После его смерти она задалась вопросом: была ли такой изначально или приобрела так называемую черствость в браке и, значит, сможет изжить? Одна знакомая вдова торговца – женщина весьма упрямая – все еще угощала гостей кексом с изюмом, притворялась, что питает к нему слабость, а сама из своего куска выбирала весь изюм; она его терпеть не могла; это ее Анджело любил кекс с изюмом. Женщины такие глупые! Но случись Констанце Марини поступить так же, она не знала бы жалости в осуждении как их, так и себя. Что же делать с нервами? Способность говорить себе правду – то преимущество, которое использовало сознание в процессе эволюции. Но правда – снова, снова и снова – глумилась и бранилась, была она бессердечная и пугливая, обреченная умирать в одиночестве, она утомляла. Где была ее гордость?
Через четыре года после того, как она овдовела, в саду ей встретился сатана. Она стояла на коленях, пропалывая шпинат. Мухи облепили лежащую между грядками тушку окуня. «Эгоизм! – сказал искуситель. – Отчаяние!» А отчаяние, как известно, грех. По правде говоря, надежда ее покинула. Она давно ни на что не надеялась. «Умри же» – сказал дьявол. Ей не следовало обсуждать это когда-либо с какой-то живой душой, но она действительно видела его там. Он был одет как юный Вертер, в синий фрак, желтый жилет и панталоны, на голове его была треуголка, и говорил он с немецким акцентом. Трансформация ее была плавной и продолжительной, но если бы потребовалось символически отметить момент, ставший поворотным, то это, несомненно, утро встречи с сатаной в саду. Она расправила плечи, но дрогнула, когда он попытался уложить ее, оглядела его нелепый наряд с головы до самых ног; глотнула ртом воздух, набрав полную грудь, кожа на голове внезапно стала зудеть, и она рассмеялась. «Не смейся надо мной!» – выпалил он. Но он выглядел нелепо. Нелепо было и то, что он говорил. Она и сама себе казалось нелепой. Ей было пятьдесят девять. Здоровье не подводило. Подол юбки измазан грязью. «Я глупая!» – сказала она и завязала шнурок на ботинке.
Она стала перебивать в разговоре. Бровные дуги нависли над глазами. Дряблость шеи она скрывала высоким, плотно прилегающим воротником-стойкой, подчеркивая стеклянную гладкость щек, скул, лба и носа. На семейной фотографической карточке 1880-х на лице ее уже больше всего заметны кости черепа. Глаза впалые и блеклые. (К слову, говорят, как аукнется… Малыш на карточке – ее сыночек Алессио – недавно скончался, от вашей жалости никакого проку; тогда казалось, что она еще снесет яичко, да вот не довелось.) Только посмотрите на эти глаза! Томные, навыкате, крупные. Теперь это маска другого животного, не того, что раньше. «Почему, – спрашивала она себя, – мы всегда смотрим в глаза? И всегда ли» Эти зеркала души она предпочитала игнорировать, считая слишком замысловатым способом понимания. Если точнее, то именно сами глаза, что смотрят в глаза. Им так же присущ дух состязательности в тщеславии, как и нам самим.
Она читала надрывные рассказы об убийствах, исторические романы, Библию, которую в юности своей читать расценивала как грех, а еще глубокой ночью произведения английской литературы в оригинале, потому после она спала до полудня. Так вот, Нико позволял ей читать. Сам покупал ей книги о болезнях крови, по анатомии, правильному питанию, акушерству и гигиене. Воспользовавшись знакомством с заведующим лабораториями университета, к которому надо идти через мост, добился для нее возможности сидеть в последнем ряду лекционной аудитории, где позволялось находиться дамам, желающим если не понять смысл, то хотя бы послушать. Едва ли это был жест простой мужниной доброты, тогда как польза для него была, очевидно, не меньше, чем для нее. К девяти часам ей следовало находиться в постели с собранными волосами и закрыв книгу, в противном случае он начинал дуться; как стыдно, как ранил он ее гордость тем, что унижался, умоляя. Он не позволял ей тратить излишки собственного дохода, чтобы не привлекать внимание, и она активно делала это сейчас, черт его подери, спускала накопленные им богатства на сыр и оперу.
Чайка, натолкнувшись на выброшенную на берег рыбину, сначала выклюет ей глаз, как самую мягкую часть, – кратчайший путь к мозгу, который тоже мягок. Интересно, мы поэтому смотрим в глаза? Стоит мне задержать взгляд на ваших глазах – и вы начнете дергаться, подозревая, что я примериваюсь, размышляя, куда пустить стрелу.
Каноны протестантства, эти отклонения, стремление узреть свет и все такое в ее случае были видением тьмы. Она не говорила, умирая: «Буду надеяться на возрождение». Она говорила: «Я умираю!» Она была тщеславна и склонна к театральности, жестикулировала во время разговора, была слишком современной американкой, чтобы носить траурный наряд дольше четырех-пяти лет (она в одно мгновение преодолела путь от крестьянки до мелкого буржуа, когда впервые взяла деньги за свои услуги), но не сменила его даже к 1928-му, через тринадцать лет после смерти Нико, да и к чему это нужно? Он был знаком ее становления. И черный ей шел. Она была и качественным товаром, и подделкой одновременно. Для европейца подобное в одежде непонятно. По мнению европейца, люди носят одежду, которая либо сшита для них, либо сшита для других. Но для американца все иначе, а она, да, теперь она была американкой: ее сердце нельзя было тронуть ни попытками вызвать угрызения совести, ни рассказами о жизни, ни чулками ручной работы, на бал-маскарад она могла явиться в непрезентабельном домашнем халате вместо костюма. Вы не станете американцем, пока не научитесь быть самим собой в толпе.
От ледяной воды желудочный сок не сворачивается, как она выяснила, когда выпила стакан и принялась ждать. Это лишь предубеждение, распространенное среди людей ее национальности; Нико до конца дней настаивал, что это верно. Подумать только. Много веков люди верили Аристотелю, утверждавшему, что у женщин меньше зубов, чем у мужчин, – купили то, что он продавал! они сошли с ума! – хотя любой мог заглянуть в рот и посчитать. Ей навязывались ложные учения даже сейчас – в шестьдесят пять, шестьдесят шесть, шестьдесят семь, – когда она была уже такой старой, ей было больше лет, чем она думала прожить. Этим теориям следовало давно лежать у подножия крутого склона растоптанными ее ногами вместе с ложными симпатиями и антипатиями, кексом с изюмом и тому подобными вещами.
Честь – для тех, кто считает себя ответственным за ядро неизменного «я». Увы. Это было не для нее.
Одеваясь, она рассматривала увеличившуюся с годами, но все еще скромных размеров грудь – предмет постоянных шуток покойного Нико. Неужели правда? Она напоминает два жалких плода мушмулы (именно мушмулы, которую она игнорировала, – хорошо), мушмулы, похожей на маленькие, пятнистые, некрасивые шарики, однако она выгодно отличается от остальных фруктов тем, что непригодна в пищу, пока не начнет со временем подгнивать.
«Уже скоро», – сказала смерть. И она принялась подводить итоги, связывать противоположные утверждения одной фразой и потом откладывать в сторону. Таким образом она отбросила давно мучавшие угрызения совести и смятение, расчистив путь для последней и важной вещи. Фразы звучали по-разному, казались порой провозглашением чего-то, от давно устоявшегося правила до абстрактного словоблудия, знаком, эвфемизмом, софизмом или, того хуже, детским лепетом. Что же до грехов: ничего подобного не существует, но я готова искупить; принятие алкоголя: в любое время, но не ранее пяти часов; как мертвые встретят ее в раю: не положат к ногам корзины с фруктами; важность той башни, что далеко-далеко, за океанами зерен, которые вновь и вновь видела во снах: отведи глаза, посмотри на траву; «Ибо нищих всегда имеете с собою, а Меня не всегда имеете»; все, что было в прошлом: хотя его, строго говоря, не существует; способы заработка: с улыбкой к выгоде, ко всему остальному глуха. Ей нужна была всего одна причина для отказа. Одна фраза. Это случилось через десять лет. И она была благодарна. Характер вовсе не судьба. На ее памяти ни с кем не происходили подобные по значимости перемены в столь преклонном возрасте. У нее не получалось подобрать слова.
Она ждала унижений и бессилия старости, но сие проклятие ее миновало.
Евреи по ошибке пометили косяк ее двери кровью ягненка – и Господь пропустил ее дом. Ни один ее жест не заставлял собак шевельнуть языком. Что ж, видимо, она упадет с лестницы в подвал и разобьет голову. Благосклонная к ней судьба новой жизни подсказывала, что смерть, хоть и скорая, покажется ей лишь коротким помутнением рассудка. Что ж, отлично. Когда умер Нико, она думала, что навсегда застрянет в прошлом. Больше она не могла с симпатией относиться к тому «я», которое продолжало испытывать те чувства. Она рассмеялась. Она смеялась!
Как насчет такой фразы: «Я с презрением смеялась сама над собой?»
Середина зимы. Плоды осени уже съедены, вся пища жарится или запекается в соли, миром владеет смерть. Нечто мягкое, сладкое было бы значимым подарком. Пусть немного, самую малость. Вот тогда и отыщешь мушмулу в подвале в ящике с опилками. Наконец мягкую, как кашица. А раньше она ни на что не годилась – он ее игнорировал. Жаль.
Теперь подведем итоги: не всего можно достичь одной фразой. Это было бы нанесением вреда самому себе, в любом случае невозможно сжать до нескольких слов все тонкости, которые она познавала, трудясь сорок лет. Она разрабатывала собственные методы, начиная от допотопных вещей (инструментами ее бабушки были отвар корней, очень соленый, и ручные раздувальные мехи) и достигнув точности хорошо выверенной научной работы. В перспективе после ее смерти результаты работы будут забыты, что стало ядом, который она стоически пыталась абсорбировать с помощью паллиативной фразы: «И замолкнут дщери пения». Однако удовлетворения слова не принесли. Стоицизм в конце концов подвел ее, или она подвела его, поскольку гордость все чаще побеждала, и она начала менять свои взгляды. Отход от дел не стоил ей усилий; правильная фраза существует, но на ее поиски могут уйти годы; действие, в данном случае демонстрация того, что она знала, пока мозг еще работал, было легче бездействия.