ВЕРХОВНОЕ КОМАНДОВАНИЕ ПРИ ВРЕМЕННОМ ПРАВИТЕЛЬСТВЕ
РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ХАОС. А. Ф. КЕРЕНСКИЙ
Несмотря на то, что за годы войны, предшествовавшие революции, кадры нашей армии сильно поредели и войска, пополненные значительным числом запасных старших сроков службы, больше походили по своему характеру на милицию, нежели на регулярную армию, — что, впрочем, к этому времени имело место во всех воюющих государствах — и несмотря на то, что революционная пропаганда вопреки принятым строгим мерам все же проникала на фронт, настроение войск на фронте непосредственно перед революцией было вполне удовлетворительно, дисциплина достаточно крепка и у командного состава не было сомнения в том, что войска мужественно и без всяких колебаний исполнят любую оперативную задачу.
Но стяжавший себе столь печальную славу «приказ № 1» Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов, освобождавший войска от подчинения своим начальникам и в корне нарушивший самые основы воинской дисциплины, имел катастрофическое влияние на боеспособность армии. Переданный по беспроволочному телеграфу, он в один момент стал известен по всему фронту и мгновенно уничтожил в войсках дисциплину, послушность начальникам и сознание воинского долга.
В воинских частях образовались солдатские комитеты, присвоившие себе право критики и утверждения не только административных, но и оперативных распоряжений командного состава. Началось преследование солдатами офицеров, не пользовавшихся их симпатиями. В некоторых случаях это сопровождалось насилиями и даже убийствами. Быстро распространившиеся слухи о разделе помещичьих и казенных земель между крестьянами побудили солдат покидать фронт, чтобы «не опоздать» к этому разделу. Под влиянием злонамеренной пропаганды во многих местах фронта началось братание с противником. В мгновение ока развернулась во всем своем трагизме картина позорного развала военной мощи великой империи.
Злейший враг России не мог бы придумать более действенного способа для моментального уничтожения ее военной мощи, чем тот, который придумали составители «приказа № 1». При этом особо знаменательно то, что он был первым и последним — никаких других «приказов» за ним не последовало, из чего нельзя не заключить, что единственной целью его авторов было именно желание уничтожить одним ударом русскую военную силу, а это, несомненно, было им внушено врагами России и русского народа. Позора этого изменнического деяния ничем и никогда не смоют с себя его авторы.
Дабы не задерживать процесс быстрого развала нашей армии, немецким войскам на фронте было приказано ни в коем случае не предпринимать никаких операций, а всеми силами стремиться ускорить этот развал путем братания, пропаганды о мире и даже подкупа.
Тут, конечно, не может не возникнуть вопрос: по каким причинам процесс распада нашей армии имел такой поистине молниеносный характер.
Конечно, большое влияние оказало всеобщее утомление затянувшейся войной. Однако, несмотря на это, армии других участвовавших в войне стран не утратили своей боеспособности, ибо случавшиеся вспышки неповиновения, как сие имело место, например, во Франции, в корне подавлялись решительными мерами твердой правительственной власти.
Кроме того, на быстроту распада нашей вооруженной силы повлияло слабо выраженное в народных массах, а следовательно, и в войсках сознание своего патриотического долга в широком смысле этого понятия, что является результатом недостаточной степени просвещения и гражданского самосознания.
Наконец — а это, быть может, и есть самое главное — не только рядовыми офицерами, но и высшими начальниками овладел с начала революции как бы полный «паралич воли», из-за чего командный состав в своем большинстве не проявил достаточной энергии для борьбы с революционным развалом в армии. Явление это возможно отчасти объяснить тем, что к началу революции основная часть кадровых офицеров выбыла уже из строя, а призванные из запаса принадлежали в большинстве случаев к слоям русского общества, наиболее подверженным влияниям революционных идей и обладавшим значительно меньшей «воинской» стойкостью, чем кадровые офицеры. Что же касается высшего командного состава, то этот «паралич воли» перед революцией можно объяснить единственно надеждой, что революция выведет Россию из того безнадежного состояния, в которое ее привела губительная внутренняя политика престола. Но как бы то ни было, этот всеобщий «паралич воли» наиболее ярко выражался в душевном состоянии нашей армии в начале революции, являясь одной из главных причин столь быстрого процесса потери ею боеспособности.
Когда же после первых дней «революционного угара» стало ясно, что революция приведет Россию к еще худшим последствиям, чем политика престола, командный состав спохватился, но поздно — остановить процесс распада армии было уже невозможно.
При том состоянии, в каком оказалась русская армия после прихода к власти Временного правительства, не могло быть и речи о каких бы то ни было активных боевых операциях. Вся деятельность командного состава была направлена на то, чтобы елико возможно задержать распад армии и удержать солдат на фронте. Но тут командный состав столкнулся с противодействием советов солдатских и рабочих депутатов, преодолеть которое он оказался не в состоянии. Рассчитывать же на поддержку правительства, которое само было поглощено борьбой с демагогической деятельностью Петроградского совета солдатских и рабочих депутатов и в этой борьбе постоянно вынуждено было делать уступки демагогам, он не мог.
При таких условиях оперативная работа Верховного командования прекратилась и вся его деятельность сосредоточилась на том, чтобы убедить Временное правительство в необходимости поддержать командный состав в деле восстановления дисциплины в войсках и в связи с этим ограничить демагогическую деятельность советов солдатских и рабочих депутатов. Однако все старания Верховного командования в этом направлении оказались безуспешными. Да это было и неудивительно, ибо Верховное командование потеряло после революции свой авторитет. Так же как и большая часть командного состава, Ставка капитулировала перед революцией, и воля ее также была парализована.
Как уже отмечалось, личный состав Ставки, не представляя собой сплоченного единой волей и мыслью тела, не был способен вступить в борьбу с революцией, как это, несомненно, сделал бы личный состав Ставки великого князя Николая Николаевича, который решительно повел бы эту борьбу до конца.
Вместо того чтобы вступить в борьбу с революцией, личный состав Ставки надел красные банты и под предводительством начальника штаба покорно отправился на загородное поле у Могилева для участия вместе с населением в манифестации по прославлению торжества революции, организованной Могилевским советом солдатских и рабочих депутатов, который был образован неизвестно откуда взявшимся подпрапорщиком еврейского происхождения и какими-то полуинтеллигентными демагогическими «орателями».
И с той поры начался «крестный путь» Ставки. Все ходили как потерянные, подавленные сознанием полного бессилия. Почва под ногами уходила, не на что было опереться.
В связи с провозглашенным Временным правительством правом синдикального объединения даже в армии и на флоте — чем как бы легализировалось существование советов солдатских и рабочих депутатов — в Ставке была сделана попытка образовать по примеру Петрограда объединение офицеров, но оно вскоре после своего учреждения распалось.
Немало способствовало падению авторитета Ставки и то обстоятельство, что за пять месяцев существования Временного правительства на посту Верховного главнокомандующего сменилось пять лиц: генералы М. В. Алексеев, А. А. Брусилов, Л. Г. Корнилов[61], Н. П. Духонин[62] и даже адвокат по профессии А. Ф. Керенский[63].
Из этих пяти Верховных главнокомандующих один лишь Корнилов сделал, как известно, попытку вступить в борьбу с революцией, закончившуюся неудачей и заточением его в Быхове. Генерал Алексеев, обессиленный болезнью, переживал душевный слом и, не имея сил для борьбы, вскоре ушел с поста Верховного главнокомандующего. Генерал Брусилов и, конечно, Керенский вели на этом посту политику революционного характера, стараясь добиться недостижимого компромисса с советами солдатских и рабочих депутатов. Генерал же Духонин, назначенный перед самым концом Ставки, когда процесс развала вооруженной силы, в сущности, уже закончился, оказался бессилен что-либо сделать и, как агнец, был принесен в жертву революции.
Особенно же способствовало падению авторитета Ставки то, что она тотчас же после революции превратилась в настоящий проходной двор. Со всех сторон хлынули в нее многочисленные депутации и депутаты разных советов и исполнительных комитетов солдат, рабочих, матросов и крестьян, снабженные какими-то «мандатами», написанными на клочках бумаги, не поддающимися никакой проверке. Все они носились с деловым видом по улицам Могилева, не выказывая чинам Ставки ни малейшего внимания, а, наоборот, во многих случаях смотря на них враждебно, и буквально врывались к нам в управления, где бесцеремонно рассаживались, не считаясь ни с чем и предъявляя нам самые абсурдные требования и проекты, касающиеся ведения войны, и даже вмешивались в оперативные вопросы.
Малейшие знаки нетерпения с нашей стороны, а тем более нежелание их выслушивать и удовлетворять их требования вызывали с их стороны угрозы и обвинения в контрреволюции, которые нередко служили предметом обсуждения в местном совете солдатских и рабочих депутатов.
Временами эти депутации и депутаты собирались для обмена мнениями в совершенно загаженных залах верхнего этажа губернаторского дома, где раньше жил государь, и там на этих сборищах царил тогда настоящий бедлам. Какой бы то ни было контроль над этими людьми был невозможен, и потому в этой толпе проникали в Ставку разные подозрительные аферисты, шпионы, бывшие каторжники и даже умалишенные.
Верховное командование из опасения навлечь на Ставку подозрение в контрреволюции и сопротивлении «завоеваниям революции» не решалось воспротивиться этому нашествию и старалось путем бесконечных разъяснений и увещеваний «ублажить» нахлынувшую на Ставку революционную орду.
Так как оперативная работа штаба Верховного главнокомандующего фактически прекратилась или, вернее, была беспредметна за неспособностью, а в некоторых случаях даже за нежеланием войск выполнять оперативные задачи, то об этой работе не приходится больше и говорить, ибо она была лишена всякой цели. Штаб Верховного главнокомандующего обратился из повелевающего органа Верховного командования в «уговаривающее» и «убеждающее» учреждение, лишенное авторитета.
Для суждения же о том хаотическом состоянии, в каком протекала работа штаба после революции, приведу лишь несколько характерных эпизодов из тех поистине кошмарных времен.
Вскоре после отречения государя адмирал А. И. Русин ушел со своего поста начальника Морского штаба Верхного главнокомандующего и на его место был назначен вице-адмирал А. С. Максимов[64], прозванный во флоте благодаря своему финскому происхождению «Пойка». Он говорил по-русски с ярко выраженным финским акцентом, отличался полной беспринципностью и громадным честолюбием, совершенно не отвечавшим его более чем ограниченным способностям. После убийства революционной чернью командующего Балтийским флотом адмирала Непенина и многих офицеров Максимов повел на Балтийском флоте до крайности демагогическую политику, имевшую целью достичь своего избрания матросами на пост командующего флотом. В конце концов ценой всяческих унижений он достиг своей цели, превратившись в послушное орудие матросских революционных комитетов, в среду которых втерлись немецкие агенты, стремившиеся подорвать боеспособность Балтийского флота и открыть этим немецкому флоту доступ к столице.
Понимая, что для обороны столицы — главного центра революционной власти — необходимо сохранить боеспособность Балтийского флота, Временное правительство, убедившись в крайней опасности вредоносной деятельности Максимова, решило убрать его с поста командующего флотом. Но при первой же попытке сделать это натолкнулось на сопротивление матросских комитетов, которые решительно выступили в его защиту. Тогда придумали «обойти» Максимова, сыграв на его честолюбии. Ему предложили пост начальника Морского штаба Верховного главнокомандующего, на что он согласился. Матросские комитеты также были польщены предоставлением их ставленнику столь высокого поста.
Узнав о назначении Максимова, я доложил генералу Алексееву, что служить под начальством этого демагога и принимать участие в его зловредной деятельности не хочу, а потому прошу дать мне другое назначение. О том же сообщил Морскому генеральному штабу в Петроград для доклада Временному правительству. Меня стали уговаривать не уходить в столь тяжелое время из штаба, где я служил с самого начала войны и потому был хорошо знаком с работой Верховного командования. Но я настаивал на своем.
Через несколько дней после этого Керенский, направлявшийся на фронт для «уговаривания» какой-то взбунтовавшейся воинской части, остановился в Могилеве. Генерал Алексеев сообщил, что желает меня видеть.
Тут, в его вагоне на станции, я в первый раз увидел Керенского и имел с ним деловой разговор. Он сообщил, что Максимову дано понять, чтобы он не вмешивался в работу штаба, о которой не имеет понятия, что его назначение последовало для возвеличения заслуг матросов перед революцией. Мне же Керенский предложил вести работу далее, не обращая внимания на Максимова.
На этих условиях я согласился остаться в Ставке. И действительно, в течение своего кратковременного пребывания на посту начальника Морского штаба Верховного главнокомандующего Максимов совершенно не вмешивался в дела штаба. Я его даже редко видел, а все доклады делал помимо него непосредственно Верховному главнокомандующему и отправлял распоряжения за подписью последнего.
Как только матросы забыли о Максимове, что произошло, как во всех вообще революциях, весьма быстро, он был сменен, и решительно никто из избравших его матросов не подал голоса в защиту своего ставленника. Его ликвидация произошла безболезненно, и он исчез, «растворившись» в революционном хаосе.
После этого Морской штаб Верховного главнокомандующего был преобразован в Морское управление штаба Верховного главнокомандующего, и я был назначен его начальником.
Что касается Керенского, то при первом знакомстве он произвел на меня впечатление совершенно загнанного человека, изнемогающего под свалившимся на него бременем власти. При наступившем революционном хаосе и бессилии правительственной власти все почему-то обращались только к нему за разрешением самых разнообразных вопросов и буквально разрывали его на части. Вокруг него, где бы он ни находился, галдели в революционной экзальтации растерзанные типы обоих полов, ожидая от Керенского каких-то «чудес».
Произошло это потому, что Керенский, человек неглупый, имеющий высшее образование, безусловно, понимал, в какую пропасть устремляется Россия под давлением разбушевавшихся революционных страстей. Вместе с тем, будучи представителем революционных слоев общества, он не мог не удовлетворять их стремлений к «углублению» революции. Таким образом, Керенский оказался, что называется, между двух огней: умеренные круги общества старались использовать его для задержания процесса революционного развала, в то время как революционные круги требовали от него обратного, т. е. углубления революции.
Будучи сам порождением революции, Керенский, конечно же, не мог вступить с ней в открытую борьбу, да он и не обладал для этого соответствующими данными — тут нужен был бы по меньшей мере Ришелье или Наполеон, а потому он и вертелся между революционной демагогией и стремлением спасти Россию от угрожающей ей гибели. Примером такого лавирования служит вышеприведенный случай с назначением Максимова, ясно показывающий все бессилие власти Временного правительства и его главы Керенского, стяжавшего себе меткое прозвище «Главноуговаривающего».
Однажды совершенно неожиданно ко мне в управление пришел молодой морской офицер, бывший по службе на хорошем счету, и, мрачно уставившись на меня странным взглядом, сказал: «Я приехал сюда, чтобы объявить себя диктатором. Скажите генералу Алексееву, чтобы он немедленно явился ко мне в гостиницу, где я буду писать основные законы. Вас я пока решил оставить на вашем месте» — и вышел.
Было ясно, что человек лишился рассудка, но непонятно, каким образом он попал в Ставку. Я навел справки по прямому проводу в Главном морском штабе в Петрограде, откуда мне сообщили, что этот офицер потерял рассудок под впечатлением убийств и преследований офицеров на Балтийском флоте, помещен в психиатрическое отделение морской больницы в Петрограде, откуда убежал, и что штаб просит отправить его обратно в больницу в сопровождении санитаров.
Об этом сообщили коменданту Ставки, который и распорядился о его препровождении в Петроград. В номере же гостиницы, куда он ушел после посещения моего управления, нашли несколько листов бумаги, исписанных параграфами «основных законов».
Однако этим дело не закончилось.
Не прошло и нескольких дней, как этот же офицер неожиданно явился утром ко мне на квартиру, когда я был в своем управлении, и заявил моей жене, что приехал, чтобы меня убить. Она не растерялась и, осторожно предупредив меня по телефону, сказала ему, что я вернусь домой лишь поздно вечером. Он не стал ждать и ушел.
Между тем контрразведывательное отделение Ставки, которое я уведомил о происшедшем, установило за ним наблюдение, и оказалось, что его сопровождает какой-то человек, приметы коего совпадали с приметами разыскиваемого контрразведкой немецкого шпиона. Сразу же возникло подозрение, что этот сомнительный субъект хочет использовать лишившегося рассудка офицера для каких-то своих целей. Он ожидал его на улице, пока тот был у меня в квартире, и после они оба направились к губернаторскому дому, где жил генерал Алексеев, но по дороге завернули в ресторан, где офицер начал буйствовать и произносить бессвязные речи. Когда потерявшие след агенты контрразведки нашли его в ресторане, сопровождавший его сомнительный тип уже бесследно исчез.
Этот случай показывает, до какой степени влияли на психику офицеров их преследования в начале революции, а также свидетельствует о том, что повсюду ослабело исполнение служебных обязанностей, раз психически больной мог дважды беспрепятственно убежать из больницы. Вот в каких тяжелых, подчас даже опасных, условиях протекала наша работа в Ставке. Что касается несчастного офицера, то впоследствии к нему вернулся рассудок и он стал совершенно здоров.
А вот еще один случай. 9 июля меня вызвал к прямому проводу адмирал М. И. Смирнов, бывший тогда начальником штаба Черноморского флота, для чрезвычайно важного и срочного разговора.
Аппараты Бодо, связывающие Ставку с фронтами и Петроградом, находились в могилевской почтово-телеграфной конторе. Разговор происходил следующим образом: собеседники, находившиеся у аппаратов на обоих концах прямого провода, диктовали разговор телеграфисту, который отстукивал его на ленте аппарата и, конечно, точно знал содержание разговора.
Смирнов сказал мне, что матросские комитеты вынесли постановление отнять у офицеров их личное оружие и потребовали от адмирала Колчака, чтобы он отдал свою золотую саблю, полученную им за храбрость в Порт-Артуре во время войны с Японией. Колчак этому решительно воспротивился и выступил с горячей патриотической речью, не достигнув, однако, цели. Так как матросы продолжали в грубой форме настаивать на своем, Смирнов, опасаясь гнева адмирала и возможных в связи с этим катастрофических последствий, посчитал единственным выходом из положения немедленный вызов Колчака в Ставку.
Керенский, от которого этот вызов зависел, находился в это время в Петрограде, и я сказал Смирнову, что сейчас же передам ему об этом, а сам перешел к рядом стоявшему аппарату Бодо прямого провода с Зимним дворцом в Петрограде, где жил Керенский и происходили заседания правительства.
Керенского в Зимнем дворце, однако, не оказалось, и никто не знал, куда он уехал. Между тем Смирнов вновь сообщил, что адмирал Колчак после вторичного требования матросов выбросил свою золотую саблю за борт, не желая отдавать ее, и что настроение матросов стало настолько угрожающим, что в любой момент может наступить катастрофа, а потому необходимо отозвать адмирала из Севастополя, не теряя ни минуты.
Тогда я решил, не ожидая ответа от Керенского, послать этот вызов за его подписью.
Тут у меня возникло сомнение, захочет ли телеграфист передать вызов, ведь он знал, что согласие на него от Керенского еще не получено, и поэтому мог счесть этот вызов «контрреволюционным» деянием с моей стороны. Раньше такой вопрос не мог бы и возникнуть — телеграфист не посмел бы не выполнить приказания начальника одного из управлений штаба. Но теперь приходилось считаться и с его «воззрениями», тем более что именно телеграфисты, фельдшера, приказчики и тому подобные полуинтеллигенты составляли главный контингент советов солдатских и рабочих депутатов и всевозможных исполнительных комитетов.
Однако все обошлось благополучно: вызов был передан, и матросская толпа убралась с флагманского корабля. А через несколько часов адмирал Колчак получил вызов в Петроград за подписью Временного правительства, куда он в тот же вечер и выехал, чтобы в Севастополь больше не возвращаться.
После его ухода с поста командующего флотом мы потеряли господство на Черном море, и неприятельские суда, которые за все время его командования ни разу здесь не появлялись, начали беспрепятственно действовать в акватории.
После того как немецкое командование убедилось в том, что наша армия потеряла свою боеспособность, ранней весной началась массовая перевозка немецких войск с нашего фронта на Запад, где готовилось генеральное наступление против наших союзников. Последние, крайне встревоженные этим, требовали от Временного правительства через посредство участников II Интернационала немедленного принятия решительных мер, чтобы остановить переброску немецких войск на Запад.
Керенский, глава наших социалистов, — надо отдать ему справедливость — не пытался уклониться от исполнения обязательств перед союзниками. Было решено предпринять уже подготовленный прорыв на Юго-Западном фронте.
Керенский несколько раз ездил на участок фронта, где намеревались осуществить этот прорыв, и «уговаривал» назначенные для этой операции воинские части мужественно исполнить свой долг.
Операцию предприняли в начале июля в присутствии Керенского. Благодаря замечательной артиллерийской и инженерной подготовке, а также значительной потере боеспособности австрийских войск фронт был пробит на широком участке. Не выдержав страшной артиллерийской бомбардировки, австрийцы попросту бежали, и наши войска беспрепятственно преодолели всю укрепленную полосу австрийского фронта и вышли в глубокий тыл системы обороны австрийцев в Галиции.
Полное поражение австрийцев было неизбежно, тем более что немцы, перебросившие значительную часть своих войск на Запад, никакой помощи им оказать не могли. Но тут наши войска остановились, начали «митинговать» и, ссылаясь на большевистский лозунг «война без аннексий и контрибуций», категорически отказались идти дальше. И как ни старались Керенский и другие бывшие с ним социалисты сдвинуть их с места, им это не удалось.
Таким образом был позорно упущен чрезвычайно благоприятный случай победоносно закончить войну. Австрийцы же оказались спасены от неминуемого поражения. Все происшедшее ясно показало, как близки мы были, не будь революции, к победе. Что касается «творцов революции», то они воочию убедились, в какое позорное состояние привели их деяния нашу армию.
Временное правительство, наконец поняв, что путем «уговаривания» нельзя командовать войсками, вынесло решение о необходимости восстановить в армии дисциплину и с этой целью назначило Верховным главнокомандующим особо отличившегося на войне генерала Корнилова.
ПОПЫТКА ВОССТАНОВИТЬ БОЕСПОСОБНОСТЬ АРМИИ. ГЕНЕРАЛ Л. Г. КОРНИЛОВ
После своего вступления в должность Верховного главнокомандующего генерал Корнилов первым делом занялся разработкой проекта мероприятий для восстановления дисциплины и боеспособности в войсках. Об этом проекте он намеревался лично доложить Временному правительству и просил, чтобы оно посвятило заслушиванию его доклада отдельное заседание. Получив на это согласие, он выехал из Ставки в Петроград в сопровождении начальников оперативных управлений армии и флота штаба Верховного главнокомандующего: генерал-квартирмейстера и автора настоящих воспоминаний.
Заседание происходило в Зимнем дворце, все помещения которого производили тягостное впечатление: полы не подметены, мебель в чехлах, покрытых пылью, повсюду полное запустение.
В Малахитовом зале дворца стоял большой стол «покоем», покрытый зеленой скатертью, во главе которого занял место Керенский, по левую его руку сел генерал Корнилов. Мы с гене-рал-квартирмейстером расположились за малым столом, внутри «покоя», лицом к Керенскому и генералу Корнилову. Вокруг большого стола сидели многочисленные члены Временного правительства, состоявшего к тому времени почти исключительно из представителей левых социалистических партий. Они угрюмо молчали. На лицах большинства из них читалось враждебное к нам отношение. Одеты они были больше чем небрежно и походили скорее на рабочих, чем на интеллигентных людей.
Открыв заседание, Керенский предоставил слово генералу Корнилову, который в качестве предисловия к своему проекту начал излагать положение на фронте в связи с потерей войсками боеспособности. Вдруг к нему наклонился Керенский и что-то прошептал на ухо. Генерал Корнилов смутился, скомкал после этого изложение обстановки на фронте и быстро перешел к мероприятиям для восстановления дисциплины.
Впоследствии от генерала Корнилова мы узнали, что Керенский ему на ухо сказал: «Будьте осторожны. Я не уверен, что ваши слова не станут известны немцам». Значит, в зале заседаний Временного правительства мог находиться тайный агент противника.
Доклад генерала Корнилова был принят без возражений, все предложенные им мероприятия Временное правительство одобрило.
После заседания Керенский пригласил генерала Корнилова и нас на завтрак. Он занимал в Зимнем дворце помещение, в котором в свое время жил император Александр II. Мы сначала вошли в его кабинет, где «имели честь»(!) быть представленными находившейся там «бабушке русской революции» Е. К. Брешко-Брешковской[65]. Это была грузная, расплывшаяся в ширину, наполовину выжившая из ума старуха. Затем прошли в маленькую столовую императора Александра II, где застали знаменитого художника И. Е. Репина, который с почтительными поклонами просил разрешения сделать во время завтрака эскиз с Брешко-Брешковской для ее портрета. Это Репин-то!
Он поместился со своим блокнотом в углу столовой, а Брешко-Брешковская во время всего завтрака старалась принимать «авантажные позы», что было «и печально и смешно».
За столом прислуживали бывшие придворные лакеи, но уже не в ливреях, а в серых куртках без гербовых пуговиц. Когда один из них поднес мне блюдо, я заметил, что оно дрожало в его руках. Я посмотрел на него и узнал старика камер-лакея, который еще так недавно прислуживал в Ставке у царского стола. Слезы были у него в глазах: видимо, мое присутствие ему напомнило прошедшее время его долголетней и чинной придворной службы.
Во время завтрака Керенский был в хорошем настроении и неоднократно побуждал Корнилова самым энергичным образом приводить в исполнение предложенные им и утвержденные правительством мероприятия для восстановления боеспособности армии. После завтрака мы тотчас же уехали в Ставку, где немедленно началось осуществление принятых решений.
Генерал Корнилов был безгранично храбрый, честный, правдивый и прямой офицер, всецело проникнутый чувством воинского долга. Благодаря личной храбрости, проявленной им в боях, и своему смелому побегу из немецкого плена он пользовался в армии почти легендарной известностью. Несмотря на его строгость и требовательность, солдаты любили генерала и были ему преданы.
Во время начавшегося в армии развала Корнилов создал из оставшихся верными своему долгу солдат ударный полк, носивший его имя, который отличался особой храбростью. Особенно же беззаветно — буквально до степени обожания — был предан ему текинский конный дивизион, который неотлучно находился при нем. Этот полк и дивизион приняли на себя охрану Ставки после назначения генерала Корнилова Верховным главнокомандующим.
Одна лишь весть о его назначении имела уже магическое действие: солдаты на фронте, зная его решительность и строгость, «подтянулись» и стали даже отдавать честь офицерам, а солдатские комитеты стушевались и притихли.
Обладая выдающимися воинскими качествами, генерал Корнилов, к сожалению, не был наделен ни дальновидностью, ни «эластичностью» мысли искусного политика и не подозревал о тех трудностях и даже опасностях, с которыми сопряжена должность Верховного главнокомандующего. Сложные политические комбинации были ему совершенно чужды, и по простоте душевной он не замечал тех ловушек и пропастей, которыми была усеяна революционная почва.
После назначения генерала Корнилова патриотические умеренно настроенные круги русского общества, потерявшие уже было надежду на спасение России, воспряли духом.
В то время как революционный центр, возглавляемый Временным правительством и советами солдатских и рабочих депутатов, находился в Петрограде, деятели патриотических объединений, союзов и партий сосредоточились в Москве. Они организовали там «общественное совещание» и пригласили на него генерала Корнилова, надеясь этим поднять патриотическое настроение в стране.
Стремясь расширить опорой на общественность «базу» для приведения в исполнение одобренных уже правительством мероприятий, генерал Корнилов принял приглашение и этим себя погубил.
Принимая это приглашение, он выходил из рамок военной сферы и вступал на политическую почву. Будь он при этом дальновиднее, будь ближе знаком с историей революций, он понял бы, что может вызвать этим среди революционеров подозрение в «бонапартизме», чего они всегда и везде больше всего боялись, особенно если это касалось боевого и популярного в армии генерала, каковым был Корнилов.
Это, конечно, и случилось.
Если бы генерал Корнилов отдавал себе ясный отчет, то решился бы на этот шаг лишь после всесторонней и серьезной подготовки, т. е. после создания мощной военной опоры путем сосредоточения в Ставке и вблизи столицы боевых и вполне ему преданных, сильных воинских частей, на которые он мог бы в случае надобности положиться. Это можно было сделать исподволь и осторожно, под предлогом формирования в районах поблизости от столицы «ударных частей» для Северо-Западного фронта, что одобрялось Временным правительством.
Между тем в Ставке при генерале Корнилове состоял один лишь ударный полк его имени и текинский дивизион, а на фронте он, по-видимому, ограничился обещанием поддержки со стороны главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала А. И. Деникина[66], что не могло иметь большого значения, ибо этот фронт был слишком далек от столицы.
В Москве генерал Корнилов был встречен с большим воодушевлением, и «общественное совещание» прошло в середине августа под знаком громадного патриотического подъема, что, конечно, не могло не перепугать революционных деятелей и заставить их бояться за свою шкуру.
В конце августа Временное правительство предательски спровоцировало генерала Корнилова, обратившись к нему с «конфиденциальной» просьбой послать в Петроград конный отряд якобы для усмирения готовящегося большевистского восстания. Когда же отряд под командой генерала Крымова подошел к столице, оно объявило, что Корнилов намеревается свергнуть правительство и задушить революцию. Обвинив его в контрреволюции, Временное правительство вынесло решение о его смене и аресте и послало в Ставку и на фронт запрещение исполнять его приказания.
Войска вновь «революционно» вздохнули, и никто, конечно, не принял открыто его сторону. Таким образом, пропало, как пропадают «покушения с негодными средствами», выступление генерала Корнилова и вместе с тем безвозвратно погибло успешно начатое им дело восстановления боеспособности армии.
Имел ли в действительности генерал Корнилов приписанное ему Временным правительством намерение свергнуть революционную власть, трудно сказать. В его планы были посвящены в Ставке лишь два-три близких к нему офицера и генерал Деникин на Юго-Западном фронте. Даже объявленный вместе с ним арестованным начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал А. С. Лукомский[67] не знал о его замыслах. Об этом лично от него мне стало известно во время разговора, который я имел с ним ночью, после получения постановления об аресте. И я этому верю, ибо Лукомский, один из мудрейших и дальновиднейших людей, которых я в своей жизни встречал, конечно, удержал бы Корнилова от рискованного шага, который без соответствующей подготовки мог бы лишь привести его и начатое им дело к гибели.
Однако арестовать генерала Корнилова в Ставке было не так-то легко. Дело не обошлось бы без страшного кровопролития, ибо корниловский полк и текинский дивизион решили воспротивиться этому силой. Узнав об этом, Временное правительство поручило трудную задачу привести в исполнение свое постановление генералу Алексееву, находившемуся в Петрограде «не у дел». Он, получив заверение, что жизнь генерала Корнилова и его сотрудников не будет подвергнута опасности, взял на себя эту задачу, дабы сколь возможно смягчить последствия этого погибшего дела.
После переговоров генерала Алексеева с генералом Корниловым и преданными ему частями решили, что генерал Корнилов и его сотрудники будут находиться под стражей текинского дивизиона в одной из гостиниц Могилева. По приведении этого решения в исполнение корниловский полк ежедневно проходил мимо этой гостиницы парадным маршем, приветствуя своего вождя.
Вскоре могилевские «узники» были переведены в Выхов, где их так же, как в Могилеве, «караулил» текинский дивизион.
После большевистской революции Корнилов покинул «тюрьму» и, став во главе своих «тюремщиков» — верных ему текинцев, — прошел легендарным походом через весь юг России на Дон, где впоследствии геройски погиб, сражаясь во главе Добровольческой армии с большевиками.
КОНЕЦ СТАВКИ. ГЕНЕРАЛ Н. Н. ДУХОНИН
Вместо генерала Корнилова Верховным главнокомандующим был назначен генерал Н. Н. Духонин. Это был храбрый и безупречно честный боевой генерал, по характеру очень мягкий и любезный человек.
После неудачи «корниловского выступления» развал армии пошел с удвоенной быстротой. Вновь начались гонения на офицеров, вплоть до убийства, по подозрению в принадлежности к сторонникам Корнилова. Обострилась борьба комитетов солдат и матросов с правительственной властью и командным составом, которые обвинялись в попустительстве, приведшем-де к корниловскому выступлению. Временное правительство, потерявшее всякую опору в результате предательства Корнилова, принуждено было в угоду большевистски настроенным революционным комитетам усилить свою демагогическую политику, что, конечно, не могло привести ни к чему другому, как к захвату власти крайними революционными элементами.
В таких условиях генерал Духонин не мог ничего предпринять для задержания развала наших вооруженных сил, и мы в Ставке оставались бессильными зрителями наступившей агонии великой Российской Империи.
В начале октября немцы в целях давления на революционный центр в Петрограде и побуждения Временного правительства к заключению мира завладели Рижским заливом и заняли Ригу, создав сильную угрозу Петрограду. Причем Рижский залив, превращенный в результате фортификационных работ, ведшихся в течение трех лет, в неприступный укрепленный район, оказался занят без боя, ибо команда береговых батарей и гарнизоны островов залива отказались сопротивляться немцам.
В Петрограде началась паника, и большевики, бывшие сторонниками немедленного мира, чем снискали себе расположение солдатских масс, взяли верх в борьбе с Временным правительством, все еще старавшимся исполнять союзные обязательства.
25 октября произошел большевистский переворот, во время которого Временное правительство мгновенно и бесславно погибло. Избежав воображаемой им со страху военной диктатуры, оно попало в объятия большевизма, который его и задушил.
Первые дни после ликвидации Временного правительства для упрочения своей власти большевики посвятили захвату министерств, из коих некоторые, в том числе министерство иностранных дел, отказались добровольно им покориться. Так как на стороне органов правительственной власти не было никакой реальной силы, большевики быстро овладели аппаратом государственного управления в Петрограде, и Ставка осталась последним органом законной верховной власти. Было ясно, что в ближайшее время большевики приступят к ее ликвидации.
Первым актом большевиков после упрочения своей власти в Петрограде было требование, обращенное к Ставке, приступить к переговорам о заключении мира, на что Ставка ответила отказом. Тогда большевики назначили Верховным главнокомандующим прапорщика Н. В. Крыленко[68] и направили его во главе матросских батальонов, бывших главной опорой большевиков при захвате ими власти, в Могилев для ликвидации Ставки.
По получении известия о большевистском перевороте в Ставке начались разногласия: некоторые стояли за то, чтобы не признавать большевистской власти и сопротивляться ей, оставаясь в Могилеве; другие считали необходимым немедленно перевести Ставку как можно дальше от Петрограда, в район Юго-Западного или даже Румынского фронта, где войска не были в состоянии такого развала, как находившиеся вблизи столицы. Находились и сторонники того, чтобы подчиниться большевикам, защищавшие свое мнение тем, что раз Ставка подчинилась Временному правительству, которое насильственно захватило власть у царского правительства, то нет основания не подчиняться большевикам, которые захватили власть тем же путем.
Вначале восторжествовало первое из этих мнений. И так как в Ставке после ухода корниловского полка и текинского дивизиона не оставалось никаких надежных воинских частей, чинам штаба было предложено указать на известные им по своей надежности части, чтобы их сосредоточить в районе Ставки.
Я указал на казачью бригаду Астраханского войска, в котором долго служил и пользовался большой популярностью находившийся в то время уже в отставке отец моей жены войсковой старшина М. Ф. Кокушкин. Эта бригада случайно находилась на отдыхе недалеко от Могилева, и ее немедленно перевели в село Княжево, расположенное в нескольких верстах от Ставки.
Однако упрочение власти большевиков в Петрограде шло стремительно. Прежде чем Ставка успела подготовиться к сопротивлению, было получено известие о том, что эшелоны во главе с Крыленко двинулись из Петрограда в Могилев.
В Ставке наступило смятение. Сначала решили немедленно переехать на автомобилях в Киев. И генерал Духонин, который все время колебался, какое принять решение, приказал срочно готовиться к переезду. Деловые бумаги генерал-квартирмейстерства начали уже грузить на автомобили и жечь то, что нельзя было увезти, как вдруг генерал Духонин отменил свое приказание и решил остаться в Могилеве.
При такой неопределенности положения личный состав решил собраться, чтобы вынести окончательное решение о судьбе Ставки. Собрание происходило в том самом зале, где прощались с государем, и носило сумбурный характер. В конце концов приняли предложение решение этого вопроса предоставить совету начальников управлений штаба.
Мы — двенадцать начальников управлений — собрались тотчас же у старшего из нас, начальника инженерного управления генерала Величко, где большинством голосов постановили подчиниться большевикам и оставаться в Могилеве. Некоторые из нас, в том числе и автор настоящих воспоминаний, против этого возражали, но безуспешно.
На заседании также присутствовал и тогдашний комендант Ставки генерал Бонч-Бруевич, тот самый, поведение которого в начале войны при наступлении в Галиции в бытность его генерал-квартирмейстером 3-й армии было более чем странным, о чем уже говорилось в части I настоящих воспоминаний. После революции он «окрасился» в ярко-красный цвет и в Могилевском совете солдатских депутатов стал persona grata (важной персоной).
Впоследствии выяснилось, что он тотчас же после этого заседания сообщил о его ходе и высказанных на нем мнениях Могилевскому совету солдатских депутатов, а по прямому проводу известил об этом также большевистское правительство в Петрограде.
Когда после неудачи корниловского выступления стало очевидным, что это начало конца, я отправил свою семью из Могилева в сопровождении брата моей жены уланского ротмистра В. М. Кокушкина, впоследствии геройски погибшего в борьбе с большевиками, на хутор к ее родителям в Саратовскую губернию.
Так как после большевистского переворота не осталось больше сомнений в том, что дни Ставки сочтены, то по моему докладу генералу Духонину Черноморский флот передали в подчинение главнокомандующему Румынским фронтом. В связи с этим Морское управление штаба Верховного главнокомандующего было упразднено. За несколько дней до гибели Ставки я распустил личный состав своего управления, отправил с доверенным писарем секретный архив в Петроград в надежные руки, а сам решил до последнего момента оставаться в Ставке.
После решения о подчинении большевистской власти, принятого на совещании начальников управления штаба, я понял, что настало время и мне покинуть Ставку. Приготовившись к отъезду, пошел проститься с генералом Духониным. У него застал его супругу, милейшую Наталию Владимировну, с которой он прощался, отправляя ее в ту же ночь в Киев, чтобы не подвергать опасностям.
Когда я вернулся около полуночи от генерала Духонина в свое опустевшее управление, эшелоны Крыленко находились уже в Орше, и предполагалось, что утром они прибудут в Могилев.
Вызвав по телефону своего шофера, я приказал ему взять с собой запасной бак бензина и подать автомобиль к управлению, намереваясь уехать в Киев и далее действовать по обстоятельствам.
Вскоре подъехал автомобиль. Шофер, поднявшись ко мне, сказал, что запасного бака ему не дали и что только что в гараж поступило запрещение Совета солдатских депутатов шоферам выезжать со мной за пределы Ставки. Поняв, в чем дело, я велел шоферу отвезти меня на железнодорожную станцию, намереваясь сесть в первый идущий на юг поезд. Но шофер мне на это ответил, что на станции и мостах через Днепр выставлены сторожевые посты, которые меня не пропустят. Спросив его, относится ли это запрещение только ко мне, я узнал, что оно распространяется также на генерал-квартирмейстера генерала Дитрихса и на полковника Ткачева, начальника воздухоплавательного управления — оба решительные противники подчинения Ставки большевистской власти. Решив тогда уйти пешком, я отпустил своего шофера, поблагодарив его за верную и преданную службу.
Впоследствии я узнал, что генерал Дитрихе и полковник Ткачев, предупрежденные вовремя своими людьми, благополучно скрылись: полковник Ткачев, у которого автомобиль был не в гараже Ставки, а при его квартире, сел на него и со стоверстной скоростью пролетел мимо сторожевого поста на мосту, а генерал Дитрихе ушел во французскую военную миссию, где его переодели в форму французского солдата, и он выехал в составе миссии, когда она покинула Ставку после захвата ее большевиками.
Сам же я, переодевшись в штатское платье, оставшееся у меня после командировки в Румынию, вышел перед рассветом по никем не охраняемой тропинке за город в поле и окольными путями добрался до села Княжево, где стоял штаб Астраханской казачьей бригады. В это время эшелоны Крыленко уже подходили к Могилеву, и штаб бригады ожидал распоряжений Ставки для действий, но их не поступало, ибо, как мы знаем, было принято решение отдать Ставку без сопротивления, о чем я и поставил штаб бригады в известность.
Прибыв на Могилевскую станцию, Крыленко вызвал к себе генерала Духонина. При входе в вагон, где находился Крыленко, Духонин был зверски убит матросами. Так кончил свое существование последний законный Верховный главнокомандующий вооруженных сил России, а с ним кончила свое существование и Ставка — последний оплот русской законной верховной власти.