Федерика сунула руку под ткань, почесала и похлопала девушку по ноге. Та дышала глубоко, медленно и громко, как показывала миссис Марини.
Губы ее растянулись в ухмылке, и миссис Марини сделала глазами знак Федерике подождать, пока это не пройдет.
И вот Федерика села на табурет между креплениями для ног.
– Как себя чувствуешь? – спросила она. – Приготовить тебе что-то выпить?
– Спасибо, нет, – ответила девушка.
Миссис Марини продолжала медленно растирать ее совершенно безволосую руку.
– Теперь ты почувствуешь щипок, возможно, появится желание напрячься, но я прошу тебя представить, что это кулак, который ты можешь разжать.
Она говорила очень эмоционально и демонстрировала рукой, что имеет в виду.
Федерика наклонила голову, пригляделась и направила инструмент вперед жестом учителя, ткнувшего в сторону ученика мелом.
Девушка зашипела.
– Если хочешь ругаться, пожалуйста. Тебя никто не услышит.
– Спасибо, нет, – хладнокровно произнесла та.
– Можешь считать вслух, прочитать стишок.
– Нет. Спасибо.
– Даже поплакать, если захочешь, – продолжала Федерика, повторяя движение с инструментом с более толстым стержнем.
– Нет, – вырвалось из горла девушки.
– Что ж, очень хорошо, – сказала Федерика. – Хорошая, очень хорошая девочка.
Много лет назад миссис Марини купила форму медсестры. Она плохо сидела, пришлось подгонять по фигуре. Нико сказал, что в ней она похожа на айсберг. Она стала медсестрой, тогда как много лет позволяла клиентам называть ее мадам доктор. Это была плата за весьма скромный прогресс в разработанном методе и новый, весьма значительный источник клиентуры. А еще за сепсис, которого можно было избежать, если бы она не говорила так много.
Девушка рассказала о ней токологу в лютеранской больнице, который выследил ее и явился в магазин Нико. Он оставался у прилавка, пока они разговаривали в мастерской. Доктор знал о ее практике, как и его коллеги, но исправлять ее ошибки им еще не приходилось, что и стало причиной встречи.
– Я был крайне удивлен, когда она обвинила во всем вас, – сказал он. – В процессе я обнаружила посторонний предмет. Именно тогда понял, что она мне лгала. Полагаю, ей гордость не позволила признаться, что она пыталась сама, но не вышло.
– Как она выглядела?
По точному описанию она узнала клиентку.
– Она сочла плату слишком высокой, – сказала миссис Марини.
– И вы ей отказали?
– Разумеется нет. Я спросила, какую сумму она может себе позволить заплатить. В этом была моя ошибка, в этом слове «позволить». Из-за меня ей стало стыдно, и она ушла. А что за посторонний предмет?
– Кончик карандаша.
Она улыбнулась уголками губ.
– Ваш послужной список внушительнее моего, поверить в это трудно, но, похоже, это так. Может, например, вам не удалось добиться стерильности хирургической операционной.
– Вы все так озабочены микробами. – Она описала в воздухе рукой круг у головы доктора, намекая на представителей медицины. – Нет необходимости изучать этих невидимых паразитов, чтобы понимать, что есть грязной вилкой не стоит.
Он предложил обмен. Его интересовало, что известно ей. Она ассистировала ему в операционной, когда удавалось получить разрешение руководства больницы. Чаще всего, когда отец или муж соглашался с тем, что женщине угрожает опасность. Так миссис Марини узнала немного о местной анестезии и более медленных и менее болезненных способах расширения шейки матки.
При расставании он подарил ей прекрасный набор стальных инструментов.
– Все это у меня уже есть, – сказала она.
– Пусть будут запасные. Название кюретка произошло от латинского слова «заботиться».
– Да, я знаю, – раздраженно сказала она и пожала доктору руку.
Письмо пришло в октябре. Энцо пробежал его глазами, затем перечитал медленнее – и невидимая фигура потянулась из-за спины и сжала сильной рукой горло, отчего стало невозможно дышать, кровь прилила к глазам, в желудке случился спазм, за ним последовала эйфория человека, которого душат.
Был поздний воскресный вечер выходного дня, когда он и мальчик наконец вернулись домой после отпуска в сорок четыре дня; четырнадцать часов каждого были посвящены уборке урожая на виноградной ферме его тещи, которой банк опять угрожал ее отобрать. Мальчик лег спать еще до того, как обнаружилось письмо, он же не мог уснуть, а теперь лежал на грязном полу в кухне, скрутив ноги так, что хрустнули суставы, и курил без остановки, пока не выплыла на небо луна.
Он понимал, что дому необходима тщательная уборка, но у него не было нужных навыков. Плесень захватила его тряпки для посуды и оставляла запах на стенках стаканов. Ободок унитаза затянула прозрачная пленка с россыпью волосков. Для внешнего мира это был дом с тремя спальнями, обшитый снаружи досками, и мансардными окнами на обеих частях фасада; на столбе крыльца указан номер сто двадцать три. Но для него это был не дом, а скорее просто здание. Мебель перемещалась из комнаты в комнату. Мальчик не должен так жить, но неряшливость в доме была знаком пренебрежительного отношения к женатым, которое пускает корни задолго до того, как вырастает и становится видимым.
Он встал с пола, уселся за обеденный стол и некоторое время играл сам с собой в карты. Кончик его носа медитативно был устремлен строго на стакан колодезной воды с фермы. Потом он его выпил. Черная десятка на красного валета. Мотор морозильника работал на природном газе, чтобы вода его оставалась холодной. В руках появлялось все больше карт, и он проиграл. Его сгубила нехватка тузов. На пальцах остались пятна от винограда.
Он вышел за ворота и проверил почтовый ящик, что поленился сделать на прошлой неделе.
Квартал покрылся инеем. Трава хрустко ломалась под ботинками, в воздухе пахло только холодом и отсутствием растений. Мир вокруг стал тусклым, с металлическим привкусом.
В почтовом ящике нашелся счет от пожарно-страховой компании и письмо, сморщившееся, будто на него попали капли дождя.
Он оглядел наклейку итальянской авиапочты на конверте, вскрыл, встав под уличным фонарем, и с удивлением обнаружил, что оно написано отцом, чье последнее письмо приходило шесть лет назад, вскоре после войны, то письмо, которое, как и многие другие, Энцо так и оставил без ответа. В этом же послании сообщалось, что отец отбывает из Неаполя в Нью-Йорк 30 сентября, проведет неделю у племянницы в Йонкерсе, а затем направится по указанному на этом конверте адресу. Его не покидает надежда, что адресату известно, где найти его единственного из живущих сыновей Маццоне, Винченцо, отправившего всего однажды весточку с этого адреса. Детали он телеграфирует по прибытии в Нью-Йорк.
Отца его звали Франческо. Мальчика, первенца, следовало называть в его честь, хотя для них он был Чиччо, а для друзей в школе – Фрэнк.
Прошли три недели, а Энцо так ничего больше не получил. Он боялся, что пароход с отцом пошел ко дну. И очень на это надеялся.
Двадцать шестого октября он вернулся с работы и обнаружил в раме защитной двери телеграмму, в которой указывался номер телефона в Йонкерсе, штат Нью-Йорк, в доме племянницы отца, его кузины. Энцо ничего о ней не знал; вероятно, она родилась уже после его отъезда. Ступни зудели в заношенных носках, которые совсем не впитывали пот, в волосах остались комки бетона. Вы спросите о том, позвонил ли он по указанному номеру. Да, он позвонил.
Почти сразу трубку взяла женщина и передала отцу.
Пожар начался в машинном отделении корабля, на котором ехал отец, посреди Атлантики. Он рассказал, что их отбуксировали назад, к Азорским островам. Во время пребывания там он питался исключительно качественно и дешево. Фрукты были отменного качества; однако вино прогорклое. Затем он сел на единственный корабль, отправлявшийся прямиком в Соединенные Штаты – в Новый Орлеан. По прибытии он с удивлением обнаружил, что городской смрад настолько отвратителен, что напрочь лишает аппетита, потому питался два дня только солеными крекерами. Наконец он сел на поезд до Нью-Йорка.
Шепотом он сообщил с того конца провода, что кузина Энцо – женщина слишком толстая и нерадушная, потому он мечтает как можно скорее уехать из Нью-Йорка. Разговор вышел куцый, уважительный и слишком формальный. Энцо плохо понимал говорившего на диалекте отца и сам отвечал сбивчиво. Он двадцать четыре года не разговаривал ни с кем из родных.
Отец произнес весьма размеренно:
– Наверное, я и лица твоего не узнаю. Надень тот желтый шарф, что связала тебе мать.
– Я его потерял, – сказал Энцо. Он выбросил его, сам не помнил когда.
– Что ж, ладно. Одолжи у кого-нибудь желтый шарф. Мое место в последнем вагоне.
Энцо сообщил ему, что расстался со своей женой, она жила в Питтсбурге, в соседнем штате Пенсильвания. Еще он напомнил ему о мальчике и как его зовут.
Отец сказал, что ему вовсе не требуется напоминать, ведь в своем кратком письме Энцо сообщил великолепную новость о рождении мальчика, пусть и через два года после знаменательного события, больше от него вестей не было.
– А от братьев? – осведомился Энцо.
О, с братьями все хорошо. Они поступили на государственную службу в городе Бергамо на севере – один служил офицером полиции, другой водил почтовый грузовик. К сожалению, они жили так далеко, что отец Энцо видел их лишь дважды в год, на Рождество и летом.
– Я намекнул, что они мертвы, чтобы подчеркнуть силу моих намерений, – объяснил он. – Я считал и тебя умершим. Я ведь так и не получил ответ на письма, что отправил в сентябре 1939-го, ноябре 1940-го, декабре 1945-го и марте 1946-го.
На линии случился сбой, вклинился кто-то, возможно радиостанция, и временами они слушали бодрую карибскую мелодию. Усилия, приложенные для четкого произношения каждого звука числа и даты, утомили отца, он замолк, чтобы набрать в легкие воздух, Энцо воспользовался случаем и бухнул трубку на рычаг.