежная тишина.
И вот караван подошел к обрывистым склонам Яблонового хребта.
Путь через перевал до того тяжел, что невольно сравниваешь его с памирскими высокогорными экспедициями. Узенькие покатые тропы кружат над самыми обрывами. Разойтись со встречным здесь невозможно. Снизу едва слышен бег ручьев. Лошади скользят, люди выбиваются из сил. Нам пришлось разгрузить животных и принять на свои плечи по лишнему пуду продовольствия и снаряжения. Нельзя сказать, чтобы такой выход (к сожалению, он единственный) повысил настроение моих спутников. На коротких стоянках между сопками они моментально засыпали, даже не сняв рюкзаков и не подождав, пока Слипко разведет костер и разогреет консервы.
Вид гранитных скал прибавляет мне энергии. Они — верный признак близости благородных металлов и всяческих полезных ископаемых.
Слипко и Кафтунов поставили палатку на берегу, несмотря на протесты Раковского, который считает, что у реки нас заедят комары. Он предложил для лагеря теневую полосу у зарослей чосении.
Кафтунов решительно отверг его проект.
— Тоже ученый, — добродушно проворчал он. — В такой густоте гнездится всякая нечисть почище мошкары.
Кафтунов был трижды прав. Заросли чосении, или кореянки, как называется этот древовидный тальник, — естественная маскировка для хищного зверя. Не успели мы как следует расположиться, — из тальника, подтверждая слова старателя, вышел ленивой походкой бурый колымский медведь. Он, очевидно, не учуял нас, — легкий ветерок дул на палатку, — и направлялся к реке, полакомиться рыбой. Лошади, щипавшие траву на лугу, испуганно заржали и понеслись, кто куда. Медведь раздумывал недолго и, не обращая никакого внимания на нас, неуклюжими прыжками помчался за ними. Дело приняло нежелательный оборот. Кафтунов и Слипко, схватив винчестеры, ринулись наперерез медведю. Кафтунов на бегу прицелился и, не рассчитав, промазал. Пуля, как мы выяснили потом, только просверлила обрубок медвежьего хвоста. Топтыгин взревел от испуга и боли и повернул на старателя. Кафтунов снова прицелился, но Слипко опередил его. Он безошибочно попал в глаз медведю, и тот рухнул на траву в двух саженях от Кафтунова.
Едва мы перевалили через Яблоновый хребет, как все мои представления о Колыме были опровергнуты действительностью. Несовместимые понятия: приарктическая область, вечная мерзлота и немилосердное солнце. Моему загару позавидуют и жители Средней Азии. Лето в этих широтах необычайно знойное и нетерпимое из-за всевозможного гнуса. Таково свойство местностей, имеющих резкий континентальный климат, пересеченных реками и необжитых людьми.
Градусник показывает в тени плюс 43 по Цельсию.
6. «Сезам открылся...»
Разбуженный трубным голосом старателя, Раковский так и не смог больше заснуть. Он зло прислушивался к сопенью обиженного Кафтунова.
Раковскому надоела экспедиция: бесполезные шатания в поисках каких-то немыслимых жил по болотистым долинам, каменистым берегам реки, крутым сопкам. Он мечтал о шуме прибоя на отлогом берегу Олы. Тело, искусанное мошкарой, зудело и чесалось. Он не вытерпел и встал. На ящике у выхода спал с тетрадью в руке Билибин.
Раковский поднял полог палатки и зажмурился. Яркий свет белой колымской ночи ослепил его на миг. Колыма еще спала.
Монотонно, как самолет в небе, гудела мошкара над устьем. Отмахиваясь от нее полотенцем, Раковский пошел вверх по берегу реки и, увязая в высокой траве, еще не прибитой августовскими заморозками, поднялся на пригорок, откуда был виден прозрачный ручей, называемый ключом Юбилейным.
Было два часа ночи, и над колымскими долинами клубились туманы. Сквозь молочную белизну туманов выступали незаконченными конусами оголенные вершины сопок. Снег на них почти стаял. Раковский усмехнулея. «Кафтуновский барометр», подумал он.
«Если снег сошел с сопок, — говорил Кафтунов, — значит, рядом зима, и со дня на день можно ожидать нового снега».
Прорываясь через долины, стальной спиралью кружила между сопками Колыма, несла студеные воды к Ледовитому океану. Вокруг нее расстилалось рыжее море тайги, в котором манящими оазисами зеленели островки хвойных пород.
Раковский спустился с пригорка и, не думая ни о чем, наслаждаясь предутренней тишью, побрел вдоль отлогого берега ключа. В быстрых струях его купала свои ветви кореянка, похожая на иву, вытянулись в ряд стройные бальзамические тополя. Тальниковые заросли, схожие с бамбуком, естественным барьером стояли у самой воды.
Человек потревожил чуткий сон таежного мира. Хруст сучьев под ногами Раковского испугал диких уток, спавших в береговых зарослях. Утки сонно крякали и, тяжело поднимаясь над тальником, перелетали на другое место. Горностай взвился на дыбки, некрасивый в летней полинявшей шубке, и, поняв опасность, стремительно юркнул в кусты. Ужом скользнул, вытянув узкое тело, полосатый бурундук.
Над ключом взмыл, ввинчиваясь в небо и расправив метровые крылья, орел-стервятник. Тень его, уменьшаясь по мере того, как он поднимался, слегка колыхалась на стеклянной поверхности ключа и вдруг исчезла. Над долиной пронесся и замер жалобный крик беззаботного зверька. Через минуту, кровожадно клекоча, орел вместе с жертвой снова взлетел над ключом.
Раковский восторженно замер на месте. У противоположного берега плескались рыжие медвежата. Они шумно фыркали, неуклюже топтались, обливали друг друга и яростно разгребали воду. Огромная медведица следила за ними с косогора и настороженно нюхала воздух. Старатель свистнул от изумления. Услышав свист, медведица забеспокоилась. Она спустилась к воде и шлепками вытолкала медвежат на берег. Те недовольно отряхнулись, взметнув над собой тучу серебряных брызг, и утонули в зарослях.
Раковский долго разглядывал свое отражение в ключе и никак не мог понять, почему желтыми пятнами покрыто его лицо. Он потер лоб и щеки, но пятна не исчезали. Тогда он расплескал воду. Легкая рябь побежала в стороны, и он увидел желто отсвечивающее дно.