– Колумбиана-авеню полностью потеряна, да и Дугансвилл, Новая Одесса, бульвар Тули. Теперь это все – одна гигантская плантация. Они там держатся за руки и поют свои песни.
Его многочисленные маленькие дети постоянно сновали вокруг и пролезали под его массивным троном с дерматиновой обивкой. Жена была на работе (трудилась машинисткой на пивоварне).
Шесть месяцев назад, чтобы не оставалось сомнений в чувствах жителей Элефант-Парка, Эдди Ди Стефано с несколькими товарищами повесили на фонаре перед церковью Святого Успения чучело негра; потом они созвали журналистов и подожгли его. Сделали чучело маленькие дочери Эдди, использовав наволочки, нарезанную траву и краски.
Были времена, когда дети словаков знали, что лучше не приходить в Элефант-Парк, а итальянские держались подальше от форта Сен-Клер. Если кто-то женился или выходил замуж за представителя другой национальности (как, например, невестка Энцо Антониетта, которую он никогда не видел и муж которой был из Австрии), то все понимали, что у него есть желание переехать, например в Чикаго или в пригород. Теперь же были обеспокоены они все – все белые. Энцо затруднялся сказать, когда это случилось. Сам даже позволял хорвату Рикки ночевать в его, Энцо, доме.
Мерильной ярдовой линейкой Эдди дотянулся до вентилятора и нажал одну из кнопок, после чего агрегат завертелся так яростно, что их всех обдало потоком прохладного воздуха.
Эдди продолжал рассуждать о цветных.
Они не планировали задерживаться надолго. Это был визит скорее с целью сказать: «Парни с участка двести тридцать восемь передают привет и обещают нести твой гроб на руках, когда придет время».
– Разве я не прав? – спросил Эдди.
– Я не интересуюсь политикой, Эдвард, – ответил Энцо.
Он даже не ходил на выборы, не представлял, как в прямом смысле слова проводится голосование. По закону – так, по крайней мере, думал Энцо – он даже не считался гражданином США. Когда в Европе шла последняя война, ему запретили летать на самолете, пользоваться радио с короткими волнами и иметь фотоаппарат. Его это ничуть не удивило и не оскорбило. Ограничения были сняты в 1943-м, Энцо узнал об этом еще пять лет спустя. Мальчишка тоже не интересовался политикой.
Точнее, он мог рассказать вам все о сражении при Типпекану, о том, как вносились поправки в Конституцию США, но к насущным событиям настоящего он был равнодушен.
Энцо следил за событиями в Корее встревоженным взглядом отца, у которого есть сын-подросток. Сейчас там все забуксовало, но он был уверен, что скоро разразится новая война, которая затянет в свою бездну Чиччо и погубит его.
Эдди пригласил их остаться на ужин, который Филлис приготовит, как только вернется с работы. Мальчик, извинившись, сказал, что они уже ели.
– Тогда кофе? Мороженое? Пиво?
– Нет, спасибо, – поблагодарил Энцо, – я не пью пива.
У мальчика случился приступ моргания – так он делал всякий раз, когда знал, что должен молчать, но очень хотел вставить какой-то ироничный комментарий.
Энцо ткнул пальцем в мальчика:
– Он тоже пиво не пьет.
И все рассмеялись:
– Ха-ха.
Они зашагали к дому. Энцо сжал большой и указательный пальцы так, что между ними с трудом прошла бы и спичка, и поднес их к самым глазам мальчика.
– Ты по краю прошел, – сказал он.
Чиччо похлопал его по плечу, как старого приятеля.
Они приостановились на светофоре на углу Чагрин. Мальчик стоял на мостовой, а Энцо – на тротуаре, потому они были почти одного роста, и он мог разглядеть поры в грязных ушах мальчика.
Чиччо просунул три пальца между пуговицами своей кофты из джерси, оттянул ткань и отпустил, хлопнув, чтобы хоть немного просушить пот, пропитавший шерсть, и тут его отец понял, что весь день мальчик нарушал одно из важных правил дома.
– Подожди, – сказал Энцо. Ноздри его раздувались, втягивая запах мальчика. – Все мужчины нашего дома всегда носят майку, это закон. Повтори.
– Да какое твое дело? – произнес Чиччо, повернув голову к потоку ветра. – Тебе надо, чтобы я выглядел как ты, вот и все.
Энцо прикусил губу. Поднял руку, повернув так, чтобы костяшки были направлены на лицо мальчика, и ударил.
Из перекосившегося носа Чиччо закапала кровь, словно награда.
– Твою мать, – тихо сказал мальчишка.
– Посмотри, на кого ты теперь похож, – произнес Энцо.
Быть отцом – это вести запутанный гроссбух, в который входят: угрозы, слежка, свод правил, предписаний и запретов, кара и возмездие, оскорбления, взлом и проникновение, нападения и избиения, а еще сигареты, еда, латынь и тригонометрия, «Делай, как я сказал», «Неси ножницы», «Квадратный корень из двух разделить на икс», «Я сказал тебе использовать колодки для обуви, а ты не использовал». Когда ведешь машину, можно курить, держа сигарету в левой руке, потому что мальчик переключает передачи. На дороге отцовства то в горку, то под горку, и в итоге проклятый мальчишка выжимает тебя досуха.
«Встань, я тебя выпорю». «Ты еще не знаешь, что хорошо, что плохо». «Не чавкай». «Выключай свет, когда выходишь из комнаты». Бриллиантон. Стирка.
Быть сыном – презирать правила и того, кто пытается их установить, понимание, что следят за каждым твоим шагом. Ложь, капризы и бойкая говорливость. Бег во весь опор. «Скоро, очень скоро, старик, я тебе тоже врежу».
Кармелина, мать мальчика, ушла от них между полуднем и четырьмя часами дня 8 августа 1946 года, когда мальчику было девять лет.
Когда Чиччо окончил восьмой класс (два года назад), Патриция предложила забрать его у Энцо и пристроить на работу на ферме. Энцо договорился с профсоюзом об обучении ремеслу – Чиччо выглядел тогда на шестнадцать. Однако, к несчастью, в тот год начали требовать свидетельство о рождении для подтверждения достижения минимального возраста, и заботы о карьере Чиччо пришлось отложить. Почему бы не отправить его на ферму, где он и так проводит большую часть лета и может быть полезен? Это не нравится Энцо, вот почему. Он дал мальчику свою фамилию, Маццоне. Понятно вам? Он приобрел, а не арендовал. Он пойдет учиться дальше.
Он решил отдать мальчика в ремесленное училище, расположенное выше на их улице, но миссис Марини заявила, что это полумера, что он должен поступить в гимназию в центре, ту, что была основана в 1880-м группой священников-иезуитов из Мюнхена; они, кстати, покупали обувь у ее мужа. Чиччо должен изучать языки и богословие, а не столярное дело. И она готова за это платить.
Энцо школе не доверял. Например, не пытаются ли они сделать из Чиччо миссионера? Большинство священников, преподававших там, были рождены в Европе, что стало для Энцо подтверждением того, что они хотят выманить мальчиков из дома и бросить на произвол судьбы; а для миссис Марини служило гарантией, что правила не будут глупыми. Ни один из них не спросил мнение мальчика. Он пойдет туда, куда скажут. Если не считать работу по дому, он был человеком внушаемым (еще одна причина держать его подальше от церкви, как считал Энцо). Они все равно не примут его, рассуждал он, да и не должны. Такое обучение для детей из семей среднего класса, не для сыновей таких, как он.
Миссис Марини назначила собеседование. Они втроем ехали в трамвае в город: мальчик стоял, держась за прикрепленный к потолку ремень, а двое его старших сопровождающих сидели на шаткой деревянной скамье и спорили, сможет ли он сдать экзамен, хотя ни одному из них не было известно, на какую тему его будут экзаменовать. Чиччо, прилизанный и веселый, насвистывал сквозь зубы, пока миссис Марини не шикнула на него: он мешал окружающим.
Так называемый экзамен представлял собой пятиминутную беседу на латыни со старым монахом франко-канадцем, который объявил Чиччо «непригодным», после чего была проведена двухчасовая тренировка на футбольном поле.
После полудня они предложили Чиччо начать обучение с осеннего семестра при условии, что весь август он будет тренироваться дважды в день.
– Это школа или конюшня?
Миссис Марини потребовала пригласить директора школы – подтянутого и моложавого лицом американского священника ирландских корней, подол рясы которого был испачкан известкой, ею обозначались границы футбольного поля. Он нес какую-то чепуху о всестороннем развитии мальчика, но у нее не было желания его слушать.
Она изо всех сил пыталась справиться со стрессом. Первоначальный энтузиазм отправить Чиччо в школу был подобен горшку с молоком, которое слишком быстро довели до кипения, и в нем образовались сгустки. Она решила, что это всего лишь сгустки, их можно убрать, процедив молоко. Пока священник продолжал речитативом приводить аргументы, она сделала вид, что озабочена жужжанием в ухе. Она рассеянно оглядела вызывающие трепет своей мощью дубовые балки потолка, казалось, вот-вот откинет голову и заснет. Таким образом она сделала все, чтобы дать себе возможность сказать, что не слышала ничего, способного стать причиной для изменения решения.
Сказанное священником заставило передумать Энцо. Школа оказалась не такой мудреной, как он боялся. В том смысле, что там были не только молитвы и благовония и Чиччо не собирались кастрировать для того, чтобы он пел в хоре.
По дороге домой Чиччо молчал и разглядывал свои большие, похожие на ласты ступни.
– Что с лицом? – спросила миссис Марини.
Обращаясь к ней (в отличие от отца), он еще иногда позволял себе не скрывать детские чувства и тревоги; она с трудом сдерживала смех, ведь он уже был совсем большой.
– Я вот немного побаиваюсь их, – признался он и заморгал.
– Кого их? – спросила она.
– Священников.
Это стало тем, что подкупило Энцо. Точка была поставлена.
Они сидели втроем на скамье в трамвае. Миссис Марини посредине, между мужчиной и мальчиком. Энцо изогнулся, подался вперед, чтобы его видеть.
– Ты пойдешь в эту школу, – сказал Энцо, выделяя одинаковым ударением каждое слово.
Чиччо глубоко вдохнул и выпустил воздух.
– Это придаст тебе важности, – сказала она примирительным тоном.