– Нет, но ты прав, – ответил отец Манфред. – Так ощущал мир Аристотель. То, что он наблюдал. У него есть дно. У святого Павла есть дно. Я скажу тебе, что всякий раз, когда я считаю, что верю некоему философу, что понимаю его, я ощущаю укол страха, поскольку знаю, что учение этого философа бездонно. К кому применимы эти слова?
– Платон, – ответил Чиччо.
– Так, и еще?
– Иисус Христос, Господь наш.
– Да, и?
Чиччо принялся теребить родинку, которая недавно появилась у него на подбородке.
– Хотите, чтобы я назвал Кьеркегора? – сказал он.
– Хорошо, попробуй выразить мысль. Ты ведь о чем-то задумался.
Он попытался вновь, но запутался в понятии «до той степени» и сам хлопнул себя по губам.
– Перефразируй мысль, приведи другой пример без использования понятий «потенциальный» и «действительный», – сказал священник.
– Мужчина сидит в тюрьме, – начал Чиччо. – Он видит сон о том, как ему удается сбежать, – красочный сон. Но за ним гонятся охранники. Потом он просыпается. Ломает замок, пытается сбежать, но действительность совсем не похожа на сон. За ним не гонятся собаки. Не воют сирены. Он убегает, но побег в реальности не хорош до той степени, как во сне. – Он помолчал и добавил скорее для себя, нежели для учителя: – И тогда, словно в тумане, он возвращается и запирается в камере.
– Я не уловил твою мысль, – рассеянно произнес священник, похрипывая от скопившейся в горле слизи. Он смотрел куда-то в сторону. Глазные яблоки вращались, следуя траектории движения невидимого Чиччо, веки покраснели и припухли.
– Став свободным, заключенный не мог больше мечтать о свободе, – произнес Чиччо. – Таким образом, мечта его существует только во сне.
– Маленькая негодница решила, что может меня ужалить! – сказал священник.
Желтое насекомое приземлилось ему на затылок, где и встретило свою смерть.
– Тебе придется повторить, что ты сказал. Прошу меня простить. Я отвлекся.
Чиччо повторил.
Отец Манфред кивнул и заговорил:
– По-твоему, достижению цели всегда сопутствует разочарование?
Он протяжно зевнул, демонстрируя ироничное отношение.
– Я хотел сказать, – начал Чиччо, – себе самому: исходя из здравого смысла, я мечтаю о том, о чем мечтаю. Но, знаете, мне кажется, что мечта не в том, на чем человек делает акцент. Это очевидно. И почему так? Может, потому, что приятнее желать это, чем получить? Что, впрочем, довольно глупо.
– Хочешь поставить под сомнение утверждение «Потенциал реализуется»? Поскольку, по твоим словам, предмет не может быть тем, что он есть, и делать то, что делает.
– Хорошо, да, это то, что я хочу сказать.
– И одновременно нет. Это движение. Изменение. Путь можно измерять милями в час. Да и само время течет.
– Что ж, мне это не по душе.
– Не хочу быть с тобой резким, но разве это хорошо? Аристотель тебе не враг. Движение – вот твой враг.
– Что вы говорите, отец? Я люблю движение. – Чиччо энергично махнул рукой, разрезая пространство между ними.
– Все это наполняет тебя опасением, но ты не понимаешь, отчего оно возникает. Каковы твои изначальные мысли?
Он смотрел на священника. Один глаз его казался пустым, словно мертвым, но Чиччо не мог сказать, какой именно.
– Изначально я мыслю… я даже не знаю, согласен ли я с тем, что собираюсь сформулировать…
– Итак, – произнес священник.
– Все кажется фальшивкой.
– Хорошо.
– Словно в ловушке, я оказался в фальши. Каждый раз, когда я говорю себе: смотри, вон оно, настоящее, вон там, получается, что оно не реально, это только мое представление реальности. Представления не могут быть реальностью, это лишь мысли. Я чувствую фальшь постоянно. Чем больше думаю, тем более фальшивым все видится.
– Что «все»?
– Вообще все. Все, что я вижу, на что надеюсь, чего жду.
Он огляделся. Небо в дымке приобрело зеленоватый оттенок. В воздухе появилась мелкая морось. Дерево, укрывшее их под своей кроной, – он знал, что оно называлось акация белая, – осыпало лепестками белых цветов плечи и колени священника, что тот, с изумлением, заметил не сразу. Вероятно, его поразил цветовой контраст между чистым белым цветом лепестков, бездонно-темным одеянием и ярко-желтыми полосами на тельце насекомых. Каждому школьнику Огайо известно, что это не пчела, а оса. Лицо отца было чисто выбрито. На кончике носа, похожего на набалдашник, несколько лопнувших капилляров, что наводит на мысль о том, что так бывает у пьяниц.
– Позволь задать тебе еще вопрос, – заговорил священник.
– Конечно, отец, – ответил Чиччо.
– Как думаешь, зачем мы заставляем вас все это читать?
– Мне кажется, говоря зачем, я не думаю, что понимаю, что вы имеете в виду.
– Я скажу тебе, что я имею в виду. Иногда, когда я ем мороженое, мне все равно, настоящее ли оно и действительно ли я его вкушаю. Но иногда мне это очень важно. Как тебе известно, я католик, и я считаю, что одни удовольствия лучше других. И я верю, что способен развивать одни желания и подавлять другие. Предположим, мне надо выбрать между удовольствием вкушать мороженое, отбросив все мысли, и таким же большим удовольствием, э… понимать, что я не знаю, что такое мороженое, каково оно на вкус, и испытывать желание узнать, id est ужасающее стремление за пределы сознания к силе, управляющей внешним миром. Какое из желаний мне следует развивать?
– Такую же штуку вы, парни, придумали, чтобы натравить инквизицию на евреев.
– А, Б, и А и Б, но никогда или А, или Б.
– Хотите разглядеть у меня рога, отец?
– Перефразируя, можно спросить: что лучше – чувствовать или думать?
– Ну, это просто! – сказал Чиччо. – Чувствовать.
Звучный и печальный голос в трубке принадлежал мужчине, без сомнения, уроженцу Палермо, говорил он решительно и громко. На заднем фоне кто-то сгребал гравий.
– Вы продаете велосипед? – сказал мужчина.
– Да, говорите.
– Это номер дамы, которая продает велосипед?
– Я лишь отвечаю на телефонные звонки, – сказала Лина.
– И как же дальше будет происходить сделка?
– Вы встретитесь лично.
– «Вы» – это кто?
– Вы – человек, которому вы покупаете велосипед, и моя подруга, которая его продает.
– Я ничего не понял. А вы почему снимаете трубку? Это что значит? Значит, вы и есть она, так? То есть велосипед ваш, правильно?
Очевидно, несмотря на акцент, он был все же не местным, ведь живущий здесь не стал бы спрашивать, ее это велосипед или нет.
– Я договорюсь с подругой о времени встречи и цене, – сказала она.
– Мы встретимся, чтобы поговорить о долларах и центах?
– Торга не будет. Вопрос лишь в том, подойдет ли вам велосипед. Если вам нужен велосипед на срок больше, чем двенадцать недель, боюсь, моя подруга вам не сможет помочь.
– Я скажу вам: не беспокойтесь. Я уверен, нам нужен именно этот велосипед. Давайте перейдем к сути.
– Не думаю, что моя подруга согласится продать велосипед на таких условиях, – сказала Лина.
– Назовите место и время, – произнес мужчина.
– Перезвоните через десять минут, я вам отвечу.
– Место желательно в Вест-Сайде. На углу Висконсин-авеню и Оглайз-стрит есть небольшой сквер.
– Я записала.
Она повесила трубку и стала звонить миссис Марини.
Миссис Марини сказала, что может быть там на следующий день в десять.
Лина повесила трубку, выкурила сигарету, опрокинула солонку, поставила ее ровно, смахнула соль в ладонь, и в следующую секунду зазвонил телефон.
– Скажите, что будет лучше, если я не сам приду на встречу, – произнес мужчина.
– Сэр. Я поднимаю трубку и кладу трубку. Понимаете?
– Тогда, пожалуй, я не приду сам. Я пойду куда-нибудь в другое место, раз вам все равно, пусть девочки поговорят без меня.
– Как вам угодно, – сказала Лина и подошла к открытому окну, чтобы выбросить соль через плечо в траву. Она спросила: – Как ее подруге узнать его подругу?
По словам мужчины, у фонтана в сквере установлены лавочки, его девушка будет с собакой – шнауцером.
На следующее утро развлечения ради Лина решила прокатиться вместе с миссис Марини. Висконсин-авеню была главной улицей района, ее часто называли Старые Марши, Нижние Марши или просто Низы. Будучи девочкой, она несколько раз слышала, как очень старый человек говорил, что они выходят «на Низах» или едут оттуда. Название из ушедшей эпохи. Миссис Марини была одной из немногих, кто называл место именем, которое, вероятно, закрепится за ним в будущем, – Гаагой. Сама Лина говорила: «Новая Одесса», хотя понимала, что и это название скоро выйдет из употребления. Когда они с миссис Марини пересекли бульвар Тули, стало ясно, что витрины магазинов на Оглайз-стрит закрыты щитами, не горят неоновые надписи на кириллице. Они направлялись в ту часть города, куда ни за что бы не поехали, если бы знали, во что она теперь превратилась.
Девушка оказалась совсем не девушкой, а женщиной лет сорока. На ней был сильно накрахмаленный синий сарафан, на плечи наброшен белый мохеровый свитер. Миловидное лицо, обезображенное шрамами от прыщей. С ней была полная женщина возраста Лины, может тетя. Эта самая тетя сказала, что они были уверены, что подруга Лины – цветная. Лина ответила, что не сомневалась, что девушка звонившего окажется белой. Они обменялись репликами небрежно, словно для всех это была шутка, но в голосе каждого ощущалась неискренность. Цветные женщины опешили, услышав, какую сумму им придется заплатить. Миссис Марини просила спутницу покупательницы и Лину извинить их, она намеревалась задать женщине несколько личных вопросов. Лина, компаньонка покупательницы и собака перешли на другую сторону фонтана, чтобы не слышать их разговора. Растрескавшийся бетонный парапет фонтана покрывали опавшие листья, птичий помет и разбросанные детали сломанного радиоприемника.
На обратном пути в трамвае было невообразимо душно от плотной толпы людей. Белая женщина заставила сына встать и уступить место миссис Марини. Лина стояла, державшись за свисающий с потолка ремень, вагон набирал скорость, внезапно его качнуло и сзади Лину придавил мужчина, она его не видела, но ощутила неприятный запах изо рта. Ее сумочка покачивалась прямо перед лицом миссис Марини. Та пробормотала по-итальянски, что спросила женщину, не оказывал ли тот мужчина давление, которое было бы ей неприятно, и она ответила, что нет на свете более жалкого зрелища, чем желтый ребенок.