Умберто отрезал ножку кролика и передал Лине.
– Все же мы не можем… – повторил Энцо.
– Он женатый человек, это ответственность, нельзя просто так, словно тебе восемнадцать, взять и переехать в другую страну, потому что так захотелось, – сказала Лина. – Потому что это тяжело и грустно. Ведь у него жена, семья, дом.
– У меня есть не только этот дом, – заметил он.
– Но двадцать четыре года, – сказала миссис Марини.
– Между прочим, – продолжала Лина, – здесь рядом с нами человек, который вообще не хотел переезжать в эту страну. Но ты попросил – и она согласилась. Она согласилась, мама никогда не хотела переселяться в этот рай ослиного труда, но ты так решил – и она повиновалась. Без жалоб и причитаний. Без стонов и слез. Молча.
– Мама, почему вы молчите? Донна Констанца, вам добавить еще соуса?
– Не смей повышать голос на отца, – произнесла Патриция.
Миссис Марини подняла руку, соединив большой и указательный пальцы.
– Немного, да, спасибо.
– И где сыр? – спросил Умберто.
– Вспомни свою жену семь лет назад, – сказала Лина.
Тарелка с сыром переходила из рук в руки.
– Между мужем и женой происходят порой вещи, которые кажутся непонятными со стороны, – сказал Энцо. – Ты же знаешь.
– Но, Берто, двадцать четыре года, – произнесла миссис Марини.
Патриция молча жевала. Руки ее лежали на коленях. Взгляд устремлен в тарелку.
– Вспомни, какой была мама семь лет назад, – говорила Лина. – И посмотри на нее теперь.
Миссис Марини видела, как солнце за окном опускается все ниже. Пейзаж с виноградниками терял четкость. Из яркого осталась лишь розовая полоса на небе.
– Моя жена так и не объяснила, почему не хочет ехать, – произнес Умберто. – Я ведь не возражаю. Что же ты, Патриция, будь любезна, скажи им.
– «Будь любезна». Такие слова употребляют при общении с чужими людьми, которые случайно появляются в доме.
– Скажи им. Говори же.
– Передадите мне сыр? – спросила Патриция.
– Ответь же мне.
– Я не хочу, чтобы ты туда ехал.
– Вот и все. И ничего… другого нет. Никаких «Мне здесь нравится», «Я хочу остаться здесь». Просто «Я не хочу, чтобы ты туда ехал».
– Кролик удался, – сказала Патриция. – Позвольте заметить.
– Если нравится кролик, значит, будут кролики.
– Я понимаю, вы не хотите говорить при нас, – сказал Энцо. – Это дело очень личное.
Патриция шумно сглотнула.
– Мясо могло быть и мягче, но он был очень крупным.
– Полагаю, ты хочешь, чтобы я оставила эту тему, мама, – сказала Лина, – так вот, не жди.
– В моем доме найдется место для нас обоих. И для кроликов, и для гостей, – произнес Умберто.
– В «моем доме» говорят, когда человек не женат или уже вдовец, – заметила миссис Марини.
– Нет, отчего же, продолжай, – сказала Патриция.
– Хорошо, что сыр великолепен, иначе я бы не пережил.
– Видите? Видите, что она делает? – спросил Умберто. – Да, Винченцо, сыр очень хорош, спасибо тебе.
– А почему она обязана объяснять причины? – сказала Лина.
Энцо взял свой кусок мяса, встал и пошел к двери на заднее крыльцо.
Умберто заговорил, обращаясь к своей тарелке:
– Мой собственный ребенок позволяет себе говорить в таком тоне с отцом.
Энцо остановился в проеме.
– А кто будет мыть пол в твоем доме? – спросила Лина. – И готовить ужины, и стричь бороду?
Умберто постучал по столу ручкой большой ложки, которой раскладывали по тарелкам кролика, и закрыл глаза.
Энцо вернулся и сел за стол.
– Вполне естественное желание вернуться домой, когда приближается старость. Твоей тете придется поискать для себя другое место. Этот дом принадлежал мне тысячу лет. – Он стукнул ложкой по краю тарелки Лины.
Патриция перевела взгляд на Умберто, и, пожалуй, впервые миссис Марини заметила пробежавший по лицу холодок.
Лина убрала руки под стол, медленно откинулась на спинку стула и провела языком по зубам.
– Вот увидишь, – Умберто продолжал стучать ложкой по тарелке Лины, – и Энцо однажды тоже захочет вернуться. Только надо подождать несколько лет. Захочется моря, ла-ла-ла, – он постучал ритмичнее, – песен, войти в дом, который принадлежал предкам.
Энцо смотрел на Умберто, и губы его медленно исчезали во рту. Вероятно, он снова решил встать, потому что в какой-то момент стал неестественно высоким по сравнению с остальными. Он нависал над столом. Правый глаз косил. У миссис Марини сложилось впечатление, что он решил охватить взором все происходящее в комнате одновременно.
– Твоя мать умерла, Берто, и отец, и братья умерли, – сказала миссис Марини. – Осталась только невестка, которую ты хочешь выгнать из дома. Все твои друзья здесь.
Он перехватил ложку так, чтобы держать было удобнее.
Один глаз Энцо был повернут в тарелку Лины, второй смотрел в окно.
Патриция окинула мужа совершенно открытым взглядом.
Лина не пошевелилась.
Энцо взял блюдо с тушеным кроликом и прошел к той части стола, где сидел Умберто.
– Послушайте, папа, – заговорил он, – отдайте мне эту ложку. Я положу ее обратно в соус.
На улице стемнело. Изображение на стекле изменилось, теперь в нем отражались все они – пятеро, сидящие за столом в ожидании.
В ожидании поезда хотелось оглянуться в прошлое. Подумать о том, что все останется таким, как в тот день, когда они были вместе, однако это обман, когда-нибудь она признается себе. Что она отказалась от матери и отца, позволила им умереть, сама убила. Последний брошенный взгляд на каштаны вдоль уходящей в сторону дороги.
И, прости Господи, решительный шаг обратно на платформу. Потом были клубы дыма паровоза над деревьями, жалобный гудок. И он вывернул из-за поворота и появился в поле зрения. Потом была кухня на Двадцать шестой улице в доме, который она делила с человеком, ставшим ей утешением, ее правой рукой, жемчужиной и драгоценной наградой, – таймер отключился, и она открыла дверцу духовки. И крикнула ему, сидящему в гостиной: «Нико, двигай сюда и нарежь мясо». Подождала минуту, но ответа не было. Она не сделала и шага в сторону гостиной (отлично знала, что он сидит на диване и читает газету). Во влажном воздухе витали ароматы гвоздики и запеченной свинины. Она стояла перед открытой духовкой и произносила его имя все громче и громче. Из нутра печи на нее валил жар.
Они уехали с фермы.
Маслянистая чернота снаружи резала глаз. За рулем машины была Лина, Энцо показывал дорогу, но увел не в ту сторону, и они вскоре заблудились в южной части округа, где до горизонта простирались залежные земли, а в сточных канавах у домов росли молодые деревца. Дорога была слишком узкой для машины, потому заставила, завалившись на одну сторону, ехать двумя колесами по травянистой обочине, а двумя – по единственной колее посредине. Была это даже не дорога, а тропа, разграничивающая владения длиной в несколько миль, часть ее теперь была завалена навозом. Местами деревья росли так близко друг к другу, что ветки их соприкасались, образуя свод узкого тоннеля.
Удар света фар заставил собак отскочить в стороны от трупа сородича. У Лины не было выбора, пришлось, чуть притормозив, переехать труп.
– Пресвятая Дева Мария, – пробормотал Энцо.
Через некоторое время он почувствовал себя плохо и положил голову ей на колени.
– Ты хочешь всегда вести машину сам? – сказала она.
Он глубоко вздохнул, уткнувшись носом ей в юбку.
Одной из его особенностей была способность без всяких эмоций сломать кость, но если его начинало тошнить, то он требовал внимания и утешения.
Она провела рукой по его волосам.
Он пробормотал что-то нежное в складки одежды.
– Я лишь надеялась, что ему станет стыдно, – сказала Лина, имея в виду отца.
– И еще эта ложка, – пробормотал он и потер пальцем глаз.
– Ложка только для пущего эффекта, – сказала Лина.
Энцо повернулся, посмотрел жалобно, указал на рот, потом на окно, но она знала, что он просто хочет, чтобы она остановила машину.
Во время ужина он находился в постоянном напряжении, силясь заставить косящий глаз смотреть прямо, теперь мышцам был нужен отдых. Она хорошо изучила его тактику, как и велела донна Констанца, потому часто понимала его желания лучше, чем он сам.
Она перевела взгляд на мужа, когда он обхватил себя за плечи и опустил веки, пряча карие глаза.
Ей было известно, например, что он отчаянно хочет сына. Это было наваждение, казалось, тень всегда где-то рядом, он даже слышал звуки, но никогда не видел его (только она видела). Он никогда бы это не признал. Он перестал писать письма родителям, потому что у него не было детей, о которых можно было бы рассказывать, а о себе не было желания. Помимо донны Констанцы, он был единственным знакомым человеком, не имеющим ни одного родственника в Соединенных Штатах. Она была обязана изменить ситуацию, но не смогла. Вероятно, ей следовало стыдиться неудачи, но ей было лишь немного стыдно за то, что совсем не было стыдно. Она считала, что, наверное, была очень холодной женщиной. Временами приходила мысль, что необходимо заставить себя испытывать сожаление и выставить его напоказ, ударить себя несколько раз несильно ложкой по лбу из солидарности с ним; однако его чувства были искренними; она восхищалась ими; тень рядом была созданием суровым, она помнила своих предков и не желала им смерти ради себя. Ее присутствие рядом с мужем казалось Лине правильным, а собственное вмешательство недопустимым, как и глупыми попытки продемонстрировать, что тень преследует и ее тоже.
– Если бы твой отец не задержал тебя так надолго, мы могли бы уехать еще засветло, – выкрикнула с заднего сиденья миссис Марини.
Энцо поднялся.
– Мы ездили туда по делу, – сказала он ей.
– Не защищай его. Он… он каннибал!
– Нет, он фермер, – ответил Энцо.
– Надо искать способы, – сказала Лина. – Сейчас она точно никуда не поедет.