Чиччо и Франческо Маццоне молча спускались с холма. Все заведения и лавки были закрыты в связи с подготовкой к празднику, смысл которого никому не был понятен. В церкви недавно случилась кража, и теперь дверь ее была закрыта на цепь. Пошел мелкий дождик.
Город, распластавшийся перед ними в своем сером одеянии, истекал темной жидкостью, бежавшей по желобам вдоль дорог, и походил на мертвого солдата конфедерации.
Пришлось надеть в школу хорошие ботинки ради дебатов о западной цивилизации. Потом он два часа бродил с парнями по улицам под дождем, кожа обуви скрючилась и давила на ноги, что доставляло мучения. Он подумал, что неплохо было бы, окажись рядом какая-нибудь Салли или Сьюзен-Энн, и он сказал бы ей: «Ах, детка, у меня так болят ноги». И она была бы с ним нежна. Возможно. А потом она захочет навестить его дома.
Дед передал ему зонт, который был у них один на двоих, он закатал штаны и стал похож на какую-то красотку на пляже, которая не хотела намочить одежду.
Странный день. Чиччо чувствовал себя не в своей тарелке. Ему было пятнадцать, беспокойный, раздраженный. В подобные моменты, когда он превращался в маленького ребенка, залезал на стул под календарем у телефонного столика, перелистывал вперед на несколько месяцев и писал в квадратике некого числа: «Этот день никогда не придет».
Он подозревал, что тоскует по матери. Покрутил подозрение в мозгу, порылся в его складках, провел несколько проверенных временем экспериментов и со смущением констатировал, что это неправда. Два года назад она отправила папе телеграмму, где писала, что хочет приехать к ним, но он, Чиччо, перехватил эту чертову телеграмму и уничтожил. Жалеет ли он об этом? Неа.
Они миновали темные витрины лавки, торгующей свининой, и свернули на Двадцать вторую улицу. Он сто тысяч раз проделывал этот путь. И он признался Франческо Маццоне, что ботинки испорчены, а ноги болят. Во всяком случае, он пытался донести до деда именно эту мысль. Но старик лишь фыркнул так, что зашевелились торчащие из носа волосы, а струи дождя по-прежнему барабанили по зонту.
Франческо Маццоне приобрел привычку будить Чиччо в пять утра, водя по его лицу смоченным в ледяной воде полотенцем. Затем он провожал Чиччо в школу – четыре мили вниз по бульвару Святого Амвросия, вдоль выделенной полосы для трамваев, всегда под плотным слоем смога, отчетливо видимого в свете фонарей. Раньше Чиччо всегда ездил на трамвае, дремал под стук колес и приходил в часовню на утреннюю молитву, борясь с мешавшими слезами. Теперь он использовал прогулки в плохую погоду, чтобы смазать шестеренки тела и души. Они шли по большей части молча, им нечего было сказать друг другу. В этом была щедрость и простор, это давало возможность смотреть вокруг и размышлять. Ему это нравилось до той поры, пока он не попадал в ловушку размышлений о себе самом.
Старик шагал вперед, поправляя шарф и поддергивая на ходу штанины. Чиччо не понимал, как ему удавалось проделать весь путь до города и обратно на искалеченных ногах. Единственное, на что когда-либо жаловался дед, – боль в них. В то же время он был уверен, что все его проблемы с ногами вызваны нарушением кровообращения и, если он не будет ходить хотя бы три часа в день, ноги высохнут и отвалятся. Чиччо видел, когда он снял носки, открыв темные кусочки будто пористой губки – ногти больших пальцев, – а следом и многочисленные мозоли, и распухшие ступни с багровыми пятнами. Кости искривлены так, что диву даешься, как он вообще ходил.
Они – и курица на ужин – добрались до дома. Чиччо поднялся по лестнице и бросил учебники на пол в своей комнате. Закурил сигарету и спустился в кухню, пошатываясь от отравления ядами, которые попали в кровь. Он ощущал себя загнанным в угол и обессиленным. В голове крутилось: «Чиччо Маццоне, Чиччо Маццоне, Чиччо Маццоне». Он постоянно был оторван от того, что происходило вокруг. Трудно сказать, что послужило причиной. Он ненавидел этот дом. Ненавидел запах этого дома.
Хотел, чтобы было с кем поговорить.
Старик у раковины набирал воду в бак и жестом, будто ведет мяч на баскетбольном поле, велел Чиччо садиться.
Чиччо взял пепельницу, сел и уставился в квадратную, фундаментальную спину человека, с которым у него не было ничего общего, кроме имени и фамилии.
Старик вздрогнул, повернулся, согнулся и опустил дымящийся бак на пол у ног Чиччо. Встал на колени. Стал развязывать шнурки его ботинок.
Разум Чиччо Маццоне был неуправляемым животным. Он не мог объяснить, почему оно взбрыкивало, подскакивало, бросалось в погоню за каким-то эфемерным существом, хотя мир за пределами черепной коробки не давал явного стимула для действий. Вот события, которые он обдумывал в настоящий момент.
При осаде Йорктауна в 1781 году, когда американцы боролись за свободу от англичан, им на помощь пришли Лафайет и французская армия. Минуло триста шестьдесят лет. Лафайет, Вашингтон, Георг III, Корнуоллис – все умерли. Умерли их дети и внуки. Немцы напали на французов, и американцы вступили в Великую войну, чтобы помочь им. Во Франции высадился американский генерал Джон Джозеф (Блэк Джек) Першинг. А потом он, как рассказывают, отправился в Париж, посетил склеп, где в земле, привезенной из Соединенных Штатов, покоился герой, и один из помощников генерала, полковник С. Э. Стэнтон, произнес вслух: «Лафайет, мы здесь».
Для Чиччо Маццоне смысл этой истории заключался в том, что нам порой лишь кажется, что мы бесцельно перемещаемся в пространстве, хотя на самом деле далекие события намеренно забрасывают нас на эллиптические орбиты, подобные тем, по которым движутся кометы, так отличные от нам привычных, и мы, пройдя по ним, вернемся к людям, чьи жизни предшествовали нашей и ее породили. Мы можем узнать их мгновенно. Можем впервые встретить незнакомца и радушно пожать ему руку, живо ощутив, что древнее обязательство наконец исполнено.
– Я научу тебя ухаживать за ногами, – сказал старик. – Внимательно смотри, как я это делаю, и не забудь.
Стекла очков его запотели. Он снял их и сунул одну дужку в рот меж зубов, а потом закатал рукава сорочки. Стянул с Чиччо мокрые носки и закатал штанины. Затем взял ноги Чиччо и погрузил их в горячую воду.
Старик переминался с колена на колено, очки по-прежнему свисали изо рта, его белые руки и белые ноги Чиччо краснели в баке. И вот из воды извлекли и руки, и ноги, и старик приступил к работе.
Каждый палец был захвачен мясистыми пальцами и промят ими. Он соскреб щеткой омертвевшую кожу с пяток Чиччо, труху, скопившуюся между пальцами, и сбросил все это в воду. Кожа между пальцами ног была потрескавшейся, а пальцы старика – скрюченными.
Он опустил ноги Чиччо обратно в воду на минуту, вытянул их из бака и надавил большими пальцами на подушечки под пальцами. Потом принялся разминать их, следом сухожилие голени, о существовании которого Чиччо не подозревал. Он растирал и растягивал мышцы.
До того как Чиччо начал расслабляться, он даже не осознавал, как затекли и окоченели его ноги. Поочередно руки старика сжимали их, затем резко отпускали, и он начинал чувствовать, как бежит по венам кровь.
Тем временем другая часть мозга Чиччо Маццоне была занята Лафайетом. Мари Жозеф Поль Ив Рош Жильбер дю Мотье, маркиз де Лафайет. Через несколько десятилетий после революции он отправился в путешествие по штатам, и везде, где появлялся, в его честь называли города, сохранившиеся до нашего времени. Из поездки он привез во Францию ящик с американской землей, чтобы его похоронили в ней.
Чиччо очень хотел бы поговорить с Лафайетом. Возможно, маркизу удалось бы ответить на некоторые его вопросы. Привезенная из Америки почва вкупе с желанием все же быть похороненным во Франции была для Чиччо поступком человека, который, как и он сам, разрывался надвое (но что это были за половинки, что жили в Чиччо?), и, привезя с собой американскую почву, Лафайет нашел способ воплотить в жизнь раздиравшую его мечту. Эти ошметки счищенной с ног Чиччо кожи на дне бака были для него лишь некой абстрактной идеей, что могла выступить локомотивом, передающим импульс мышцам для сокращений, помогающим вычислить логарифм для быстрого продвижения вперед, но старик твердил: «Это ноги, это ноги».
Недавно проложенная новая, добротная, на четыре полосы, уже побелевших от соли, скоростная дорога на Аштабулу сократила путь до фермы с двух часов до часа. Она вела их вдоль берега озера, мимо заводских и портовых городов, окутанных сизой дымкой, а не южнее, как старая, через кукурузные поля и свинофермы. Пикап несся вперед, впуская холодный воздух в вентиляционные отверстия, он пробирался по нагретой фольге радиатора под приборной панелью и вырывался наружу над ботинками обоих мужчин, наполняя кабину приятным теплом. Тот, что моложе, Энцо, вел автомобиль, он походил на отца формой головы с приплюснутой макушкой, и складками у мясистых губ, и руками, большими, со слишком грубой кожей, чтобы росли волосы. Отличие же было в том, что взгляд его отца был обращен вперед и ногти на руках выглядели аккуратнее.
Старик радовался каждой возможности прокатиться в пикапе. Он обожал машину, в свободное время присматривал за ней, оберегая от проходящих мимо подъездной дороги ребятишек. К кузову он прикасался только руками в перчатках. Это была самая большая ценность, которой когда-либо владела его семья. По его словам, вибрация дна автомобиля сделала для его ног больше, чем все предшествующие лично изобретенные методы терапии.
Наступило 23 декабря. На это Рождество опять предстояло работать, но Энцо это даже радовало. Мальчик уже неделю был на ферме, обрезал лозу. Патриция сама прикатила на своей развалюхе в город и забрала его в последний день занятий. Но на ферме оставалось еще много срочных дел. Необходимо было восстанавливать опоры, гниющие деревяшки надо заменить до того, как земля замерзнет.
Автомобиль без остановки миновал Перри, что в Пенсильвании, Франческо Маццоне был занят поеданием яблок, которые сравнивал с теми, что давали в сухом пайке в конце войны, это открыло е