— Там же, — добавил он, — и генерал Алексеев, только что прибывший из Ставки.
Войдя в кабинет, я сделал общий поклон и отдельно поздоровался с М. В. Алексеевым, подошедшим ко мне. Вслед за ним подошли и другие, из числа коих некоторых я не знал совсем. Я сразу был засыпан вопросами о том, что делается на фронте.
Члены Временного правительства собирались медленно, и, беседуя с ними, я никак не мог уловить момента, когда частные разговоры перешли в стадию официального заседания. Беседа шла все время кружками. Несколько лиц из числа присутствовавших поместились за довольно длинным продолговатым столом, на котором лежали листы белой бумаги и карандаши. По-видимому, этот стол и был приготовлен для заседания. Тут же находился и князь Львов, но не в центре стола, а как-то сбоку, точно случайно подсел к нему. Кому нужно было — уходил, а кое-кто приходил вновь.
Все участники имели измученный вид и явились на заседание в простых, довольно помятых костюмах. Должно ли это было свидетельствовать о демократических настроениях собравшихся или просто об отсутствии у них необходимого досуга — сказать не берусь, но особенно мне бросился в глаза поминутно мелькавший силуэт одного из членов собрания, нервно шагавшего из угла в угол обширного кабинета. На нем была однобортная темная тужурка с мягким воротником. Его порывистые манеры, бритое лицо, прищуренные глаза с часто закрывавшимися веками и правая рука, висевшая на черной перевязи, невольно останавливали на себе внимание.
«Керенский», — подумал я, вспоминая, что от матросских рукопожатий в Ревеле ему пришлось несколько времени держать утомленную руку на перевязи.
Это и в самом деле был он: официально — министр юстиции Временного правительства, неофициально — кумир революционной толпы и ее доверенный в буржуазном сонме министров.
Любопытно бы знать, не Керенскому ли на самом деле принадлежал рекорд рукопожатий, приписываемый газетами английскому премьеру Болвину, который якобы недавно на приеме в одном из Лондонских народных домов пожал руки 2000 рабочим, принадлежащим к английской консервативной партии? Во всяком случае, что-то не слышно, чтобы почтенному английскому премьеру пришлось после этого усилия держать руку на перевязи. Или, быть может, ответные русские «матросские» рукопожатия были уж очень экспансивны?!
— Александр Федорович, вы как думаете? Александр Федорович, ваше мнение каково? — неслись к Керенскому вопросы из разных углов той обширной комнаты, в которой происходило описываемое мною беспорядочное заседание. Видно было, что без Александра Федоровича тут ничего не может быть решено!..
Перейдя к столу, я закончил свой доклад о печальном положении армий Северного фронта в смысле их настроений и боеспособности.
— Александр Федорович, — обратился кто-то из слушавших меня к тому же Керенскому с вопросом, — нет ли у вас людей, чтобы послать успокоить войска фронта? Хорошо, если бы эти люди поговорили в одном, другом месте и урезонили войска, — пояснил этот кто-то свою мысль.
Я не расслышал ответа, так как он не мог меня интересовать из-за безнадежности предлагавшейся меры.
«Какая вера в силу и значение слова!.. Новые бесконечные разговоры на убийственно разлагающих митингах вместо серьезных, хорошо продуманных мер строгости», — печально подумал я.
Рядом со мной, поникнув седой головой, слушал мой грустный доклад Верховный главнокомандующий русской армией генерал Алексеев. К нему подошел один из министров.
— Михаил Васильевич, — сказал он, — меня гложет мысль о необходимости использования в интересах России обещаний наших западных союзников в отношении Константинополя и проливов. Ведь весь смысл войны и принесенных жертв в том, чтобы приблизиться к разрешению этой важнейшей для нашей Родины внешней проблемы. Нельзя ли выделить для этой задачи два-три корпуса войск?
Мне осталось не совсем ясно, как предполагалось использовать эти корпуса. Но какой оптимизм и какое незнакомство с действительным положением на фронте звучало в словах этого министра!
— Вы слышали только что доклад о состоянии армий Северного фронта! — ответил М. В. Алексеев. — В таком же положении находятся войска и на остальных фронтах. Что касается Черноморского флота, то он сохранился немногим больше, чем Балтийский. При этих условиях ни о каких десантных операциях думать не приходится. Нам быть бы только живу, — закончил генерал Алексеев свои слова, переходя по просьбе хозяина кабинета к отдельному круглому столу, стоявшему в некотором отдалении. Приглашение присесть к этому столу получил и я.
Там сидели уже откуда-то появившийся генерал Поливанов, бывший одно время, как читатель уже знает, военным министром, капитан 1 ранга или адмирал Кедров[167], помощник Гучкова по морской части, и несколько мне незнакомых лиц. Прислушавшись, я успел понять, что читается доклад комиссии генерала Поливанова, пытавшейся создать особое положение о «революционной» дисциплине.
Генерал Алексеев молча, но с внутренней болью старого солдата выслушивал скользкие новшества, предлагавшиеся докладчиком. Я же нашел бесполезным оспаривать их, исходя, может быть, из иной точки зрения. К этому времени, как я хорошо знал, революционизирование солдатских масс ушло далеко вперед по сравнению с нормами проектировавшегося положения. И таким образом, это положение не способно было уже остановить быстро мчавшегося вперед потока разложения.
В виде протеста против нового проекта положения с генералом Алексеевым мы почти одновременно встали и отошли от стола. Откланявшись, чтобы ехать в Псков, я подошел к Гучкову, простился, но последний пожелал побеседовать со мной отдельно еще по некоторым вопросам. Мы перешли с ним в соседнюю комнату.
— Неужели, Александр Иванович, — сказал я ему на прощание, — у вас нет сил, чтобы установить порядок сначала в столице, а за нею и во всем тылу?
— Вы видели, — сказал безнадежно Гучков, махнув рукой по направлению соседней комнаты. — В ком я там могу найти решимость поддержать меня?
Да, подумал я, хаос, неосведомленность, безволие и бессилие. Такая власть, которая подменяет дело словами, обречена на падение…
«ПРИКАЗ № 1»
1 марта Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов самочинно был выпущен пресловутый «приказ № 1», обращенный от имени совета к «солдатам гарнизона Петроградского округа — для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда — для сведения».
Главнейшими пунктами этого демагогического приказа предписывалось:
1) Во всех частях выбрать представителей от солдат; таковых же представителей избрать в Совет рабочих депутатов;
2) Во всех своих политических выступлениях воинским частям подчиняться только Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам;
3) Принимать к исполнению только такие приказы существовавшей одновременно военной комиссии Государственной думы, которые не находились бы в противоречии с приказами и постановлениями Совета рабочих и солдатских депутатов;
4) Передать оружие в воинских частях в распоряжение и под контроль комитетов и ни в коем случае не выдавать таковое офицерам даже по их требованию;
5) О всех недоразумениях между офицерами и солдатами сим последним доводить до сведения ротных комитетов.
Приведенным приказом воинские части вводились в круги политических страстей, и в них окончательно расшатывался авторитет начальников.
Размноженный в огромном количестве, приказ этот быстро распространился не только во всем тылу, но и на фронте и получил повсюду в солдатских массах значение сакраментального для всех документа. Между тем изданный в столице, не входившей в театр военных действий, и обращенный лишь к солдатам Петроградского округа, приказ этот даже с формальной стороны не должен был иметь никакого касательства к войскам остальных внутренних военных округов, а тем более к действующим армиям.
Таким образом, стремление солдат к «приятию» его, не справляясь с отношением к данному документу Временного правительства и главнокомандования действующей армии, — лучшая иллюстрация того, где была уже в то время реальная сила над этой распропагандированной массой.
УТРО 2 МАРТА В ШТАБЕ СЕВЕРНОГО ФРОНТА
По окончании описанной выше беседы с Родзянко генерал Рузский ушел к себе отдыхать, я же всю ночь оставался без сна, подавленный быстрым течением развертывавшихся событий.
Я очень опасался, что при хорошо мне известном нерешительном и колеблющемся характере императора Николая все решения его могут оказаться запоздалыми и потому не разрешающими надвигавшегося кризиса.
Около 9 часов утра я был вызван генерал-квартирмейстером Ставки к телеграфному аппарату. Генерал Лукомский передал мне просьбу генерала Алексеева немедленно довести до сведения государя содержание разговора Рузского с Родзянко.
«А теперь, — добавил он, — прошу тебя доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение государя должно состояться. Это требуют интересы России и династии…»
Опыт войны научил меня в серьезной обстановке избегать больше всего суеты и дорожить отдыхом окружающих, так как неизвестно, насколько придется форсировать их силы в будущем. Зная, что генерал Рузский только недавно прилег и что он вскоре должен будет подняться, чтобы ехать на вокзал к государю, который, вероятно, также еще отдыхает, я ответил, что разговор генерала Рузского с председателем Государственной думы будет доложен своевременно.
Что касается последних слов генерала Лукомского, то из них я не мог не вынести того заключения, что в Ставке наиболее ответственные лица присоединялись к мысли Родзянко о неизбежности отречения императора Николая II от престола. Я счел, однако, необходимым предупредить Ставку о трудности немедленного получения от государя определенного решения по сему поводу.
И действительно, как я предвидел, не обошлось без колебаний. Приехав к 10 часам утра на вокзал и войдя в вагон к государю, рассказывал впоследствии генерал Рузский, главнокомандующий просил императора Николая ознакомиться с содержанием своего ночного разговора с Родзянко путем прочтения соответствующей телеграфной ленты. Государь взял листки с наклеенной на них лентой и внимательно прочел их. Затем он поднялся, подошел к окну вагона, в которое стал пристально всматриваться. Генерал Рузский также привстал со своего кресла. После нескольких очень тягост