«Многознание уму не научает»: как перестать собирать факты и начать мыслить
Философию принято считать одной из наук, но с этим согласны далеко не все философы. Некоторые из них полагают, что это особая область культуры, близкая скорее к искусству, чем к науке. И это похоже на правду: почитайте, почему философия учит нас думать, а не просто приобретать разрозненные знания.
Сейчас в моде эрудиция и осознанность. Интеллектуальность считается привлекательной, даже сексуальной. Наверное, это можно было бы сравнить с тем, как острословие и просвещенность соотносились с чувственностью в галантном XVIII веке, если бы юные представители креативного класса, спешащие на лекции по урбанистике, антропологии, политологии, психоанализу и современному искусству, не были столь серьезны и озабочены и не походили больше на вычищенных и отутюженных энтузиастов-завсегдатаев советского общества «Знание», своих, по сути, прямых предшественников.
По мере наступления «новой искренности» на старую «постиронию» все больше людей добавляют к познавательному интересу общественно-политическую идейность, а она только подогревает стремление к поиску новых фактов и аргументов, сыплющихся с экранов информационной бездны. Википедия, лонгриды и лекции на ютубе мешают людям засыпать вовремя, музеи и библиотеки похищают их выходные дни, а книжные ярмарки, полки которых заполняет бесчисленная научно-популярная литература, в персональных графиках соседствуют с гламурными мероприятиями. Кажется, название старого киножурнала «Хочу все знать!» могло бы стать девизом поколения Z.
Разумеется, в погоне за знаниями люди обращаются и к философии. Большинство из них усвоит названия течений, основных представителей и главные тезисы, то есть некий корпус знаний о философии, после чего двинется дальше: «Так, это Платон, он учил об идеях, а это Аристотель, отец-основатель логики, а вот Фома Аквинский, который сделал из аристотелизма теологию, ну а тут у нас Декарт с рационализмом…» Но есть ли хоть что-то от философии в таком складировании знаний? Ничего.
Прежде чем подступаться к тем или иным философам, стоит усвоить, зачем вообще нужна философия и почему для нее совершенно недостаточно просто набора знаний, почему эрудиция, отражающая научность, содержит научное знание, в то время как эрудиция, отражающая философию, хоть и содержит некоторую информацию, но не содержит философской мысли.
Французский философ и политик Люк Ферри в «Краткой истории мысли», очень простом, но насыщенном и концептуально выстроенном трактате, написанном специально для подростков, сравнивает философию и искусство. В науке, пишет Ферри, одна теория сменяет другую (которую, скорее всего, сменит следующая), и вышедшая из употребления теория больше никого, кроме историков науки, не заинтересует – да и сами научные вопросы довольно резко меняются и переформатируются. Тогда почему ответы философов на вопрос «Как нам жить?» и другие подобные, заданные еще в Античности, продолжают быть актуальными?
Научные теории Птолемея или Декарта, подмечает бывший французский министр, отжили свое, чего не скажешь о «мудрости древних», которая восхищает нас подобно древнегреческим храмам или китайской каллиграфии.
«С этой точки зрения можно было бы сравнить историю философии и искусства, но не историю наук: произведения Брака или Кандинского не "прекраснее" произведений Вермеера или Мане, а размышления Канта или Ницше о смысле или нелепости жизни не лучше – как, впрочем, и не хуже – размышлений Эпиктета, Эпикура или Будды. Они предлагают нам модели жизни, модели поведения перед лицом экзистенции, продолжая обращаться к нам через века, и ничто не может состарить их».
Радикальнее других науку и философию развел великий немецкий мыслитель прошлого столетия Мартин Хайдеггер. Своим вызывающим тезисом «наука не мыслит»[145] он произвел большой переполох: отвратил от себя многих интеллектуалов, еще большее количество привлек.
Хайдеггер работал преподавателем (а одно время и ректором университета), но постоянно восставал против академического хомута на шее философии. Он откровенно презирал философские конгрессы, многочисленные философские журналы и иссушающие творческую мысль нормативы научных публикаций. «Сумасшедший дом изнутри представляет собой более ясное и нормальное зрелище, чем эта эпоха», – ворчал Хайдеггер, распекая «беззаботность и распущенность академической жизни». За этим неприятием стоит глобальный подход, согласно которому философия в своем языке и своем мышлении обращена к другому горизонту, нежели наука.
Наука, считал Хайдеггер, занимается разъяснением сущего, в то время как философия нацелена на бытие. В том, что «наука не мыслит», он видел ее внутреннее «преимущество».
Мыслить, по Хайдеггеру, значит ставить вопросы на уровне бытия, быть раненным этими вопросами, испытывать нужду в мыслительных поисках самого фундаментального, самого простого, но в то же время самого сокрытого – бытия вообще, бытия человека в частности; мыслить – значит вопрошать о том, почему есть сущее, и о том, как есть человек. Ученые же занимаются куда более частными, если так можно выразиться, вещами. Их язык – это не язык бытийного мышления, который дан философам и поэтам, а язык сущего, который, оказываясь языком расчета, в конечном счете приводит к технике.
За этими построениями стоит главная хайдеггеровская идея, основной нерв его философии: несовпадение бытия и сущего. Хотя бытие – это бытие сущего, а всякое сущее (всякая вещь, явление, любое нечто) – есть, то есть коренится в бытии, бытие нельзя помыслить ни как сумму всего сущего, ни как особый род сущего (например, Бога, идею или материю), который стоит за существованием. Античное вопрошание о бытии благодаря платонизму и выросшей из него европейской философии было постепенно забыто, замещено представлением бытия как чего-то наличного. Философы, обращающиеся к проблематике бытия, промахивались и попадали в сущее. Хайдеггер, совершивший ревизию философии, настаивает на необходимости нового обращения к бытию. Одна из возможностей этого обращения – философский вопрос «Почему есть нечто, а не ничто?». Мысля этот вопрос, Хайдеггер вступает в диалог с Готфридом Лейбницем и другими метафизиками.
По его мнению, открыть новые пути к бытию, в том числе через ничто, – значит преодолеть метафизическое мышление человечества. Человеческое существо и его жизнь Хайдеггер трактует как Dasein: вот-бытие, или присутствие бытия, то есть такое сущее, которое указывает на бытие, и это указание происходит через обращение к конечности существования, смерти, ничто. Не личный разум, но Dasein сквозь него вопрошает о бытии и, вопрошая, существует в качестве человеческой экзистенции.
На примере хайдеггеровской мысли хорошо видно, насколько далеко философия отстоит от «фактичности» сущего, постигается ли таковое на научном уровне или в обыденном диалоге. При этом философия вовсе не «парит в эмпиреях», она сама, будучи историей и приключением человеческого вот-бытия, так или иначе, мыслью или даже забвением мысли, проходит через всех нас, существующих и смертных.
«Наука подтверждает – философия потрясает», – разграничивает Хайдеггер. Человеческая реальность является предметом научного изучения, но философия есть сама эта реальность, открытие бытия в человеческом сущем. Именно поэтому философ, задавая вопрос «Почему есть нечто, а не ничто?», обнаруживает «удивительную чуждость здесь», в которую, разбегаясь своим вопрошанием, стремится впрыгнуть и погрузиться. Для науки же «здесь и сейчас» бытия не есть нечто чуждое, а скорее – привычное, то сущее, на которое спокойно накладывается исследовательская рамка.
«Наука должна стремиться во все более ясное как в знакомое и привычное. Философия возвращается к сокрытому как непонятному и удивительному. Наука передает истинное (через правильность). Философия разыскивает истину».
Однако если язык философии, возникший через «экстаз» первых философов, изумившихся логосу бытия, и язык поэзии, то есть язык мифа, обращенного к нечеловечным силам, едины или крепко связаны между собой, то откуда же возник язык науки? Он также возник из «мифотворящего первоязыка» человека, но языка, приобретшего строгость и аналитически редуцированного. На определенном этапе развития человек перестал быть просто «погруженным» в живую, мифологическую открытость вещей, он принялся разделять одно сущее от другого, начал заниматься как бы разрезанием мира на кусочки. При этом начальное, дорациональное и дофилософское из человека никуда не исчезло.
Исследователь Жан-Жак Вюнанбурже подобно тому, как Хайдеггер разделяет рациональное мышление (ориентированное на расчет) и поэтическое мышление (восходящее к сказу, корню языка вообще), говорит о двух путях или двух возможностях мышления: абстрактно-разумной репрезентации, которая мыслит, стремясь к избавлению от образов, и мифопоэтическом мышлении, которое обобщает и являет собой «символический способ творения»[146]. В рамках первого подхода эмпирические данные оказываются существующими сами по себе, а в рамках мифопоэтического мышления они, напротив, не отделяются от времени и пространства.
Наш «привычный язык» и мифопоэтический язык сущностно едины, но в мифопоэтике всегда включено внимание к божественному (мифической образности времени и бытия), в то время как в рационально-рассчитывающем мышлении это внимание облачено в форму сущего, обращено к выведению сущего из-под «фундаментальных» сфер мифического и божественного, того, что с началом философии станет полем ее вопрошания.
Таким образом, поэзия несет в себе скрытое изначальное существо языка, а философия представляет собой восходящее движение от смысла того или иного сущего к смыслу бытия.