му более широкую тему дефицита военного времени, а следом и военных потерь. Энцо всячески старался уклониться от этого разговора. Но старик, однажды ступив на эту дорогу, всегда проходил ее до самого конца, как не раз уже делал это с попутчиками в автобусах, кораблях и поездах. Он легко шел на контакт и ничего не скрывал.
Энцо знал – в одном из писем рассказывалось об этом, – что из-за наступления союзников и обстрелов Неаполя и ближайших поселений все гражданское население его родной деревни покинуло дома и четыре месяца провело в пещерах в горах. Немецкие оккупанты поняли, что на позиции им не удержаться, установили мины-ловушки на дверных ручках, утюгах, туалетах, выключателях, обуви, в огородах и на мансардных дверях, на трупах, птичьих клетках и шкатулках с драгоценностями, надеясь замедлить продвижение союзников. Часовня, где был конфирмован Энцо, взорвалась уже после прибытия союзников – туда пробрался мальчишка, чтобы позвонить в колокола. В письме, отправленном в начале 1945-го, было упомянуто лишь самое важное и самое личное. В нем обращались к получателю письма, продиктовано оно, как и все остальные, было сестре Энцо Джулии, записавшей его на выцветшей голубоватой бумаге, оставшейся от первых годов правления фашистов. Энцо хорошо помнил такие листки; такой дала ему учительница в школе, а он где-то его оставил. «Будем очень признательны, – пробежал он глазами выведенные почерком сестры буквы, – если Вы, любезный получатель письма, будете так добры передать его Маццоне Винченцо, если такой человек Вам известен». Энцо помнил каждое слово, хотя прочитал письмо лишь раз и сразу выбросил в мусорное ведро.
– Всю зиму мы питались грецкими орехами, – говорил старик. – Ничего не было, кроме орехов. Твой племянник Филиппо, которого ты никогда не видел, украл из немецкого военного магазина около десяти бушелей этих орехов. Его нашли и казнили, выстрелили вот сюда, в позвоночник. Но, понимаешь ли, выяснить, где он их спрятал, им не удалось. Нас было шестеро. Твоя мать, Грегорио, твоя сестра, ее муж, ее дочь и я. Филиппо, сын Джулии, был седьмым. Мы страшно мерзли, у нас был ужасный кашель. К тому же сначала нас было семеро, а потом шестеро. Мы сидели в этой пещере, прямо как дикари, грязные, не представлявшие, чем себя занять. Скука хуже страха. От входа была видна апельсиновая роща Джузеппины Фиорентина, но мы знали, что на деревьях установлены бомбы, а в траве – мины. И мы наблюдали, как плоды наливаются соком, потом сохнут и падают на землю. А мы ели только грецкие орехи. Только после войны мы узнали, что сама Джузеппина убедила всех, что роща заминирована, чтобы никто не воровал ее драгоценные мандарины и клементины. Не думаю, что немцы вообще о ней знали. Так вот, она всем рассказала, а потом отправилась домой спасать свою музыкальную шкатулку, а после ее нашли в собственной спальне с оторванными руками. Именно сундуки, где хранились всякие ценные вещи, были первым местом, где устанавливали мины-ловушки. Они начали это делать, когда мы еще не покинули дома. Сначала на шкатулках с драгоценностями, музыкальных шкатулках и в шкафах. Так вот, потом наступил март, с ним сезон дикой спаржи. Один австралиец, служивший в войсках союзников, избавил наш дом от мин. Их было пять, я уверен, ты помнишь. Мы очень скудно питались. Однажды твоя мать каким-то чудом раздобыла чашку сливок. Ты не поверишь, как мы были счастливы этой чашке сливок, предвкушали настоящий пир. Американцы дали нам пасту, ужасного качества, но все же, и твоя мама отправилась утром собирать дикую спаржу, чтобы приготовить вкусное блюдо. Это место, где ее нашли, должны были уже разминировать – но, как оказалось, не до конца.
Помню, как она пришла домой со сливками в алюминиевой банке и по-настоящему плакала от счастья, она и была счастлива. Мы поставили банку в кладовку, где было прохладнее. Мы так ждали, хотели устроить праздник, у меня были две сигареты. Не помню, откуда они у меня появились. И мы курили, передавая друг другу, это было так романтично, и вторую выкурили так же. И потом она ушла. Теперь я много курю. Так получилось. Эти американские сигареты мне очень нравятся. Закрой на минутку окно, я прикурю.
Энцо поднял створку окна, и старик чиркнул спичкой.
– А потом я увидел у двери американского солдата. Кто-то рассказал ему, как найти наш дом. Я раньше не видел американца так близко, думал, он будет намного выше. Я не понимал, что он говорит, но тогда уже перевалило за полдень, твоей матери не было уже довольно долго, и я всем своим нутром понимал: что-то случилось. Я отправился в спальню, чтобы надеть хорошие ботинки. Потом пошел за американцем. Он привел меня в маленькую комнатку в здании школы. Там было много американцев, они пили такой же жидкий кофе, что у тебя, и красили столы и стулья зеленой краской. От паров краски у меня закружилась голова, впрочем, может, мне уже было не по себе. Должно быть, они знали, кто я, потому что разом все замолкли, когда я вошел. Один из солдат говорил немного на калабрийском диалекте. Я понял из его слов достаточно, чтобы представить, что увижу. Они повели меня по коридору.
– Меня возмутило, что они даже не протерли ей лицо. Я не мог поверить. Все лицо ее было в грязи. Они даже не прикрыли ее пледом или простыней. Одной ноги у нее не было. Всей ноги. Я оглядел помещение, но ее не нашел. Было так ужасно, будто меня самого лишили ноги. Американец из Калабрии предложил мне сигарету, а я попросил принести воды и полотенце, умыть лицо, а он сунул мне сигарету. Я отчетливо повторил, попросил дать воды и полотенце, и он развернулся и вышел. Я сел и стал ждать, когда он вернется. Заглянул под стол, искал ногу, но ее, конечно, там не было. Солдат вернулся примерно через полчаса с чашкой чая. Тогда я встал и пошел домой. Взял, что мне нужно, и вернулся в школу.
Когда они прибыли на ферму, Франческо Маццоне ответил на вопрос, мучивший Энцо двадцать лет кряду: почему нельзя было выращивать винный сорт винограда в Аштабуле? Земля слишком хорошая. Даже в декабре еще не увяли летние растения, верхний слой почвы был очень темным и богатым. Старик предположил, что у них часто идут дожди, – так и было. Растениям едва ли приходилось бороться за выживание и сбрасывать часть ненужной листвы, для этого необходима песчаная, гравийная почва и мало осадков. Растения должны ощущать угрозу вымирания, чтобы бросить все силы на вызревание плодов. Никакая обрезка не изменит почву, виноград с мало-мальски приличным вкусом не вырастет, если не страдал корень. Он предположил, что здесь можно выращивать столовые сорта.
Он с интересом слушал рассказ Патриции о том, сколько вредителей ежегодно поражают урожай, и о затратах на опрыскивание, которое приходится проводить.
Напряжение из-за огромного размера грудей искривило ее спину, шея изогнулась, как тонкий стебель, удерживающий крупный цветок, но шаг все еще был широким и быстрым. Седые косы перевязаны прядями собственных волос, убраны наверх под капор. Она носила черное вдовье платье, хотя не знала, что случилось с Умберто, о котором теперь упоминала лишь в той степени родства, в которой он состоял с тем, к кому она обращалась: «твой тесть», «твой дедушка», а порой и «наш старый знакомый». О Кармелине и Тони она не упоминала вовсе.
В канун Рождества заснежило, мальчик спал на раскладушке в кухне, а мужчины – на соломенных матрасах на полу гостиной у камина. Энцо за всю ночь так и не провалился в сон ни на минуту; солома колола тело через ночную рубашку, храп отца донимал не меньше, чем его рассказы о прошлом. Впрочем, в доме свекрови он редко спал всю ночь, хотя обычно его тревожила тишина.
В конце концов он выбрался из дома, сунув ноги в резиновые сапоги и накинув пальто из шерсти мериноса, которое хранил на ферме. Элегантная вещь, хоть и поношенная, некогда принадлежавшая супругу миссис Марини, а он превратил его в тряпочку, об которую кролики Патрисии в гневе точили зубы.
Воздух был неподвижным и почти теплым, крупные снежинки плавно перемещались сверху вниз, будто скользили по поверхности, стараясь остаться незамеченными, хотя на земле из них образовался слой, доходящий ему до колен. Он зачерпнул их ладонью, стал есть и сразу ощутил, как охладился поток в венах.
Утром Рождества обменялись подарками: апельсины, грейпфруты, сыр. Из тусклой пряжи, купленной на распродаже за пять центов, Патриция связала крючком для Чиччо плед. После завтрака они все оделись и вышли на улицу. Патриция вела трактор, еле тащившийся по снегу, Энцо и мальчик стояли в прицепе и каждый, замахнувшись кувалдой, обрушивал ее на вершину столба. Старик шел за ними по одной колее, любуясь снегом, который никогда не видел в таком количестве.
Припорошенный снегом виноградник был похож на лист бумаги с одним повторяющимся словом; будто его печатали на машинке, но лента подсохла, и буквы, так хорошо читаемые вначале, были в конце едва различимы.
Что это было за слово? Скучающей, эксцентричной личности Чиччо Маццоне заснеженный виноградник напоминал о чистом листе, и о подвоях, и о столбах – все они походили на одинаковые буквы, повторяемые бесконечно. Это слово псевдолатинское, американское изобретение, которому предполагалось звучать, словно слетело оно с уст знатного римлянина, хотя на самом деле произнес его лоцман речного судна из Западной Вирджинии или странствующий проповедник; слово имело значение «сбежать» или «скрыться», но он бы предпочел не произносить его, с вашего позволения, пока не покинет это проклятое место.
Отец Чиччо наблюдал за мальчиком с глубоким удовлетворением: как огромная головка молотка плывет за парнишкой, как сгибается спина Чиччо и как, замахнувшись, он протаскивает ее в воздухе у себя над головой. Если на чистой странице разума Энцо и повторялось какое-то слово, незваное, неотступное, то это было не «паршивец» – теперь, десять лет спустя, больше нет – и не «Кармелина», как ни прискорбно это осознавать, это тоже остыло в его душе; но «спать».
«Спать», – твердили опорные столбы после каждого удара, а он бил и вдыхал серный запах дизельного топлива, сорвал с одной лианы замерзший побег и пожевал.