– Да, на быков. Он мне их непременно вернет. Вы его просто не так поняли, – возбужденно говорила Лина. Руки ее побелели, сквозь тонкую кожу просвечивали зеленоватые венки. Взгляд был мечтательным, но именно с таким лицом люди совершают поступки, которые потом скрывают от полиции.
– Честно признаться, мне все это кажется каким-то средневековьем, – произнесла миссис Марини, глядя прямо на не сводившую с нее глаз Лину. – Я надеялась, что ты выйдешь замуж за человека выше по положению, что вполне согласуется с идеями этой страны. А сейчас у меня такое ощущение, что он взял мою дорогую и редкую марку и наклеил на конверт, чтобы отправить письмо.
Муха села на стол, и Лина наконец ее прихлопнула.
Миссис Марини продолжала:
– Он продал тебя, да еще и по дешевке, и ты гордишься этим?
– Пожалуйста, не надо.
– Как зовут твоего хозяина-крестьянина?
– Маццоне, Винченцо. Прошу вас, не надо.
– Твои же дети напишут на твоей могиле твое же имя с ошибкой.
Миссис Марини разложила птичьи головы на краю тарелки, и клювы их свешивались, словно намеревались склевать крошки со скатерти.
Желудок требовал большего.
Она понимала, что не сможет сдержаться и выскажет то, о чем лучше умолчать, а позже испытает хоть и толику раскаяния и вспомнит фразу fatti maschii, parole femine («мужчинам дела, женщинам слова», девиз штата Мэриленд).
– Я полагала, вы будете шуметь, устроите сцену, а потом пожалеете меня, – сказала Лина.
– Откровенно признаться, я слишком рассержена, чтобы повышать голос, – ответила ей миссис Марини и жестом зверя, готовящегося к броску на охоте, пригладила редеющие волосы. – Тебе известно, что два года назад он уже собирался покупать ферму? Но твоя мать сказала, что надо подождать, пока вы с сестрой выйдете замуж, она не хотела, чтобы вы жили на этой ферме старыми девами после их смерти. И знаешь, что он сказал? Что уедет, с вами тремя или без вас. Вот прямо так и сказал. Нам с твоей матерью пришлось прятать деньги в другом банке, чтобы ему помешать. Вот так он тебя «любит».
Несъеденная птица на тарелке Лины лежала в луже сока, подернувшейся пленкой.
– Да, мне это известно, – нервно сказала Лина.
– И он уже купил колокольчик для коровы!
– Нет, ему подарили. – Лина схватилась пальцами за прядь лежащих в беспорядке волос.
Миссис Марини смотрела на нее с раздражением.
– Я все это знаю, – сказала Лина. – Но всё уже позади. Он будет счастлив. Но от вас я надеялась услышать другое. Думала, вы… – Она покраснела, маленькие ушки стали розовыми.
В голове миссис Марини всплыли еще несколько фактов, способных стать сенсационным разоблачением.
– Что ты хочешь от меня?
Лицо девушки было открытым, милым, прекрасным, глаза – совершенно глупыми и полными обожания.
– Пожалуйста, не надо меня ненавидеть, – сказала Лина.
– Разумеется, нет, святые угодники.
Лина оттерла салфеткой оставленный на руке след убитой мухи и произнесла в одном порыве:
– Вы поедете со мной?
– Когда?
– В субботу. На знакомство с ним.
Умберто будет недоволен.
– Разумеется! – последовал восторженный ответ.
Что же касается намерения сделать Лину своей ученицей, то миссис Марини всей душой верила в исполнение задуманного всего час назад, но решилась на шаг лишь из-за многомесячного вынашивания плана и, как получилось, лишь для того, чтобы увидеть, как две конкурирующих ветки развития событий в последний момент заставили ее остановиться, охладить пыл. А несколько лет спустя, когда Лина уже была замужем, и вовсе отказаться от идеи. Какое-то время идея даже стала казаться безумной, ведь Лина и Винченцо даже не смогли зачать ребенка.
– Софист, – вполголоса заявил Нико, впрочем, это был опять не совсем он.
Миссис Марини спустилась в своих фантазиях по длинной веревке на дно ущелья, из щелей рыхлых стен пробивались грибы, болотная тина обволакивала ноги ее призраков, бродивших здесь и придиравшихся к себе прежним. У одного из них была маска Нико, но сам Нико так и не появился.
– Ты ребенок, – сказал тот, что был за маской Нико. – Ты ребенок и всегда была ребенком. Ты хотела готовить свадьбу, но тебя отодвинули на второй план. И потому ты устроила истерику.
– Самозванец, – ответила она. – Не думай, что смог меня провести. Он не был таким самовлюбленным.
На самом деле с ней говорила она сама из года приблизительно 1920-го, тогда Нико уже скончался, но она еще не была стойкой. Существо умело пользовалось маской Нико с отвисшей челюстью, приподнимало лохматые брови, чтобы подчеркнуть с усмешкой сказанное слово, как он непременно бы сделал; волосы (тогда еще густые, но уже потерявшие цвет) выбивались по краям маски, походя на гриву.
– Она была гладкой, преданной, бесполой тварью, и она тебя обидела. И потому, желая наказать, ты послала ее туда, где эти мужланы разглядывали ее трусики, а потом начала говорить гадости об отце. Но и этого тебе было мало, и ты лишила ее дела – но она ведь даже не знала, что ты собиралась отдать его ей!
– Ты всегда должна быть единственной и неповторимой, – усмехнулась фигура в халате – сестра – и принялась стряхивать тину с ног, обтянутых ее рейтузами.
– Почему бы просто не сказать, что ты передумала? Я знаю. Тебе недостает рациональности, – продолжал голос в маске. Сходство было поразительным, даже жаль, что она не попалась на уловку. – Хотя ты считаешь, что очень рациональна. Ты разочарована неказистым женихом, что вполне можно использовать как оправдание.
– Мелочная дрянь, – сказала мама на том диалекте, на котором она говорила в юности и на котором не произнесла ни слова за пятьдесят лет.
Вот как она познакомилась с мужем. В 1876 году в городе Лацио взвод солдат нового короля самовольно расположился во дворце недавно изгнанного герцога. Местные мальчишки устроили с ними состязание по бегу. Ей было шестнадцать, и мать строго-настрого запретила идти, но она проигнорировала ее слова.
Они бежали спринт один против одного от самых дворцовых ступеней через заросшую сорняками площадь. Они разделись до нижних рубашек, для справедливости скинули обувь, потому как солдаты были в сапогах, а мальчики – в легких сандалиях. На финише каждый окунал голову в брызжущий струями фонтан. Там собралась толпа. Ее заметят. Кто-то из собравшихся непременно доложит матери – такова была ее цель, дающая возможность блеснуть. Однако никто, казалось, не обращал на нее внимания.
В финальном забеге друг против друга встали два офицера, братья из Болоньи по фамилии Марини – оба худощавые и рыжеволосые. В ее кармане лежала колода карт с пластиковым покрытием – подарок матери отца, – ее-то она и решила презентовать победителю соревнования. Но вышло так, что его, раскачивая на руках, унесли товарищи, потому она отдала карты брату победителя.
Шестьдесят лет спустя миссис Марини ехала на заднем сиденье автомобиля, преодолевавшего последний из множества подъемов и спусков по дороге, ведущей в долину реки Кайахога. Она не выезжала за пределы города с лета 1905-го, тогда Нико возил ее на поезде в курортный отель Сандаски. На помосте ресторана отеля играл квартет, как и во всех лучших заведениях, в то время там еще работали настоящие музыканты. Они отужинали вдвоем самым сочным на свете галантином из утки, погуляли по берегу озера и заснули под шелковым одеялом в светлом, просторном номере.
Сейчас ее, неумело претендующую на место в среднем классе, вез вперед старый автомобиль (мраморная плита на ступеньке была на самом деле куском линолеума), который, судя по грохоту под капотом и толчкам при каждом переключении скорости, давно осознал свое место. И все же она обладала авторитетом. Лина заняла переднее сиденье, а ее Винченцо вел машину по грязной и неровной гравийной дороге. Они были женаты семь лет.
Автомобиль страдальчески переносил подъемы, мотор издавал жалобный рев, раскаиваясь в лихачестве времен начала службы, молил Энцо о пощаде; но тот был невосприимчив к подобным вещам и стоял на своем. Как помнила миссис Марини, Нико был со всеми их лошадками гуманен и вежлив.
Ей хотелось, чтобы кто-то из этих двоих обернулся и поговорил с ней. Из горла вырвался резкий, короткий звук – безрезультатно. Их вез «Бьюик-Родстер» 1924 года выпуска. Она очень старалась забыть эту ненужную цифру, и оттого у нее не получалось. Вообще ей виделся излишне экстравагантным факт владения автомобилем простым рабочим, но это была лишь дребезжащая развалина с резиновой заплаткой на мягкой крыше, Энцо сам ее ремонтировал. Молодая пара жила в новом доме в квартире с двумя спальнями и горячей водой в хорошем месте Элефант-Парка, на расстоянии пяти кварталов от ее дома. Они втроем часто куда-то выезжали, например послушать оркестр или купить что-то красивое Лине в магазине в центре города – по настоянию миссис Марини. Энцо ждал их, курил в холле универмага и просматривал газету. Он почти всегда предлагал отвезти их на автомобиле, но сдавался, когда она настаивала на поездке в трамвае.
Расходы Лины и Энцо были небольшими, ведь детей у пары еще не было. Лина сохранила место в магазине готового пальто на Двадцать четвертой улице, как и Энцо, способность которого удержаться на работе в столь трудные времена, когда пострадал бизнес миссис Марини, поражала.
Они направлялись на эту чертову виноградную ферму, чтобы Энцо и Лина помогли отцу обрезать лозу, а миссис Марини переговорила с Патрицией, не раз передававшей через Лину приглашения заехать в гости, от которых она легко отмахивалась до прошлой недели. Тогда Лина намекнула (не в ее привычках объявлять открыто об интересных вещах), что мама хотела посоветоваться с миссис Марини по неотложному делу, а телефона на ферме не было. Озадаченная несвойственным женщине эгоизмом, миссис Марини немедленно согласилась. Лина, как выяснилось при близком рассмотрении, о причине ничего не знала.
Миссис Марини приподняла очки, дужки надавили на виски, но картинка стала более четкой. Она надеялась, что суровые сельскохозяйственные реалии смягчат ее цинизм, но увиденное было совсем не сельским хозяйством. Оно являлось способом человека доминировать над природой. Она же увидела полосы зеленеющего леса, окаймлявшие некоторое открытое пространство, словно баррикада, сдерживающая от вторжения во фруктовые сады, и акры тонких голых стеблей, тянущихся из грязи (был апрель). Четкие квадратные формы каждого надела свидетельствовали о приложенных человеком стараниях. Здесь становилось очевидно, что совсем недавно Огайо представлял собой единый густой лесной массив, отступающий лишь там, где протекали реки, хотелось, чтобы он снова стал таким. Деревья торчали вверх и в стороны даже на обрывах. Она жила в стране, которую еще до конца не приручили. Разумеется, были и те, кто, окидывая все это взором, сочтет кукурузные поля захватчиками и уничтожителями несчастных деревьев, однако у нее были иные предпочтения. Девственный лесной рай не привлекал ее даже в литературе. Она была городской девушкой. Читать ей нравилось о цивилизованных людях, дающих друг другу взятки, Зейн Грей был ей неинтересен. Пусть будет бассейн, в который бросили яд. Кто отравил воду? Сюжеты такого рода интересовали ее.