– Скажу так, – начал он, – я понял из этого достаточно для того, чтобы упустить суть.
Он спросил отца Манфреда о том, что значит быть томистом. Надо ли брать другое имя, как делают монахини? Это была шутка. Манфред сказал, что лучшим объяснением станут строки, прочитанные им в семинарии.
– Представь море, – произнес он, – и небо над этим морем. На большом расстоянии трудно увидеть границу между морем и небом. Лишь тонкая линия на горизонте, некая третья область, где смешались первая и вторая стихии. Это и есть взгляд томиста на личность человека; она включает в себя материальное (море) и духовное (небо).
«Ну и хорошо», – подумал Чиччо. С берега трудно увидеть, где заканчивается небо и начинается водная гладь. Но это вовсе не означает, что ему не известно, что они не соприкасаются, их единение лишь иллюзия. Это означает, что человек может быть либо материальным существом, либо духовным, либо не тем и не другим. Простите. Но это бессмыслица.
Они убивали его этими заданиями. Он не понимал, в кого они хотят его превратить. Но не знал он и кем является.
Март. В воздухе витал запах сырой земли, грязи поздней зимы, которая была повсюду и наконец стала высыхать. На что похож этот запах? На слабый аромат корзины с кровельными гвоздями.
Юный Маццоне, широко шагая, направлялся в школу. Он почти бежал, потому что чувствовал себя паршиво. Иезуиты, желавшие переделать его по своему образу и подобию, в моменты хандры совершали длительные прогулки в быстром темпе, чтобы очистить кровь. Он даже подпрыгивал на ходу. Немного запыхался, что даже хорошо.
Путь его лежал через центр города, по бульвару Святого Амвросия – кратчайшей дороги на запад от Элефант-Парка. Он редко шел, как следовало, по тротуару, чаще всего шагал по бордюру или спускался на грязную обочину, где трава была уничтожена реагентами. Маршрут без грязи занял бы вдвое больше времени. Посредине дороги пронесся трамвай. Бульвар был покрыт асфальтом вдоль обочины, далее шли полосы брусчатки и гравия в середине, где проложены рельсы. Сохранившиеся дома представляли собой уникальные заброшенные постройки разных цветов, столбы, что поддерживали крышу крыльца, почти везде упирались в уже прогнившие доски, оконные стекла разбиты забавы ради, трубы изогнуты, как позвоночник больного сколиозом, входные двери сняты с петель или заколочены досками (под облупившейся белой краской просматриваются три-четыре слоя старой, часто в пастельных тонах). Горгульи вместо алюминиевых водосточных труб способствовали осушению желобов и свидетельствовали о наличии некогда средств у хозяев, которых позже не стало. Ни в одном из домов не наблюдалось признаков зарождающейся разумной жизни. Темные лианы с эффектными розовыми цветами ползли по стенам и дальше в окна. Терракотовая черепица была единственным украшением садов. Эта деревня из старых пряничных домиков была заброшена, оставленная бездомным собакам и енотам и на милость дождя, способного превратить стены в желе.
Далее бульвар поворачивал на север и тянулся по обрыву карьера мимо нескольких некрашеных лачуг, где когда-то жили сирийцы, потом цветные, но недавно уехали и они. Затем дорога шла через старый луг, который, как было видно, несколько лет назад возделали – земля стала ровной и вспаханной, с одной стороны высилась каменная стена, сложенная кем-то из обломков древней породы. Сахарные клены и заросли сумаха окаймляли его с остальных сторон, явно замышляя интервенцию. Над стеной возвышался тянущийся к небу росток бука.
Миновав луг, он проверил пульс и прибавил шаг. Железнодорожная линия здесь разветвлялась: одна полоса вела на юг, а почти все автомобильные дороги, кроме одной, сузившейся до двух мощенных булыжниками полос, вливались в новое федеральное шоссе.
Через сотню ярдов он остановился на пологом краю утеса.
Он должен был здесь задержаться, как и делал ежедневно, – иначе не мог. Как пройти мимо, если вид сам останавливал его? Четыре миллиона лет назад это место было морским дном, покрытым слоем ила. Осадочные породы со временем каменели, появлялся новый слой и так далее. В какой-то момент море отступило, открыв людям слоистый сланец. Потом его прорезала река, следом за ней стал надвигаться ледник, расширив в одном месте русло и образуя заводь, уходящую в долину, ограниченную скалами. Под его ногами черный хрупкий сланец походил на небрежно уложенные слои обуглившихся газет. Он смотрел с утеса на грязные воды реки, петлявшей, обходившей леса и несшейся дальше по долине туда, где расположился протяженный, ветшающий город, окутанный угольным дымом, пахнущий серой, но еще способный очаровывать, – город, который был его домом.
Он брел дальше, в школу. В период цветения не вошло еще ни одно из деревьев. Кратчайший путь – мощенная булыжником улица с односторонним движением под названием Реклесс-авеню. Вниз он спускался на огромной скорости, будто ноги превратились в колеса.
Над городом медленно поднимался туман, словно в эту холодную погоду намеревалось испустить дух гигантское животное.
Утренний воздух приобретал желтоватый оттенок по мере того, как он приближался к доменным печам на самом дне долины у стен из сланцевой породы. Он специально приучал себя замечать подобные уродливые вещи, когда воздух будто надевает военную форму цвета хаки, как теперь называют. Побыв на ферме, где воздух был прозрачным, он открыл для себя, насколько неестественен цвет городского воздуха. Слово «хаки» пришло из урду и означает «подобный пыли».
Через улицу от сталелитейных заводов располагались таверны и проходила западная Седьмая авеню. В зависимости от того, в какое время доводилось там оказаться, он встречал рабочих либо третьей смены, идущих от прокатного стана, либо первой, направляющихся к нему.
Он срезал путь, пройдя через двор и стоянку больницы, а потом огород, где иезуиты выращивали овощи, и сразу оказался у школы.
Нино и Рикки ждали его у котельной.
Было 07:15.
Нино поскребся спиной о кирпичную стену и произнес:
– Здрасьте, Ваше Высокопреосвященство.
Утреннее собрание курительного общества юных джентльменов было открыто. Они его ждали, что он ценил.
Ничего важного сегодня не должно было случиться.
Он посмотрел на Нино.
Широкоскулое лицо друга, как всегда, хмурое. Его отец был приставом в собрании местной общины, к которой принадлежал и отец Чиччо. У него был брат-близнец Корнфлейк, или Корни, как называли его все, даже мать. Брат Нино жил в интернате для умственно отсталых детей, мама и братья навещали его два раза в неделю, но отец никогда. Сам Чиччо ни разу этого близнеца не видел, полагал даже, что тот был фальшивкой, однако лицо Нино не могло врать. Его лицо с крупными чертами – глаза широко расставлены, расположены всего в дюйме от висков, челюсти выдаются вперед, уголки рта всегда опущены – придавало ему вид большой бесхитростной форели. Чиччо только сейчас это заметил.
Он перевел взгляд на Рикки. Как он выглядит, было неясно. Чиччо не видел ничего, кроме волос каштанового цвета, синего блейзера и перхоти на его ткани. Он так давно знал Рикки, что не мог сказать, какой он.
Первым делом он старался замечать отклонения от нормы, что было несложно. Подобное встречалось повсюду. Гротеск. Недавно он подошел к зеркалу в ванной с рулеткой в руке, не ожидая найти что-то определенное, но отчаянно нуждаясь в контрольном образце для исследования гротеска. И он нашел чудесное зрелище, не без гордого потрясения от того, что его собственные черты не совсем ровно расположены на лице, и его взволновало, как же так вышло. Он был не в курсе. Он воображал, что настоящая мужественность, свобода будут означать, что раскрыть загадки этих простых вещей он не мог потому, что они были слишком близко. Перед ним откроется то, что с самого начала пряталось прямо здесь, на видном месте.
Они докурили сигареты и пошли в школу.
Потом был апрель.
А потом май.
Ему надо было, чтобы произошло нечто, но не в этом было дело. Его желание никак не могло повлиять на события. Крайне необходимо было, чтобы что-то случилось. Нет, не так; было очевидно, что что-то должно произойти. Некая субстанция была помещена в предварительный сосуд, и этот сосуд хотел взорваться. Он погружался в чтение, надеясь раствориться в этой субстанции, чтобы его унесло вместе с ней, когда сосуд лопнет.
Его заставили написать об определении движения Аристотелем. Движение как изменение есть осуществление потенциала до той степени, до какой оно является потенциалом. За работу он получил отметку С-минус, потому что пропустил и неверно понял значение фразы «до той степени».
Отец Манфред сделал карандашом пометку внизу последней страницы, отсылая к концу книги III, главе I «Физики», где он мог найти пример, как используется и что означает это понятие. Весной он должен быть готов отстаивать свое понимание этого вопроса.
Экзамен проходил во внутреннем дворике между лабораториями и теплицей иезуитов. Чтобы попасть туда, надо было пройти через оранжерею. Стоило оказаться во дворе, как в глаза бросались два раскладных холщовых кресла, в одном из которых уже ждал отец Манфред. На траве стоял кувшин с фруктовым пуншем и стопка бумажных стаканчиков. На кусочки фруктов в кувшине пикировали пчелы с желтыми полосатыми спинками и тонули, отец Манфред, слушая Чиччо, вылавливал их, давил, сжав пальцы, и складывал в карман юбки сутаны.
Примером потенциала, который предстояло рассмотреть Чиччо, был «строительный материал»; блок, используемый человеком для создания чего-то, он пребывает в движении, реализует потенциал.
– Но, – произнес Чиччо, – если вы, например, бросили бетонный блок в грушевое дерево, чтобы сбить им грушу, уже нельзя сказать, что блок имеет отношение к созиданию, хотя он был в движении, став снарядом, может, потому, что вы активировали его потенциал как объекта, который является потенциальным.
Потом он сам прервался.
– Всякий раз, когда мне кажется, что я уловил его мысль, – сказал Чиччо, – его, Аристотеля, сразу говорю себе: это не может быть верным, ведь это, как бы выразиться, это бессмысленно, разве он мог тратить время на формулирование такого?