– Я кое-что тебе покажу, – говорит он, надевая капюшон. – Давай-ка выйдем.
Сто сорок пять метров над уровнем моря – это немалый путь для лифта с водяным колесом, пусть бы и большим. В соседнем канале опускается противовес, который должен балансировать вес лифта.
Башню Шепотов, стоящую с краю и глядящую на море, я ранее видел только снизу. Когда-то обратил на нее мимолетное внимание, потому что она отличалась от всего остального. Не была увенчана остроконечным шлемом – заканчивалась словно короной из четырех изогнутых уступов, похожих на рога или клинки. Я не посвятил этому особого интереса, посчитав всего лишь необычным украшением.
Теперь, когда мы выходим наверх, эти рога встают над нами, словно незавершенные прясла или ребра кита. Дует холодный ветер, но тут солнечно, а с террасы башни открывается вид, от которого спирает дыхание. Море раскидывается бесконечной, мерцающей плоскостью бирюзы и синевы с контрапунктами белых черточек пены на волнах, а на далеком горизонте маячит абрис какого-то острова.
Со стороны моря каменная стена, окружающая террасу башни, наполнена отверстиями, и можно пройти на дополнительно прицепленный к стене балкон: круглый, словно сковородка. Каменные балюстрадки достигают тут едва полуметра, и выход на эту базальтовую этажерку – своего рода тест на страх высоты. Я фобий не имею, но колени у меня трясутся, и кажется, что балкон дрожит и колышется под ногами.
Взгляд вдоль гладкой стены донжона, а потом и ниже, вдоль клифа, к бирюзово-белой кипени – нечто вроде антигипноза. Слишком легко сбросить отсюда кого-нибудь. Для посадочной площадки вертолета место не слишком пригодилось бы, потому что посредине балкона встает трехметровая каменная арка. Ворота в никуда.
Я поворачиваюсь и ступаю в нее: та стоит как одинокий дольмен, вырванный из Стоунхенджа, а потом поставленный на террасу башни, в тень странно зловещих шпилей, выгнутых в небо, словно когти. Посредине главной террасы стоят еще и два столба.
Фьольсфинн торчит между ними со сложенными на груди руками. Высокий, будто у монаха, капюшон лежит на короне из башен, солнце моргает в ледяных кристаллах, наполняющих его глазницы.
– Чудесный вид, – говорю я.
– Он и должен быть чудесным, – отвечает он весомо.
– Экскурсия, да?
Он молчит минуту-другую.
– Верхушка Башни Шепотов, – начинает он. – Около ста сорока пяти метров над уровнем моря. Последнее место, с которого мои узники должны были видеть мир, если бы я так решил. Помни, что ты стоишь в месте, созданном заклятым во льду, искалеченным безумцем.
– «Прогулка по доске», как на пиратском корабле, а потом полет к морю? Или же эти ворота – просто виселица?
– И одно, и второе, – роняет он деревянным голосом. – Сперва петля и люк, причем виселица становится инструментом исключительно гуманным: натяжение веревки может наступить и после десятиметрового полета. Потом достаточно будет ее просто перерезать. Таким-то образом мы получаем уверенность, что казнь была успешной. Но есть и другая возможность, – он поднимает руку и показывает на смыкающиеся над нами когти. – Внутри каждого находится медный прут сечением с большой палец мужчины; каждый выступает из скалы еще на пару метров. Сквозь сердцевину шпилей тянется под полом до самого столпа. По два к каждому, а потом – к железным кольцам, к которым пристегивались бы кандалы. А потом достаточно просто подождать грозы.
– Умно, – отвечаю я. – А если в грозу в башню так и не ударит молния – тогда что? Помилование?
– Честно? Не знаю. Но боюсь, что лишь следующая гроза. Я ведь говорил: я когда все это выдумывал, был не в лучшем психическом состоянии.
– Зачем ты все это мне показываешь?
– Это одна из тайн этой башни. Один из ее «шепотов». Я показываю тебе, что я не такой академический тюфяк, каким ты меня считаешь. Во-первых, я рассчитывал, что однажды это использую, причем против старых приятелей по экспедиции. Во-вторых, хорошо бы мне сказать, что я был тогда не в себе, что мне стыдно, что я сконструировал нечто подобное, но я вовсе в этом не уверен. На самом деле я радуюсь, что у меня есть место для казни, и порой я сюда въезжаю, чтобы удостовериться: эти жуткие машины все еще ждут. Каким-то довольно нездоровым образом это дает мне ощущение, что я настоящий король. Если уж у меня есть собственный остров, башня и подданные, то я должен быть готовым убивать людей. И меня радует, что я не был бы безоружен перед лицом по-настоящему отвратительных преступников. Когда я на это смотрю, у меня есть ощутимое чувство силы моего города. Тебе этого не понять, но мне кажется, что я начинаю думать несколько по-средневековому. Есть ценности, такие как праведность, благородство, милосердие и великодушие – или справедливость, – однако мне кажется, что для управления Ледяным Садом обязанностью правителя остается требовать их исполнения и обладать силой для их защиты. Я не должен переживать, что некто невиновный получит смертный приговор из-за продажности юристов или их невнимательности, поскольку все тут происходит по другой шкале. Феодальной. Каждый случай можно разрешить в индивидуальном порядке. Никто не окажется неосторожно осужден на смерть, поскольку такую-то карту и приговор я приберегаю для крайних случаев. А кроме того, приговоры отдаю я сам. Согласно собственному суду. Под собственную ответственность.
– Ну ладно, Ваше Величество, – говорю я, придавливая жар в трубке. – И что же из этого следует для нас? Мы можем приволочь сюда Багрянца, а перед казнью поджечь на нем одежду да набить карманы фейерверками. Но уничтожение этого амитрая, пусть бы и максимально изощренное и зрелищное, ничему не послужит. Мы ничего не получим таким-то образом. К тому же я сомневаюсь, чтобы он испугался достаточно – он вряд ли осознает связь между электричеством и молниями. Это производит впечатление на меня, потому что однажды меня ударила молния.
– Это только вступление к тому, что я хотел тебе показать. Терраса Башни Шепотов – просто доказательство моей решительности. Но есть и нечто еще. И уж оно может пригодиться. Возвратимся.
И снова лифт, ползущий внутренностями башни вниз, на уровень, на котором находились подвалы максимальной защиты. У меня начинает кружиться голова от этих постоянных путешествий вниз-вверх.
Мы стоим в круглом зале, напоминающем опрокинутую вверх дном хрустальную миску. В нем метров двадцать диаметра и десять – высоты, и, несмотря на то, что мы находимся под землей, с хрустального свода сочится туманный отсвет, словно в теплице, окрашенной известкой, – или словно здесь наступил туманный день. Ассоциации с теплицей, кстати сказать, кажутся вполне разумными, поскольку вдоль стен растут ледяные растения, позванивая прозрачными листьями и цветками. Но они ощетинены шипами: у цветов – слишком хищный вид, будто у мухоловки или геометризированной ядовитой орхидеи.
– Филиал Ледяного Сада? – спрашиваю я.
– Его изнанка, – говорит он. – В том я приветствую будущих граждан, приглашаю их на пир, показываю новую жизнь, какая ждет их в городе, – но он еще и сад, в котором они окажутся после смерти. Даю им образ, что будет находиться у основ религии Древа. Этот зал – полная противоположность. Если тот – образ Эдема, то здесь у нас ад.
– И ради какой же цели?
– С мыслью о тех, о моих коллегах по экспедиции. Как инструмент перевоспитания, как комната пыток – да не все ли равно?
– И что оно может сделать?
– Может сломать, причем быстро. За несколько часов, а не месяцев. Воздействие индивидуализировано. Что увидит узник – полностью зависит от его разума.
– Я встречался с кое-чем подобным, – говорю, вспоминая страховку на станции черве поезда с побережья. – Но это не будет совместимо с психикой чужака. Та система была рассчитана на местных, от меня через некоторое время отстала.
– Я имею некоторый опыт в манипулировании психикой местных, – скромно отвечает Фьольсфинн. – Каждый гражданин проходит инициацию, рождается в Ледяном Саду снова и видит это место как лучшее в своей жизни. В этом случае мы, собственно, должны сделать то же самое. Единственная разница в том, что он – наш враг, а значит, мы сначала должны его сломать, а только потом показать ему альтернативу.
– Как-то становится мне жаль Багрянца, – говорю я кисло. – Рядом с твоей мозговыжималкой классические пытки кажутся типа честными и более добрыми.
– Кто тебя прислал? – спросил Вуко.
Все выглядело до отвращения типично: пустой подвал без окон, стол, ярящаяся люминесцентная лампа, двое Братьев Древа с неприятными, красными лицами и голый человек, прикованный цепью к дубовому креслу, сколоченному из толстых колод.
Худой, угловатый, с лицом варана, покрытым алыми пятнами разветвленных сосудов. Было мерзко. Вся ситуация была мерзка.
Сидел и молчал.
– Знаешь что? – сказал Вуко устало. – Ты мне надоел. Тебя ведь учили, как идут такие вот разговоры. Нельзя ли пропустить пару циклов? Ради нас обоих. Ты хорошо знаешь, что не выдержишь и в конце концов заговоришь. Так, может, сразу перейдем к этому? Гляди, как просто.
Молчание.
– Смотри, что у меня есть. Твои вещи. Не стану тебе рассказывать, что с помощью этого можно сделать, потому что я и сам толком не понимаю. Ты в этом разбираешься лучше меня. Вот три стеклянных кинжала, что мы забрали из твоего жилища, и бич, сделанный из щупальца этой твоей жаловицы. Полагаю, этого вполне хватит. Понимаешь, в чем состоит проблема? Я в этом не слишком разбираюсь. Стану экспериментировать. Скажем, буду бичевать тебя некоторое время. С паузами, чтобы не сделалось оно монотонным, но я понятия не имею, не убьет ли это тебя в какой-то из этих разов.
Молчание.
– Кто тебя прислал – я знаю. Но спрошу снова. Вопрос, на который я знаю правильный ответ, позволит мне проверить, можем ли мы уже начать разговор.
Драккайнен потянулся за бичом, что лежал на столе: металлическим, посверкивающим и жутковатым на вид; пока что он выглядел словно короткая, отполированная палка.