Он и забыл, какое счастье убегать и догонять. В возрасте от пяти до тринадцати лет он провел половину времени, блуждая по переулкам безлюдного города на вершине холма, пропитанного запахом плесневелой кожуры фруктов, воды для купания и фекалий, стараясь обходить улицы пошире, играя в игры, где правила менялись на ходу и без предупреждения.
Скудность ума и целей.
Вон же мальчишка, лови его.
Схлынул первоначальный азарт и всплеск сил. Но он не остановился. Он шел вверх и вверх по горке, машины уступали ему дорогу. Он не остановился, внутренняя дрожь трансформировалась в нечто иное, в умиротворение в голове, которое теперь он не ощущал даже редко.
Все трое курили, но умеренно. Это не могло продолжаться вечно. Энцо почти догнал мальчиков, но он был ниже ростом, следовательно, его немолодым уже ногам приходилось работать в два раза больше. Мальчик должен был принять это к сведению. «Пусть вымотается окончательно, – вероятно, думал мальчик. – Да помогут мне бейсбольные гетры убежать от него, заставить исчерпать все силы, унизить».
Грузовик «Студебекер», словно кит, выплыл на Тридцатую улицу прямо перед ним, на мгновение закрыв обзор, – отличный повод для мальчика изменить курс. Когда улица стала вновь свободной, Энцо увидел выбивающуюся из общего потока голову Чиччо. Рикки исчез. Что ж, тем лучше. Кожа головы Чиччо была красной и шелушилась. Энцо нашел в его волосах вошь и три дня назад сбрил их и натер голову ядом, а мальчику велел носить шляпу, предупредив, что иначе кожа обгорит на солнце, тот, выходит, не послушался.
Если есть мальчик, надо найти на него управу.
Энцо совсем не устал. Он готов был бегать так вечно.
Он свернул на Тридцатую улицу.
Он не устал, но затем в каждой ноге – а у него ведь было плоскостопие – словно открылся кран, через который жизненная сила вытекала, словно вода в сточную канаву.
Он двигался все медленнее и медленнее, потом наконец сел на бордюр, сгорбившись и тяжело дыша. На доме напротив рельефные карнизы заменили на гладкие белые. Неудивительно, ведь их легче красить.
Спотыкаясь, он брел вниз по улице к дому миссис Марини. Кажется, потребовалось часа три, чтобы до него добраться. В рыбной автолавке на углу Двадцать девятой купил судака. Самого большого, серебристого, с грозными зубами. Он умирал от голода.
– Вам с головой или без? – спросил дерганый, явно плохо питавшийся молодой человек с серым лицом и стряхнул на асфальт лед с рыбины, так похожей на него самого.
– С головой, – сказал Энцо, и парень завернул товар в плотный пергамент и наспех, неплотно перевязал оранжевой лентой. Кроме того, у уличных торговцев Энцо купил пакетик лакричных конфет, пакет вишен и пучок петрушки.
Его вина была не в том, что он не бил мальчика, а в том, что он не бил его с пылким желанием изменить, потому для мальчика трепка была бы лишь платой за полдня непослушания и не считалась позором. Энцо быстро отходил, вот он уже купил ему конфет.
Входя в кухню миссис Марини, он еще тяжело дышал. Болели икроножные мышцы. Она стояла у раковины и лущила горох.
– Выйди за дверь и постучи, – произнесла она.
Он вышел. Он всегда строго придерживался правил и соблюдал их даже тогда, когда они уже лишались смысла.
Она подошла к двери.
– О, мой Энцо! – сказала она и саркастически распахнула объятия. – Что это за сверток, который завязывал парень, впервые в жизни увидевший веревку?
Он передал ей рыбину. Затем снял ботинки, прошел в дальнюю комнату, где на диване спал мальчик.
Он бросил пакетик с лакрицей ему на грудь. Мальчик открыл глаза.
– Привет, па, – сказал он.
Энцо сел и принялся тереть икры ног. Сильные ноги мальчика победили.
– Ты будешь меня слушаться, – сказал он.
– Рад тебя видеть. Услада для уставших глаз. – Его глаза были закрыты. Мясистые, припухлые, похожие на женские губы растянулись в улыбке.
– Не умничай мне тут, – сказал Энцо. – Говори, что с перцами и фасолью.
– Я забыл.
– Он забыл, ясно вам?
– Я забыл, что ими надо заняться.
Энцо поднялся и принялся вытягивать ремень, пытаясь придумать, чтобы такого сказать, что пробьет эту стену доброжелательности мальчишки и стряхнет эту маску с его лица.
– И ты еще лжешь, – добавил в отчаянии.
– Прости, я понимаю, что это плохо. Но я не знаю, что сказать, чтобы было хорошо.
– Вставай, я тебя выпорю.
– «Вставай, я тебя выпорю», – как попугай повторил мальчик.
Сходство было почти идеальным. Невероятно. Настоящий талант, ему можно выступать в цирке. Энцо устало покачал головой, подумав, что его мальчик становится мужчиной, который так и не уяснил, что надо отказаться от дешевого соблазна быть интересным другим людям – в эту игру можно забавляться снова и снова и никогда не пресытиться.
Из кухни донесся звук уверенного и сильного удара миссис Марини, обезглавившей судака.
– В моем доме я король.
– Но это не твой дом, – заметил мальчик, вытянув палец.
– Что ж, да, – сказал Энцо, вновь надел ремень и застегнул. Мальчика он выпорет позже, на сытый желудок. Так будет лучше.
– Возьми лакричную конфетку, – предложил мальчик, разорвал целлофан и с наслаждением вдохнул химический аромат сахарина, который презирал его отец.
Энцо Маццоне был приверженцем устоявшихся моделей поступков, он с ними сжился, например, в выходной после обеда он покупал мальчику что-то вкусное, хотя это могло противоречить урокам, которые он пытался преподать в другое время.
– Я твой повелитель, – сказал Энцо.
– Без сомнения, – согласился мальчик.
Миссис Марини сварила из рыбьей головы бульон и заправила рисом. И еще горох к самой рыбе, которую пожарила на сковороде. В финале подала грушевый пирог, купленный у Рокко.
Миссис Марини и Чиччо пили кофе, а Энцо потягивал воду из-под крана, накидав в стакан дюжину кубиков льда для коктейля. Он придерживался теории, что во время еды пить не следует, чтобы не нарушать кислотность желудка. Ледяное дыхание морозилки было отвратительно, да и сама вода казалась едва ли пригодной для питья, если сравнивать с той, что он привозил в бутылках с фермы свекрови. Обжигающе холодная вода с легким запахом серы вызывала сентиментальные чувства. Они имели над ним власть большую, чем ему бы того хотелось.
(Был у него дядя, холостяк, почти аскет, звали его Грегорио. На время жатвы он забирал Энцо у отца в работники. Так этот Грегорио пил воду только из собственного колодца и только сразу из ведра, подняв на поверхность. С ним Энцо делал так же и даже приучил себя получать удовольствие от ожидания глотка свежей воды. Завершив к концу дня работу на склоне холма, не испив с обеда ни капли, они рысью летели к дому дяди, расположенному у стен города, в трех милях. Весь их путь освещало заходящее солнце, ботинки они несли в руках. Дядя поднимал ведро из колодца, и Энцо пил, чувствуя, как сводит зубы, пульсирует внутри нерв, а пищевод отзывается болью, пропуская через себя воду.)
Каждый из них – мальчик, старуха и Энцо – извлекал грецкий орех из скорлупы своим способом. Энцо давил два ореха, сжав в кулаке. Мальчик клал один швом вверх и ударял ладонью. Миссис Марини использовала молоток. Энцо не мог есть свои и отдавал мальчику.
Миссис Марини сказала, что на шесть часов у нее назначена встреча. Чиччо начал задавать вопросы, что за встреча, но Энцо его остановил.
– Если она сочтет, что тебе нужно знать, расскажет, – произнес Энцо.
Миссис Марини обиженно поджала губы, как делала всякий раз, когда с мальчиком обращались сурово.
Энцо закатил глаза и принялся рассматривать хрустальную люстру под потолком. По возвращении домой надо сделать над собой усилие и выпороть Чиччо, но в последнее время он все чаще откладывал воспитательный момент на «потом», пока окончательно не забывал об этом.
Старуха и ребенок обхватывали губами края крохотных чашек и продолжали разговор. Обсуждали только местные сплетни, а они бывали гадкие, отвратительные, порой излишне откровенные. Он любил их слушать. Хотя редко понимал, о чем они говорили.
Он был очень одиноким человеком.
Они шли вдоль авеню, Энцо и мальчик. Это был час переваривания пищи. Ни одна машина не пыталась проехать сквозь толпу. Шли по тротуарам рука об руку опрятные старики, перебрасываясь словами под полями шляп. О чем они говорили? Об ужине. «Каждый раз, как я ложусь спать, твой племянник Антонио в доме на другой стороне переулка включает эту ужасную негритянскую музыку». «Очень у тебя хорошие брюки, Кармен, кто их шил?» Надо отметить, что дни, когда мужчины прогуливались по улицам Америки, переваривая пищу, были на исходе. Молодое поколение предпочитало лежать на диване и курить в трусах.
Мальчик направился на Двадцать вторую, а Энцо – за ним, отставая на полшага, потолстевший и спокойный.
Они заглянули на минутку в дом к Ди Стефано, поскольку Энцо еженедельно отдавал дань уважения старому товарищу по профсоюзу, недавно вышедшему на пенсию.
Эдди Ди Стефано приподнялся, встал почти вертикально и пожал им руки. Затем принял прежнее положение и откинулся на спинку кресла. Именно в этом кресле он проводил теперь летние дни, подставив лицо вентилятору, лопасти которого разгоняли воздух над стоявшим рядом напольным радио, и жмурился, как маламут, высунувшийся из окна мчащейся на полном ходу машины. Ожирение придавало ему величественности. Скорее гость пожимал ему руку, нежели вы обменивались рукопожатиями, потому что он не перекидывал большой палец, чтобы обхватить ладонь.
– А вы знаете, – начал Эдди, когда кто-то из его детей прикрутил ручку громкости на радиоприемнике, а Энцо и мальчик уселись, – знаете ли вы, что теперь недалеко от Сент-Джонс-авеню живут представители понятно какой культуры, и это в пяти минутах ходьбы от дома, где вы присели передохнуть?
Они знали, но он продолжил.
Словаки продали приход Святого Варфоломея. Белых в форте Сен-Клер можно пересчитать по пальцам одной руки.