Замечательно. Голова в порядке, пристегнуты серо-бежевые чулки из искусственного шелка, воротник достаточно высок. Изображение в зеркале показало зубы. На краю разума вспыхнула искра – это идея, пока далекая и неясная, но она летела прямо на нее, как стрела во сне. Идея отвратительная, но она не виновата в ее появлении, она прилетела извне. Не она это придумала, она сама в ней появилась; теперь нельзя не признать, что это абсолютно верно. И смысл идеи был в том, чтобы пережить их всех.
Сумочка ее была черной, платье, естественно, черным – все ее платья были черными. Извлеченные из шкафа мюли с открытым мысом были тоже черными – теперь она не восприимчива к холоду и хочет выглядеть немного легкомысленно и царственно одновременно, эдакой королевой преисподней. Она не выходила из дома в наряде другого цвета с 1915 года. Лину, свою маленькую девочку, свою кроткую овечку, она не видела с 1946-го. Макияж она сделала особенно выразительным. Щекам придала легкомысленности. Целью ее не было выглядеть хорошо. Не было в стремлении примитивного тщеславия. Она хотела выглядеть грозно. Глядя в зеркало, примерила выражение лица, с которым встретит Лину на платформе. Для пущего эффекта лучше скрестить руки на груди или упереть в бока? Убедилась, что ухмылка впечатляет меньше, чем поджатые губы и расширенные ноздри. Не показывай зубы, пока не дойдешь до желания уничтожить.
Лина была повинна во многих смыслах, перечисление их требовало времени, что, впрочем, ее не остановило. Она исчезла, и очень долго не подавала никакой весточки. После чего раз в два года приходило сообщение о благополучной жизни у космически далеких западных границ, которую позволяет вести работа на кухне в школе, все они отправлялись, как выяснилось, из Питтсбурга. Существовала вполне разумная, если и бездоказательная, гипотеза, что Энцо и его отец смертельно устали на ферме, оба могли уснуть, пусть и на секунду, чего никогда бы не случилось, будь с ними в автомобиле Лина. Она следила бы за Энцо или сама повела машину, она никогда не предавалась процессу с беспечностью и задрав нос. Не было никакого смысла оставлять мальчика без матери. Был муж, сказавший: «И в богатстве, и в бедности». Была мать, которую предали уже все, кто мог. В машине, с которой они столкнулись, тоже был человек, и он тоже погиб. А Лина бы разговаривала с Энцо, не дала бы ему заснуть или поехала бы сама. Не было смысла ни в чем: ни в письме, ни в телефонном звонке, ни в отъезде. По личному мнению миссис Марини, никакого смысла не было, лишь решение, принятое и приведенное в действие одним – необдуманным – махом. Была Констанца Марини. Было: «А что с ней?» Было: «Я отдавала тебе свое сердце ежедневно в течение тридцати лет». Было: «Даже проходя мимо дохлой собаки на улице, вы отдаете ей дань, оглядываясь назад». Было: «Я изгнала тебя из своих мыслей. Я не произносила имени твоего».
Она приберегала самое суровое наказание за грехи других, в которых считала повинной себя, но это был не тот случай. Ей не были интересны смягчающие обстоятельства, или христианская психология, или ничтожная толерантность. С большим желанием она вонзила бы кол в сердце Лины. Господь желал, чтобы возмездие свершилось в строго определенное время. И расплата должна произойти здесь, дома.
Она выщипывала брови у зеркала, когда появились Патриция и мальчик. Чиччо прошел и сел на кровать, всем лицом выражая любопытство по поводу ее занятия.
– Ты знаешь, я без этого и шага ступить не могу, – сказала она.
– Что я могу знать о косметологии.
– Ты притащил снег на мои ковры?
В зеркале она увидела, как он приподнял ноги в носках для ее одобрения.
– Вы заболели? Вам плохо? – спросил он.
– Нет, – ответила она.
– А выглядите больной. Простите мне эти слова.
Вошла Патриция, шаркая и позвякивая ключами. Опухшее лицо ее было в пятнах. Миссис Марини обозрела в зеркало лицо Чиччо, показавшееся ей загадочной маской с персиковым румянцем, говорившей о здоровье и благополучии. Он поднялся и вышел. Патриция искоса взглянула на хозяйку дома, по-прежнему выражавшую недовольство бровями. Из другой части дома доносились звуки открываемого и закрываемого Чикко холодильника.
– Ты голодный? – выкрикнула Патриция в дверной проем.
– Нет, – крикнул он в ответ.
– Значит, решил поиграть с дверцей моего холодильника? – вмешалась миссис Марини.
– Да.
– Нравится звук? Как она щелкает?
– Да уж, – слабо отозвался он.
Таким был его голос перед походом в церковь, возвращением домой, где его неминуемо ждал список дел, оставленный отцом, и перед занятиями по чистописанию, которые она проводила с ним после обеда. Это был его способ просить оставить его в покое.
Она перевела взгляд на Патрицию и улыбнулась игриво.
– Не начинайте, Констанца, – прошипела та. – Будьте добры.
– Я добра, – прошептала она с ухмылкой. – Очень, очень, очень добра. Как считаешь, я хорошо выгляжу?
Если вдуматься, реализация ее плана прошла бы более гладко, останься Чиччо дома. Жаль, что Патриция настояла на том, чтобы сесть за руль. Она хотела, чтобы место заняла Лина.
– Пусть он останется здесь, – сказала она.
– Он поедет, – сказала Патриция. – Он хочет поехать.
– Нам придется всем уместиться в салоне машины, будет жарко и совершенно дискомфортно.
– Ему нравятся поезда, – настаивала Патриция.
– Мы будем все зажаты, будем думать только – сможешь ты переключить передачу или нет.
– Когда он был маленьким, у него был игрушечный паровоз, он возил его по дивану, по дорожке у автомобиля и гудел, как он. Помните? На нем была полосатая шапочка, которую я связала.
– Это была легковая машина. Седан.
– Я куплю ему арахис, он так его любит.
Миссис Марини и мальчик были схожи по темпераменту. У нее, как и у него, было обостренное чувство справедливости. Она щелкала прищепкой; он хлопал дверцей холодильника – пустая трата охладителя, которую она не позволила бы никому другому. Связь их установилась еще до его рождения и брала начало в откровениях, которые по роду деятельности она научилась хоронить в глубоких пещерах, так далеко, что извлечь их уже невозможно.
(Откровением стали события, приведшие к тому, что Лина забеременела мальчиком; однако конкретных причин, по которым Лина отказалась избавляться от плода, пока он был еще совсем мал, не было. И миссис Марини, и Энцо это казалось единственным, не вызывающим возражений выходом. Если бы Лина застыдилась и убежала тогда, никто и не ждал бы от нее никаких объяснений. Вместо этого казалось, будто она ждала, чтобы исчезнуть до той поры, пока никто не сможет приписать ей иных мотивов, кроме эгоизма в наивысшей степени.
– Ах, Коко, – сказал бойкий призрак, притворявшийся ее мужем, – рыбак рыбака видит издалека.
– Не хочешь для разнообразия сказать мне что-то приятное? – воскликнула она. – Неужели ты никогда меня не поймешь? Кармелина должна была стать моей наследницей. Она сама вычеркнула себя из моего завещания. Из прихоти. Какой абсурд.)
– Если бы у тебя была машина, в которой могли одновременно поместиться четыре человека, – сказала миссис Марини, – я бы смирилась и не придиралась. Но у тебя пикап.
– Я съем один банан, – прокричал мальчик из кухни.
Патриция заговорила тише:
– Я надеюсь, что вы поведете себя достойно.
– В ящике внизу есть мортаделла, – выкрикнула в ответ миссис Марини.
– Оставьте метание тухлых яиц хотя бы на месяц. Проявите ко мне милость.
– Не найду хлеб, – сказал он.
– Месяц? – сказала миссис Марини. – Да через месяц она будет охотиться на тюленей в Норвегии.
Поезд тащился на север, от закопченных островков леса в районе Питтсбурга спускался на знакомую равнину, к Эри, Пенсильвания, где женщине предстояло пересесть на другой поезд и преодолеть еще два с половиной часа пути на запад по территории штата Огайо.
Она спросила бледного, словно мертвец, молодого мужчину, читавшего Книгу Мормона, не найдется ли у него сигареты, но у него не было. Она поковыляла в следующий вагон, оглядывая сиденья в поисках лица с не соответствующими возрасту признаками старения. Пассажиры переводили на нее взгляд и опять отворачивались. Наконец рядовой армии США дал ей «Честерфилд», но заявил, что у него нет спичек.
Ее муж, с которым она разлучилась, ненавидел «Честерфилд». Даже с невежливой пренебрежительностью выходил из комнаты, где курили «Честерфилд». Ей дала прикурить девушка за стойкой в вагоне-ресторане. Сам ресторан не работал. До Эри оставалось несколько миль. В вагоне были только они вдвоем. Девушке лет двадцать пять, на голове красовался золотой тюрбан, полосы ткани были замотаны так, что напоминали французский круассан. Она выкатила из-под прилавка ведро и нажала ногой на рычаг, фиксируя его на месте.
– Миссис, у вас нет носового платка? – Она вздохнула.
Женщина сидела за столиком у окна и отрицательно покачала головой.
Девушка вытянула из кармана платок с вышивкой в уголке, явно сделанной вручную, и помахала в воздухе.
– Чистый, только утром погладила, – сказала она. – Можете оставить себе.
– Спасибо, – поблагодарила женщина, вытерла глаза и нос, готовясь к тому, чтобы ее настойчиво жалели, а потом и вовсе благоговели.
Но девушка принялась мыть пол.
Позже на станции в Эри девушка вновь подошла к ней и спросила, есть ли у нее свободное время? Женщина ответила, что да, два часа.
Девушка сунула сжатые кулаки в карманы и выдохнула, не разжимая зубов. Тюрбан чуть съехал в сторону. Они принялись разглядывать расписание с указанием прибытия и отправления, номерами путей и пунктами назначения.
Не отводя глаз, девушка чуть склонила голову набок и спросила:
– Миссис, разве вы не знаете, что надели платье задом наперед?
Он открыл холодильник. Закрыл холодильник. Он был один в доме пожилой женщины. И прислушивался к звукам, когда а) тянул за ручку, защелка исчезала; б) сдвигал уплотнитель на двери для герметичности; в) отпускал ручку, защелка появлялась; г) снова толкал ручку, защелка исчезала; д) не желая больше видеть, что внутри, толкал дверцу, заставляя выскакивать защелку и соприкасаться полоски уплотнителя.