Позволил раскрыться уму. Позволил ему думать, о чем пожелает. Затем пронзил звуком захлопывающейся дверцы холодильника. Он пытался синхронизировать звуки с тиканьем часов. Наблюдал, как ум сосредоточивается на этих звуках: щелчок, еще щелчок, пока остальные мысли станут неслышными.
На самом деле метод работал плохо. Обычный способ устранить внутренний шум не помог. Чиччо так много времени потратил на работу со своей головой, что у него оставалось лишь два часа.
Он взял трубку телефона миссис Марини и позвонил Рикки.
Вскоре они уже катили вниз по Чагрин, Рикки рулил, а Чиччо сидел на багажнике, расставив ноги для равновесия. Снова пошел снег – большие хлопья падали на дорогу.
– Ты все это время был на ферме? – сказал Рикки.
– Я же тебе говорил, осел.
Они оставили велосипед на подъездной дороге и вошли в дом Чиччо с черного хода.
– Снимай обувь, – сказал Чиччо.
Они разулись.
– И знай, ты будешь обо всем молчать, понял?
– Да, ладно.
– Я серьезно, – повторил он, хотя Рикки можно доверять.
– Да, говорю же.
– Поезд прибывает в 17:47. Допустим, они будут здесь уже в 18:15. У меня девяносто две минуты на то, чтобы все здесь убрать.
Кондуктор выкрикнул: «Станционная башня Эри», и женщина сошла с поезда. Она сразу увидела на расстоянии примерно в пятьдесят футов двух старушек в черном, обе бросились к ней, обе изо всех сил старались двигаться быстро. Она повернула голову влево. Сделала вид, что пытается разглядеть лица там, где их нет, притворялась секунд пять, будто не слышит, как одна из них зовет ее по имени, позволила себе еще пару секунд оставаться инкогнито.
Отстраниться от страха быть названной по имени прилюдно.
Она стояла в прежней позе, пока было возможно делать вид, что она их не слышит. И еще секунду. Велик был страх перед теми, кто знал ее лицо. И потом она сдалась этим лицам.
Вот и она. Волосы другие, блеклые. Ты этого ожидала. Милосердию надо противостоять любой ценой. Держать лицо. Вот так. Зафиксируй челюсть, как репетировала. Не поднимай брови – появятся морщины. Вперед! Не позволяй Патриции тебя обогнать. Нет, волосы, конечно, не выгорели (теперь можно разглядеть лучше); в них просто много седины.
Держи лицо.
Вот и она.
Вот и она.
Она очень худая. В канун Рождества, когда валит снег и холод пронзает до костей, она стоит без пальто, без шапки и даже без теплых наушников. Она в платье, которое не просто плохо сидит на ней, а висит, оно чудовищное, желтое в синюю полоску, к тому же не глаженное. Двойной узел на шнурках, как ты ее учила. Кожа лица по цвету напоминает нательное белье, которому требуется отбеливание. Кожа на шее сморщилась и походила на спущенный до щиколотки гольф. Следы угрызений совести не уловить ни по глазам, ни по губам или позе.
И вот вы стоите лицом к лицу. Ты держишь ее руки. Чувствительность, ее нельзя отрицать, она разрастается, как дурная опухоль, хочется полоснуть по телу и вырезать ее.
Ты изо всех сил пытаешься оставаться решительной. Изо всех сил пытаешься держать на первом плане воспоминания и обиды, ею причинные, и вот она рядом, и ты забываешь обо всем, остается только: ты – это я. И у меня есть лицо, видишь? Но обо мне забыли.
Было одно.
Было одно большое нечто, частью которого она была. Но теперь оно распалось на мелкие фрагменты, объединялось с грохотом на время, потом опять разваливалось.
Всякий раз после объединения одна маленькая частичка норовила увернуться и вырваться.
Что стало с этой частичкой? Она бесцельно перемещалась в пространстве, так и не выбрав определенную траекторию движения.
Что стало с ее несчастным отцом?
Никто о нем ничего не слышал.
Что стало с ней?
Женщина так много раз воспроизводила в памяти моменты из прошлого, что теперь невозможно было отличить представляемую картину от истинного изначального изображения. Представьте дом, который сотни тысяч раз перекрашивали, под сотней тысяч слоев дерево уже сгнило; но дом все же стоит, держится лишь благодаря краске. Возможно, изначальный момент уже не имел значения. Возможно, он был тривиальным с самого начала, но переписываемая для себя, изменяемая десятилетиями сцена натренировала мысль в работе над основной ее тайной.
В одной из таких сцен она стояла на утоптанной, грязной земле двора под веревкой для белья с прищепкой в зубах и переброшенной через руку мокрой майкой отца, когда киномеханик, прокручивающий фильм ее жизни, решил сменить бобину. Проекторов было два, другой стоял наготове, ожидая нужного момента, перемещение было плавным, но она заметила. Она оказалась в точной копии своего двора, но понимала, что находится не в нем. Иное скрывалось под тем, что воспринимало зрение, слух, обоняние, что имели в виду люди, говоря, что корзина с бельем «вон там», какое значение придавали слову «там», – все было другим.
За деревообрабатывающей мастерской миссионерской школы, где она работала два года назад, все напоминало Вайоминг, там пахло Вайомингом, но она знала, что находится не в Вайоминге, а в месте совсем недалеко от того, где стоит в настоящую минуту, – на платформе, в городе.
Люди имеют в виду разное, говоря «местоположение» или «место». Место включено в местоположение.
Настоящая сцена рисковала стать одной из таких из прошлого. Она проигрывалась слишком быстро, отчаянно хотелось замедлить действие. У нее был лишь один шанс стать свидетелем того, что происходило. Нет, не было и одного. Ей останется лишь то, что нарисует ее воображение.
Женщины спешно подошли, и Лина повернулась и посмотрела на них. Глаза матери были так глубоко спрятаны за отекшими веками, что возможность что-то разглядеть была минимальной. Глаза миссис Марини казались огромными за более толстыми стеклами новых очков, макияж щек, губ и глаз делал ее похожей на грустного клоуна. Губы ее дрожали. Лину поразило, какими обе женщины были старыми. Поразило, что она вообще их узнала, ведь сейчас они были совсем не похожи на себя прежних.
Говоря «она», «ты», «я», люди имеют в виду не только тело и лицо, но еще ее «я», твое «я», мое «я».
Она с уверенностью могла сказать, что они вели себя так же, как она: искали ее «я» под ее изменившейся внешностью, как и она их «я» за их постаревшими лицами.
– Ты чудовищно выглядишь, – сказала мама.
Миссис Марини взяла руку Лины в свои, потом ее лицо. Маленькие ноздри старухи раздувались; губы разомкнулись, являя серые зубы. Лина наблюдала, как глаза распахиваются все шире, не скрытое маской лицо стало свирепым. Старуха притянула голову Лины ближе. Может, она собирается укусить ее? Она уже ощущала кожей влажное дыхание женщины. Лина покосилась в сторону. Попыталась вырваться, но сильные руки вернули голову в то же положение, заставляя смотреть на лицо, у которого было «я» человека, брошенного ею.
Они ушли с платформы. По Центральной площади, украшенной светящимися рождественскими гирляндами в форме посоха и пластмассовыми ветками остролиста, прикрепленными к деревьям, прогуливалась внушительных размеров группа нарядно одетых негров. Шел снег. На площади стоял зеленовато-черный памятник – статуи солдат в натуральную величину в форме прошлого века, у некоторых в руках винтовки и факелы; другие будто рвутся куда-то вперед по рельсам. Фигура женщины на пьедестале возвышалась над солдатами, да и над всеми на площади, одна грудь ее была обнажена, в левой руке меч, другая в произвольном движении поднята вверх; в ладони ее скопилась горстка снега. В одном из углов площади установлен помост и закреплена вывеска над ним, слова на которой Лина не смогла разобрать в темноте сквозь пелену снегопада. Они свернули на Кошоктон-стрит, пройдя несколько кварталов по которой можно было попасть к озеру. Ветер норовил сбить с ног, снег теперь валил, будто со всех сторон.
Она была одета по-весеннему, но, несмотря на снег, совсем не мерзла. Облачность была беспросветной, небо – низким, подкрашенным оранжевым из-за городского освещения. На голове матери был полупрозрачный газовый платок, завязанный в русском стиле «бабушка». Миссис Марини – с непокрытой головой, если не считать высокого парика со снегом на самом пике прически. Лина чувствовала, как тает снег на плечах, снежинки застревали в ресницах. Она захлюпала носом. Они шагали вперед, используя стоящие у обочины авто, чтобы не потерять равновесие. На мгновение ветер стих, но для снега он не стал примером. Скоро она увидит мальчика.
Мама отвезла их на восток, за город, въехала на стоянку отделения ветеранов войн за рубежом, поставила автомобиль на нейтральную передачу и парковочный тормоз. Ожидая, пока проедет снегоуборочная машина, задала несколько общих вопросов о том, была ли поездка долгой и утомительной, теплее ли в Питтсбурге и не хочет ли она нанести на губы немного блеска.
Миссис Марини сидела между ними, молча посасывая зубы.
Меры инквизиции неотложны. Уже скоро. Лина относилась к этому как к преследователю во сне, от которого бежишь через густой лес. Ее освежуют и разделают; куски будут очищены от жира, нанизаны на вертел, изжарены и проглочены.
Она слышала шум потока крови, выброс которой произошел внутри черепной коробки, где-то за глазами. Она прижала ее лбом к окну, чтобы охладить.
Она смастерила сумку из лоскутков и резинки, чтобы сделать себе больно, и сейчас это все вываливается наружу.
Железяки снегоочистителя прогрохотали и стали удаляться, мама направила машину следом. Впереди были двадцать кварталов благостной церковной тишины.
Миссис Марини поджала ноги так, что колени были направлены в сторону Лины. Затем она свесила с поручня локоть и развернула к ней плечо. Потребовалось не меньше минуты, чтобы свыкнуться с таким положением тела. Патриция включила третью скорость. Ребром правой ладони миссис Марини постучала по приборной панели.
– Пришло время мне задать несколько вопросов, и ты на них ответишь, – сказала она.