, живому существу. Регулярное ее включение по ночам помогало легче переносить одиночество. Он придумал имя – Гари, как в «Пошли все к черту!».
От сигарет сердце начинало трепыхаться в грудной клетке, по опыту он знал, что единственный способ решить проблему – выкурить еще одну.
Продавец мороженого, найденный все же в двадцати футах от места падения потока в густой тени сахарного клена, был в бумажном белом колпаке, который носил на работе и сам Рокко; и еще в белой сорочке в голубой горошек и черном галстуке-бабочке. На лице застыла обнажавшая зубы дьявольская улыбка. Он сидел на железном ящике из-под молока за тележкой-холодильником, прислонившись спиной к стволу дерева. Вокруг было великолепно светло и ярко, но в этом месте крона давала густую тень, которую не нарушал ни один солнечный лучик.
Очень сложное устройство, удерживающее поток света. Множество тысяч листиков. Все под разным углом к солнцу, оттого способны остановить любой лучик. Дерево – отличный перехватчик света.
Мужчина ничего не читал, вообще ничем не занимался. Каждая его рука покоилась на ручке рефрижератора, словно он готовился распахнуть врата в подземелье. С заметным усилием он поднялся и теперь стоял в этом странном островке тени, что сделало его старше. Он заговорил, когда Рокко был еще на значительном расстоянии.
– В наличии вкус клубничный, шоколадный, фисташковый. Вафельный рожок обычный. Обычный. Ванильного мороженого нет. По одной салфетке в руки.
Он откашлялся. На плечо Рокко приземлился кузнечик, продавец потянулся и стряхнул его.
– В продаже нет ни сэндвичей, ни барабанных палочек, никакой прочей мелочевки. Имеются бумажные стаканчики и деревянные ложки. Одна порция – двадцать центов, две – девятнадцать, три – четвертной. Орешков нет. Вишни тоже. В шестидесяти футах в этом направлении фонтан. Тридцать футов налево – и придете в общественный туалет. Который час, я не знаю.
Повисла тишина, мужчины смотрели друг на друга. Рокко показалось, мужчина узнал его, и на лице мелькнула тень. Пауза затянулась, взгляды были слишком откровенными, потому продавец принялся открывать дверцы и доставать свои богатства. Колпак съехал – так носил и сам Рокко, это весело, когда шапка набекрень. На открывшейся части головы под редеющими волосами были хорошо видны пигментные пятна.
– Я ведь тебя знаю, – сказал Рокко.
– Нет, не знаешь.
– Мы точно знакомы. Подожди-ка пару секунд…
– Алле-гоп! Смотри! От тебя требуется назвать…
– Ты прости меня. В те дни я был сам не свой.
– …вкус, тару и количество шариков.
– Тогда все было как в тумане. У меня вообще проблемы с ясностью мышления. Всякий раз, когда мне кажется, что он уже поднялся выше головы или развеивается – туман, в смысле, – внезапно вокруг все окутывает тьма, и становится хуже, чем было раньше.
– Думаешь, ты один такой? У меня каждый раз так с молодоженами. То я их дядя, который умер. То бывший молочник бабушки. Они бегут из дома, чтобы пожениться, потом приезжают сюда, снимают мотель на ночь, а на следующее утро, алле-гоп…
– Нет, нет, нет.
– …и я тот самый пропавший знакомец. Я Марк Твен. Одна ночь с молодым мужем – и они передумали. Хотят вернуться к прежней нормальной жизни, к бабушке, маслобойке.
– Но…
– Соберись же, Христа ради.
– Сейчас у меня очень важное и деликатное дело. Позволь, я не буду обременять тебя подробностями. Скажу лишь, что это дело, от которого зависит моя жизнь, мне надо собрать все силы, перед тем как начать действовать.
– У меня простое лицо. Я могу быть кем угодно.
С огромного валуна ниже по дороге спрыгнул полосатый кот с живой ласточкой в пасти, пригнувшись, пролез под нижней балкой ограждения и скрылся в густой траве.
– Я человек твердых убеждений, – сказал Рокко. – Например, относительно любви к своей стране; силе молитвы; о том, что жена должна принадлежать мужу, а дети быть рядом с отцом.
– А теперь ты стал порочным. Это то признание, которое ты хотел сделать. Словно никому раньше не приходило в голову открыть душу старику под деревом, будто он покойный родственник или кто бы там ни был.
Перегнувшись, Рокко заглянул в нутро холодильника, но увидел только то, о чем было сказано: три емкости – коричневую, розовую и зеленую – в покрытой инеем большой коробке.
– Я не стал порочным, – сказал Рокко.
– Но мысли у тебя порочные.
– Я очень, очень честный человек, сэр. Я пытаюсь тебе объяснить, что лицо твое мне знакомо, ведь, если у тебя лицо того человека, значит, ты тот человек и есть.
Мужчина захлопнул крышку холодильника, отвернулся и четыре раза чихнул в появившийся в руках носовой платок. Рокко пожелал ему здоровья.
– Видимо, что-то в моем лице есть такое, что притягивает сюда людей, оно, наверное, говорит им: «Подходите, рассказывайте, что у вас на сердце», – вяло произнес он. С чиханием исчезла часть запаса силы духа, необходимой для поддержания образа самоуверенного мужчины. В голосе мелькнули нотки мольбы. Это убедило Рокко в том, что он притворяется.
– И ты знаешь меня. Мы знаем друг друга. Дай пару секунд подумать.
– Нет… – ответил мужчина тоном, полным безразличия, и продемонстрировал величественный жест пренебрежения, для этого поднял руку, описывая дугу, а в самой верхней точке мотнул кистью так резво, будто она была плохо закреплена. После этого Рокко перестал сомневаться, что видел мужчину раньше.
Если только чувство глубокого желания не иметь сомнений не было на самом деле чувством, говорившем об истинном отсутствии сомнений.
– Скажу, что по крайней мере один раз мы встречались.
– Христос всемогущий, это же чертов крестовник.
– Если только Христос не вводит меня в заблуждение намеренно.
– Знаешь, они ведь все так и спланировали, поверить невозможно. «Это часть ландшафтного дизайна» – так сказали мне эти смотрители парка, когда я посоветовал им его скосить.
Во мху под живой изгородью кошка надавила передними лапами на шею птицы, вонзила зубы в оперение и вырвала, не увернувшись от крыла, хлопнувшего ее по морде.
– Ты никогда не жил в Огайо или Небраске?
– Знаешь, что я сделаю? Проникну сюда ночью с бутылкой скипидара и спичками – вот что я сделаю.
– Или ты все это время меня обманывал? – поинтересовался Рокко.
– Летом много пыльцы, ржавых листьев кукурузы, принесенных откуда-то ветром. – Он чихнул еще четыре раза, слезы лились, кажется, из всех отверстий в голове. – И еще он переносит споры грибов.
– Как раз то, что я столько времени поглощал, – пробормотал Рокко, – сам не знаю почему.
Солнце согревало ему спину, на живот села муха-веснянка. «Тук-тук», – забилось сердце.
Неважно, что он смог сделать, а что не получилось. Смотрел, но не видел. Был, но отсутствовал. Он был голоден, и немного растерян, и смущен тем, что был голоден.
«А у меня есть розовый шарик на зеленом шарике, а тот на вафельном рожке», – думал он, с удовольствием слизывая лакомство, незаметно для себя прошел через весь газон, потом пересек дорожки, остановился у ограждения у реки и принялся наблюдать, как несутся вниз потоки, падают и падают, а потом взлетает вверх дымка из капель.
Путь его завершен. Достойного упоминания имущества не нажито. Родители давно обрели вечный приют.
Ему самому было пятьдесят семь лет.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. И замолкнут дщери пения. 1928–1936
Тринадцать лет после смерти мужа Констанца Марини жила одна. Сейчас ей было шестьдесят восемь. Смерть уже поджидала ее. И это было по-настоящему ужасно, поскольку после беспокойства в юности, разочарований в зрелом возрасте и опустошения в преклонные годы жизнь внезапно сделала крутой вираж и вывела ее на путь, как она полагала, к финалу, неожиданно позволив ощутить силу, которую, как казалось, она уже давно израсходовала. Неожиданная и большая удача. Жизнь ее стала счастливой – нет, она стала полной. Пока она спала, ветер во время грозы посбивал фрукты с деревьев.
В ретроспективе виделось, что поворот в жизни принес благо лишь потому, что она ничего не замечала до самого завершения. Сознание так слаженно саботировало прошлые усилия по внедрению в жизнь изменений, что она больше не стремилась на него повлиять. Оно не могло изменить само себя. При хирургической операции хирург бодрствует, а пациент находится под наркозом; внедрившись в свой мозг в середине процесса, она бы только все испортила. Реформы – вещь невозможная, это она не сразу, но все же приняла. Фатализм – это правильно. Это постулаты религии, которой она намеревалась сохранить верность. Но в религии был один изъян: ее правила не всегда помогали.
Это происходило во множестве случаев, что-то из замеченного ею становилось подтверждением сделанного умозаключения. Пудинг не загустел почему? Потому что судьба этого пудинга – быть жидким. И зачем становиться наблюдателем? Осознанным? Зачем не спать? И она заснула, окончательно уверовав в страдания, не видя ничего нового, что могло бы это опровергнуть, и размышляла о смерти с растущим интересом и страхом.
Случившийся затем поворот в жизни, так многое изменивший, ей следовало хоть отчасти поставить себе в заслугу. Хотя она спала и ничего в себе не меняла, но ведь ей все же хватило ума не проснуться и не перейти к активной деятельности, пока неведомая трансформирующая сила не закончила свою работу. Все было как со святым Петром, идущим по морю, только наоборот. Она могла идти, пока верила, что не может идти, пока существовал в ней страх.
В бытность замужней женщиной на всех вечеринках и сборищах выражение лица ее было царственно бесстрастным, она походила на сонного хищника. На самом деле она просто очень смущалась, потому позволяла говорить мужчинам и радовалась тому, что с ними было скучно. К чужим страданиям она была невосприимчива, не проливала слезы ни в театре, ни на похоронах. Ей не было жаль сирых и убогих, как и отвергнутого мужа. «Ты холодная, бесчувственная, бесстрастная», – твердил он. Может, и так. Она поверила ему на слово. И никогда не страдала от нехватки того, чем никогда не владела.