– Это точно, – согласилась миссис Марини.
– Почему нет? – спросил Энцо.
– Месть, – ответила Лина.
– Фурии в аду в сравнении ничто и так далее, – сказала миссис Марини.
Энцо заговорил неожиданно зло, что совсем не было ему свойственно:
– И почему его должно это заботить? И как он узнает? Она отправит ему фотокарточки?
– Одному Богу известно, – ответила Лина.
– Богу известно, – повторила миссис Марини.
– Это не месть, а… как вы там говорите?
– Желание досадить, – сказала миссис Марини.
В днище машины была дыра. Энцо вырезал ее ножовкой и вставил рычаг переключения передач, когда менял коробку. Отверстие вышло слишком широким и теперь позволяло увидеть не только ходовую часть, но и, если поплутать взглядом, саму дорогу.
Внезапно снизу ворвался в салон обломок гравия, срикошетил, коснулся двух окон, оставив трещины.
Лина почувствовала, как что-то бесформенное и блаженно-приятное заполнило мозг.
– Ой! – взвизгнула миссис Марини. – Что это было?
– Камешек! – отозвался Энцо.
Лина смотрела перед собой на дорогу. Она избавилась от лживой надежды обзавестись ребенком. Сделать это было несложно по причине ее лживости, она и была ложью, поскольку Лина никогда не желала иметь ребенка, а не желала она иметь ребенка, потому что в этом случае потребовалось бы отдать часть себя, чего она не хотела (она знала точно), но надежда все равно жила, потому что ее лелеял Энцо, и она это видела.
– Я спросила: что это было?
– Камешек, – повторил Энцо.
– Он сказал, что это был камешек, – сказала Лина.
Трещины в окнах были небольшими, почти царапины. Одна на окне у пассажирского сиденья, вторая на лобовом стекле.
Лина не сразу сообразила, что камень гордо восседает на приборной панели; что он ударил ее в нос, почти у самого глаза с левой стороны, где никто не мог разглядеть, хотя след остался, и глаз стал чуть косить.
Она взяла камешек. Это своего рода награда. Она собиралась уже донести мысль до присутствующих, но передумала и быстро сунула добычу в карман.
Энцо заткнул щель у основания рычага шарфом и одной из перчаток, бормоча слова проклятий по поводу необходимости менять стекла, когда трещины расползутся.
Миссис Марини вытянула шею со своего сиденья и ткнула пальцем в дыру в днище.
– Нас могло убить! И все потому, что ты поскупился потратить деньги на муфту!
Лина моргнула раз и еще раз. Глаз сам пришел в норму.
Им удалось выехать на главное шоссе, и автомобиль взял курс на заходящую луну.
Въехав в город, они увидели у заколоченной витрины бакалейной лавки сидящую на чемодане женщину. Она была закутана в несколько слоев одежды, оттого не сразу можно было разобрать, что на спине она несет ребенка в перевязи. Они подъехали ближе, женщина встала, громыхая зажатой в руке консервной банкой, открыла рот и высунула толстый язык. Потом ударила жестянкой по стеклу со стороны Энцо. Ребенок оказался большим, он крепко спал и совсем не реагировал на активные движения матери. Из всех произнесенных ею слов они ни одного не поняли.
– Дрянь! – воскликнула миссис Марини.
– Прочь! Ты разобьешь стекло, – сказал Энцо.
– Лентяйка! – кричала миссис Марини, стуча костяшками пальцев в окно.
Машина лихо миновала перекресток и покатилась вниз по склону. Лина переключила передачу на нейтральную. Они плавно выехали на Одиннадцатую авеню Элефант-Парка.
Доставили миссис Марини до самой двери и поехали домой.
Утром Энцо оставил почти все окна в квартире открытыми, и теперь в комнатах было прохладно и сыро, но они не стали их закрывать; это была первая весенняя ночь, когда было достаточно тепло, чтобы позволить себе спать, не перекрывая доступ свежего воздуха. Они сняли одежду, откинули одеяла и легли. Матрас был новым и жестким. Выстиранное постельное белье пахло крахмальной свежестью.
Наконец она осталась с ним наедине.
Вскоре после свадьбы Лина прибавила пятнадцать фунтов. Она все сделала намеренно, съедала ежедневно сладкую булку от пекаря Рокко и вареное яйцо перед сном, и все ради возможности забеременеть. Она всегда была равнодушна к еде, питалась как придется, чем, кажется, нарушила работу яичников. Так сказала донна Констанца и добавила, хихикнув: «Или выбрала бракованного самца».
В любом случае сделанное пошло на пользу, сейчас она стала очень хорошенькой. Очень. Ей посчастливилось набрать вес в тех местах, которые с ним смотрятся наиболее выигрышно: в бедрах, ягодицах, груди, ладонях и щеках – они всегда были впалыми, а сейчас по форме напоминали две выпуклые ложки.
Замужество преобразовало ее, позволило обрести истинное лицо, но это было лишь одно из многих менее очевидных и неожиданных изменений. Некоторые были совсем непонятны, она сама не замечала их, пока не пришла пора событий, сделавших их очевидными.
Она наговорила гадостей отцу и чувствовала при этом, что поступила правильно и повторила бы все ему в лицо, если бы поехала снова, отчего наотрез отказывалась прощаться перед его отбытием в Сиракузы ближайшим летом.
Она была весела, внимательна, прямолинейна, переживала лишь по поводу волос, которые были слишком тонкими, чтобы вынести перманентную завивку, и постоянно спутывались. Ее подпись на чеке была компактной, без завитушек и петелек, с наклоном влево, написанной четко, но трудно читаемой. Она плохо писала от руки, одна буква всегда выглядела по-разному, и второй вариант всегда подтягивал до идеала первый, что самой ей очень нравилось.
Магазин пальто разорился и закрылся. Она стала работать дома сдельно, шила шторы по заказу одного еврея из форта Сен-Клер. К счастью, ей не пришлось, как ее матери, устраиваться за столом на кухне, где та делала корсеты и отдавала оптом скупщику в центре города. В их квартире была для работы неиспользуемая спальня, там Энцо закрепил на стенах карнизы, чтобы она могла повесить шторы и посмотреть, как они будут смотреться. Еще давно он нарисовал на стене детский паровозик, как предполагалось, хотя он больше походил на извергавшую дым кастрюлю на подставке. Единственное окно в комнате открывало вид на ручей и остановку трамвая на противоположной стороне дороги, потому она могла наблюдать, как он возвращается домой после работы. Еще отсюда было видно кафе Бастианаццо и мужчин, увлеченных газетами и кофе. Из-за отсутствия собеседника в маленькой комнатке она слушала радио. Раньше ей никогда не доводилось подолгу оставаться одной, и теперь, оказавшись среди людей, она чувствовала себя одновременно расслабленной и воодушевленной, отмечая контраст с тем, как обычно проводила дни. Доход ее был скромным, однако Энцо уже стал бригадиром, детей у них не было, и потому можно было позволить себе хорошо питаться и ходить иногда на концерты. Как сказал Энцо, им повезло попасть в обойму, чтобы в такие времена иметь хоть какой-то заработок.
«Когда тело приобретет свою истинную форму, дверь сама откроется перед тобой», – сказала мама. Разумеется, мимикой и жестом. Это было на ферме за пару лет до предательства отца. Мама с видимым удовольствием провела ладонями по округлившимся бедрам Лины, когда они прощались, а потом внезапно, хотя сильного ветра не было, резко распахнулась дверь черного хода. Мама ткнула в ее сторону пальцем: «Смотри, ты тоже так можешь». Донна Констанца высказалась более прямолинейно, когда они шли в толпе прихожан на праздник Успения: «Познав мужчину, ты стала привлекательнее».
С пищеварением у Лины все было более чем прекрасно. Будь у нее желание, она могла бы съесть творог, потом грейпфрут и отправиться по делам на трамвае. Тогда как кишечник ее Энцо отвергал орехи, мороженое и даже кожуру яблок. Когда они пошли в кино, он купил ей в буфете плитку шоколада и лимонад, но, не найдя ничего подходящего для своего желудка, курил на протяжении всего сеанса, чтобы притупить голод, в сердцах даже впился зубами в руку и вскрикнул.
На обратном пути они зашли в кафе Бастианаццо, и он выпил крошечную чашку кофе и такую же воды с пищевой содой. Она его любила. Его страдания и стыд (из-за плохого образования и совершенно неуместного акцента в английской речи; из-за того, что у него нет сына; ему было тридцать три) были почти незаметны и потому для нее непостижимы и безграничны; он был рядом и желал только ее и никого больше.
Она уже не была для него женщиной-мечтой, Кармелиной, дочерью Монтанеро, стремящейся выйти замуж хоть за кого-то. Ее звали Кармелина Маццоне. Она была женой вот того человека, Маццоне, Винченцо. Личность ее прописана в реальности, как буквы на листе бумаги. И мать, смотря на нее, как бы говорила: «Теперь сотворение тебя закончено, завершено».
Взгляды проходящих мимо не скользили по ее лицу без задержки, как раньше, они останавливались, словно зацепившись за что-то.
Как тогда, когда она шла с тяжелыми сумками по мосту, ветер распахнул полы пальто и сквозь тонкую ткань блузы проступили затвердевшие соски…
Человек прогуливается по мосту, смотрит на воды реки внизу, поднимает голову и видит ее, проходящую за спиной. Его беззащитный взгляд не мог не уловить. Он высок, необычайно белокожее лицо безупречно гладко выбрито. Одет в темное пальто из камвольной шерсти, из кармана торчит небольшая красная книжица.
Она несет, закинув на плечо, дерюжный мешок, в таком хранят лук, но он замечает не его, а совсем другое. Снегопад усиливается. Неподходящая погода для прогулок в незастегнутом пальто.
Она приближается и проходит мимо, его глаза ведут ее, шея выворачивается, чтобы не упустить. Раньше она существовала для него гипотетически, не имела формы, сейчас же стала реальной, настоящей, неопровержимой, отчетливой. Он смотрит, как она удаляется. Он может принять решение пойти следом.
Ему неизвестно ее имя, но она рядом. Еще нет ошибок, упущений или опасений.
Как волнуют мысли о ком-то другом, не только о себе. Будоражит возможность начать предложение с местоимения «она». Как это бодрит.
Вот. Женщина с мешком за спиной. Она переходит улицу. Пальто снова распахнулось. Останови ее