Энцо ни разу не позволил миссис Марини оплатить счет; он платил из своих сбережений. Для себя самого что ему нужно? Но к тому моменту, когда Чиччо начинал третий год обучения, Энцо разуверился в том, что оно идет ему на пользу. Энцо хотел, чтобы в классе его сына обучили двум вещам: не подлизываться и держать рот на замке, если сказать нечего.
Но они проходили алгебру и богословские сочинения.
Вместо оплаты обучения миссис Марини сшила Чиччо форму. Это была идея Энцо, он счел неприличным предлагать ей купить ее за деньги. Ей было приятно делать это самой, но ровно до той поры, пока не стало ясно, что Чиччо вырастает из всей одежды, кроме, пожалуй, носков, почти сразу, как ее надевает. (Нет, носки она ему не шила.) По записной книжке, куда она вносила его параметры, она подсчитала, что за год его пиджак стал больше на четыре размера. Она была бы не прочь, если бы так росли акции, в которые она вложила деньги. Ростом он был шесть футов два дюйма и носил обувь тринадцатого размера.
Что же до сегодня, ей как раз предстояло закончить очередной блейзер, потому пришлось придумать шестичасовую встречу. На самом деле она была назначена на 23:30. Миссис Марини все придумала лишь для того, чтобы они ушли и дали ей возможность закончить работу до того, как настанет необходимость приступить к другой, требующей задействовать иные части мозга. При возможности она старалась заниматься несколькими делами только по очереди. Шить она могла, лишь если рядом никого не было. И часто задавалась вопросом о том, зачем ей кто-то.
Как только они ушли, миссис Марини села на стул в мастерской. Играло радио. Вагнер, которого она презирала. Но вставать нельзя. Надо закончить.
Она глотнула кофе из термоса, утерла несколько упавших на подбородок капель краем атласной подкладки рукава.
Мучила боль в ногах ниже колена; она бы скинула туфли, но пол был усыпан множеством булавок, которые могли впиться в кожу. Она всегда следовала первой заповеди швеи, которой ее научили в монастыре Лацио еще в детском возрасте. Хотя бы одна булавка, но обязательно упадет.
Лаяла без умолку собака, что жила на углу улицы.
Надо заканчивать.
Она щурилась от усталости.
Очки сползли с носа от равномерного раскачивания педали. Эта работа не для нее. Надо было просто купить новый блейзер и срезать бирку, но был риск, что Винченцо все же узнает и будет чувствовать себя униженным.
Пес раскаивался во всех грехах и вымаливал прощение у травы, деревьев, пролета изгороди, к которому отскакивал, когда мимо проезжали машины, и у дома, и у сонма различных запахов, наполнявших его собачью вселенную.
Со стоном вращался вал машинки, нитка вплеталась в ткань, ведомая уверенным движением опытной ноги. Ей хотелось одновременно и утешить несчастного пса, и придушить. «Пожалуй, придушить», – сказала она себе, на мгновение положила голову на прохладный габардин и провалилась в сон.
Когда она открыла глаза, окно было темным. Щека лежала на волосах, которые она сбила в кучку, приняв за подушку. Единственным звуком, нарушающим тишину, был стук в калитку. Она прислушалась, пытаясь уловить лай пса, но тщетно.
Кто-то забрал собаку! Отравитель! Убийца! (Или того хуже, его задавила машина, одна из тех, шины которой шипят, когда она трогается с места; пес мог решить, что это нахальная овца, и броситься на нее.) И вот она подбирается к ней, эта смерть! Жнец!
– Убивают! – закричала она, но не слишком громко на случай, если что-то не так поняла. Взбила волосы и уложила, как было привычно.
– Что вы говорите? – тихо спросил голос.
– Убивают? – повторила она на выдохе.
– Я захожу внутрь, – произнес женский голос.
Миссис Марини сжала сиденье стула.
В дверях мастерской появилось круглое и загорелое женское лицо Федерики, ее помощницы, жены друга Винченцо.
– Скажите, почему вы не подошли к двери? – спросила она.
Миссис Марини не видела причин для притворства.
– Решила, что за мной пришла смерть, – сказала она.
– Я опоздала. Росси проснулся и орал так, что чуть не вывернулся наизнанку.
– Pavor nocturnus[6], – сказала миссис Марини. – Пройдет, когда закончится половое созревание.
– Пришлось окунать его головой в ванну.
– Не волнуйся, я сама спала, – сказала она, потянулась и раскинула руки, закрыв собой дверной проем.
Завтра вновь придется заниматься этим пиджаком.
– Она появится не раньше чем через полчаса, – сказала миссис Марини, бросив взгляд на наручные часы.
Федерика поставила кипятиться воду (для чая; ее очищали химическим способом) и побежала вниз по лестнице в подвал готовить инструменты.
Это была дородная дама сорока пяти лет, мать шестерых детей и бывшая ее клиентка. Курение испортило ее голос, но в остальном – и в ее манерах, и в ней самой как человеке – все было приятным, незапятнанным и благостным. Она принадлежала к тому типу женщин, которые легко вызывают симпатию других женщин, потому что в ней хоть и присутствовало тщеславие, но оно не принесло плодов: она спала под открытым солнцем, потому морщин на лице было много, оно имело вид такой, будто принадлежало женщине гораздо старше ее по возрасту; волосы выгорели и стали ярко-желтого цвета, а с такой кожей просто невозможно выглядеть естественно.
У нее была раздражающая привычка вести себя так, будто она хочет заслужить одобрение всего света. Она яростно ругала детей на публике, хотя души в них не чаяла и радостно играла с ними дома. Когда ее с кем-то знакомили, она окидывала человека с головы до ног холодным, оценивающим взглядом, изучая внешний вид, определяя принадлежность к классу и есть ли на коже загар, и произносила «приятно познакомиться» тоном, начисто лишенным удовольствия. Но потом она быстро смягчалась (даже чересчур, по мнению миссис Марини) и вела себя фамильярно со всеми. Ее английский был ужасен. Итальянский еще хуже; загрязнен наречием и уже непоправимо. Господь наказывал миссис Марини за желание оказаться в рафинированном обществе тем, что сводил с простолюдинами все более и более низкого уровня.
Девушка появилась уже после часа ночи. Заметный акцент отсутствовал. По ее словам, она была домохозяйкой из Ван-Бьюрен-Хайтс, хотя девушки оттуда в их районе не встречались. Выглядела она на семнадцать. Ее зять, как нелепо она представила парня, остался ждать в кухне, а женщины спустились в подвал.
Миссис Марини всегда мечтала, чтобы лестничный пролет был освещен лучше. Темная пасть подвала, вероятно, пугала девушек, хотя она утверждала, что опасности нет, что они в опытных руках, а в экстренных случаях можно обратиться за консультацией к некому доктору Сниду из Ист-Парка; впрочем, таких случаев не было много лет. Страха лучше избегать, это приводит к судорожному спазму мышечных тканей – и раскрытие шейки матки может проходить болезненно.
Много лет назад по ее указанию Нико оклеил стены помещения без окон голубыми шелковистыми обоями, что придавало ему легкости. Были установлены здесь потолочные вентиляторы, чтобы избежать влажности летом. Подушки на столе были толстыми и удобными.
Они дали девушке пару стерилизованных вискозных чулок и трусы с вырезанной промежностной панелью. Пока она раздевалась, они, повернувшись к ней спиной, раскладывали инструменты на столике.
Миссис Марини положила ее ноги на специальные подставки и похлопала по руке. Больше она не расспрашивала девушку, все вопросы были заданы два дня назад. У нее не должно быть повода для лжи, которая препятствовала расслаблению – ключевому принципу ее метода. Она была убеждена, что большинство травм, нанесенных компетентными во многих вещах врачами (мужчинами), были результатом их нечувствительности к тому экстремальному воздействию, которое оказывалось на тело девушки, оно и вызывало тяжелые последствия. Миссис Марини жестоко осуждала их, но приучила себя держать мнение глубоко внутри и относиться к женщинам по-матерински, хотя каждая из них, по сути, презренная блудница.
В то время как доктора стыдились подобных операций, миссис Марини гордилась своими способностями, как физическими, так и эмоциональными, а чувства практикующего специалиста всегда передаются объекту путем тактильного контакта, например через касание руки. Эмпатия была одним из необходимых подручных инструментов, таких как зеркало, для правильного раскрытия и вычищения.
Макияж девушки был свежим и выполнен очень тщательно. Она нарисовала темные стрелки, чтобы прибавить возраст, припудрила ноги и провела косметическим карандашом линию на ноге сзади, от пятки до самой подколенной впадины, имитируя шов нейлонового чулка. Все это смазалось во время надевания чулок медицинских.
Федерика усиленно терла руки, а миссис Марини повесила на каждую ногу девушки стерильную наволочку.
– Итак, милая, пусть твои ноги отдыхают, если почувствуешь, что они затекли, скажешь, – произнесла миссис Марини.
– Мне тужиться? – спросила девушка по имени Софи, как она себя назвала.
– Тужиться не надо, – отчеканила Федерика, оторвавшись от раковины.
– Тебе вообще ничего делать не нужно, милая, – добавила миссис Марини. – Расслабься. Представь, что ты в ванне, вода как раз той температуры, как тебе нравится.
– Можно я почешу коленку? – глупо улыбнулась та.
– Какую из двух, деточка? – спросила Федерика, стряхивая с рук воду.
Девушка ткнула пальцем и захохотала; она прыскала и брызгала слюной через сжатые губы. Это был тот глупый, заливистый смех, который можно иногда услышать от старшего ребенка, играющего с младшим. Мать, как правило, выказывает недовольство, и дитя недоумевает, не понимая отчего, ведь когда-то она сама была такого же возраста и так же смеялась, мама улыбается и произносит всякие милые слова. Смех часто звучал здесь, когда ноги уже подняты, но еще ничего не было сделано, отчего клиентке было бы больно. Задача была в том, чтобы предстать перед девочкой с ласковым лицом любящей матери, хотя притворяться, конечно, зазорно.