Лина сказала:
– Это ничего.
– «Ничего»? – передразнила ее миссис Марини. – Ничего – пустое место.
Женщина, у которой теперь мальчик сидел на коленях, посмотрела на Лину, задержала взгляд и вскоре начала нарочито медленно отворачиваться, как человек, застигнутый врасплох, пытающийся защититься, будто говоря каждым движением: «Нет, я смотрела не на тебя, а в точку рядом». Затем без видимой причины у Лины начались болезненные спазмы где-то внутри черепной коробки, за глазами. Она сильнее сжала ремень. Давление распирало голову, она ярко ощутила щемящую тоску по дому и потерю его навсегда, но отчего это?
И так же внезапно все прошло.
Чиччо был хорошим мальчиком. Конечно, миссис Марини никогда бы не сказала ему этого. Но она очень любила его. И ей не надо было сообщать о своих чувствах, как трубадуру или странствующему рыцарю. Ее всегда смущали эти сцены в шоу, когда Берта падает в объятия Билла и они начинают нести сладкую чепуху.
Так же не было нужды говорить Энцо, что, несмотря на ее первоначальное предубеждение против него, она, ну… не то чтобы полностью его не одобрила. Лина была единственным человеком, обращаясь к которому уже в зрелом возрасте она произнесла те-самые-три-слова. Но это произошло случайно. Она имела в виду другое, а точнее: «Ты дура. Я люблю тебя и наказываю тебя тем, что говорю об этом. Ты дура». Хотя, может, прозвучало и не совсем так. Впрочем, отношение миссис Марини к Чиччо все объясняло без слов.
Он был для нее выгодным во многих смыслах жильцом, поднимателем и переносчиком тяжелых вещей, выгребателем пыли из дальних углов, тщательным мойщиком дрезденского фарфора. Он прислушивался к советам. В те дни он со всей серьезностью отдавался учебе. Как и мать в его возрасте, порой впадал в кататоническое состояние. С взрослыми он был неизменно вежлив, если не считать вопиющее поведение в отношении Лины. Он легко набирал очки в свою пользу.
Но, видимо, имел смутное представление о разуме взрослого человека с его способностью видеть скрытое за внешним. Например, он был уверен, что ловко обманывает всех с сигаретами, но миссис Марини знала о них, как и о том, где он их прячет. Ему даже казалось, что никто не заметил, как он переехал в ее дом, хотя на самом деле короткое и неприятное обсуждение этого момента произошло на второй день после похорон. Патриция собиралась вернуться на ферму и хотела внести ясность в вопрос, каким образом теперь обязанности по воспитанию Чиччо распределятся между ними.
Три женщины пили кофе в кухне Энцо (Лины). Лина не была уверена, что останется здесь. Миссис Марини пригодился бы мужчина в доме; пальцы у нее теперь уже почти не сгибались. По причинам, непонятным для каждого из них по-разному, Лина с сыном не поладили.
И еще. Они любезно согласились позволить ему считать, что он принял решение сам, без их ведома, поскольку сообщение о том, что оно принято коллегиально, подействовало бы на него деморализующе. Лина будет регулярно их навещать. Кто знает, может, примирение и состоится. А тем временем миссис Марини, sub rosa[7], выяснит все об оформлении опеки.
Когда Чиччо переехал, миссис Марини начала подумывать о заключении с ним соглашения о запрете на вход в подвал в определенные часы вечером, особенно если явно слышно, что у нее посетители; исключением может стать лишь критическая ситуация. Он был слишком взрослым и любопытным, чтобы это могло сработать. Могла ли она раскрыть ему карты и рассказать о своем бизнесе? Может быть. Он умел держать язык за зубами. Однако это пришлось обсудить с остальными. Лине в любом случае это было безразлично, но ее мать выступила категорически против. Миссис Марини поинтересовалась причинами, и Патриция ответила: «Потому что нет». До того дня все плебисциты, так или иначе связанные с Чиччо, заканчивались консенсусом. Но на этот раз Лина позволила матери добиться своего, и миссис Марини проиграла.
Миссис Марини довела до сведения всех заинтересованных лиц, что теперь нельзя стучаться в ее дверь, а также нельзя звонить напрямую ей самой. Звонить следовало Лине, произнести кодовые слова, после чего будет назначена встреча. Этой весной и летом им удалось заполучить для своих дел погреб – принадлежал он тетушке Федерики, вдове, которая была по гроб жизни должна миссис Марини за некоторые благодеяния, оказанные много лет назад.
В августе Лине позвонил аноним, который, собственно, и подкинул им эту негритянку из Вест-Сайда. Не стоило ее принимать; один негр непременно приведет за собой кучу других. Тогда же возникла проблема, которую миссис Марини должна была предвидеть: тетушка Федерики отказалась пустить в свой дом цветную.
Операцию назначили на дневное время в Успение, когда все соседи будут сходить с ума от шума толпы и появление этой женщины на остановке трамвая не станет столь примечательным событием, как могло быть в другой день. Лина предложила воспользоваться ее домом. Правда, вокруг него часто ошивался Чиччо, полагая, что это остается для всех незамеченным, как и пропажа его вещей, им же унесенных. Его комната на Двадцать второй медленно пустела, а новая на Двадцать шестой заполнялась. (Как могла миссис Марини не обижаться на то, что ее считают слепой?) В теплую погоду он проводил время за книгой на заднем дворе своего прежнего дома, пробираясь тайком, как кот, помечающий кусты. Он мог появиться в любом месте неожиданно. Миссис Марини был нужен план понадежнее.
День настал, прежде чем миссис Марини смогла это осознать. Она сидела утром в кухне, грызла печенье на завтрак и заносила буквы в клеточки кроссворда с видом дятла, бьющего по дереву. Чиччо еще спал наверху. Посмотрела прогноз погоды. Он сообщил: зной, облачность; вечером грозы. Ее это не тревожило. Она чувствовала себя превосходно абсолютно без причины, а точнее по множеству причин. Она богата; тявкающая собака соседки умерла от рака; Эйзенхауэр унизил Стивенсона; даже запах типографской краски казался ей божественным. Все проникающее в ее мозг вызывало восторг. Прошлое мертво. А она жива!
На первой полосе газеты красовалась фотография улыбающегося молодого мужчины в смокинге, однако без рук и ног.
– Они назвали пехоту «инфантерия», потому что набирали ее из детей, – сообщил голос, похожий на Нико, но она старалась не обращать внимания.
Перелистнула страницу, чтобы прочитать остальные статьи, и воскликнула:
– О! Мне знакомо это имя!
Было 15 августа, Успение.
Имя, которое она прочитала, было Миммо Лаграсса. Через три дня после заключения мирного договора и за день до предполагаемого освобождения из лагеря военнопленных он умер в Корее. Он был сыном пекаря Рокко.
Как ужасно.
Впрочем, так ли ужасно? Она почти не помнила этого мальчика, а с Рокко была едва знакома.
Она по-прежнему смотрела вперед, в новый день, с беспечным любопытством. Вместо того чтобы вызвать сочувствие, статья заставила лишь сильнее ощутить некоторые собственные привязанности. Тягучие, как карамель, от которых она хотела бы отвязаться при помощи меткой фразы, но на ум ничего не приходило. Она заметила эти свои привязанности несколько раньше и описать их могла только с помощью сложной аналогии.
У всех людей с возрастом развивается пресбиопия. Мышцы глаза со временем слабеют, хрусталик теряет свои эластичные свойства. Так называемое старческое зрение не стоит путать с дальнозоркостью, хотя оба случая предполагают неспособность четко разглядеть находящееся вблизи. Также, по мнению миссис Марини, все люди, достигнув определенного возраста, вне зависимости от типа темперамента в юности, становились сентиментальными. Часто эта нежность направлена внутрь, на самого старика, но, как подсказывал ее жизненный опыт, случалось, что и в мир внешний, на ближних и на все живое вокруг. По словам ее окулиста, люди пожилые, которые хвастались, что им не нужны очки (часто просто безграмотные), лишь притворялись. Она предполагала, хотя не могла доказать, что эта сверх меры развитая сентиментальность ведет к психическому расстройству, широко распространенному среди пожилых людей. Среди симптомов – потеря памяти, слабоумие, а потом уже и смерть. Потому она старалась держаться подальше от событий и обстоятельств, способных вызвать обостренную жалость и сочувствие. Однако после появления в доме Чиччо добиться этого было все сложнее.
Она добросовестно пыталась отвлечься, начала читать новости, но, дойдя до раздела о спорте, поймала себя на том, что пытается отвлечься от отвлечения. Ей благополучно удалось удержаться от перечитывания статьи о сыне пекаря, потом она скинула туфли, сунула ноги в тапочки, чтобы не разбудить Чиччо, и поплелась наверх в свою спальню. Дверь его комнаты была приоткрыта. Голова с коротко стриженными волосами лежала на подушке. Ему приходилось спать по диагонали, свесив ноги, потому что рост значительно превышал размеры матраса. (Раненного Линкольна из Театра Форда перенесли в дом напротив, где из-за огромного роста его пришлось положить по диагонали на кровати, на которой он вскоре умер). Она понимала, что позволять себе долго смотреть на этого мальчика – по капле принимать яд. Но увы! Способность противостоять соблазнам, например тем, которые могли привести к разрушению ее рассудка, никогда не была ее сильной стороной.
Наконец он проснулся. На заспанном лице красные полосы от подушки; он сел, не открывая глаз; пижамная рубашка была мала и собиралась складками под мышками.
Она исчезла из дверного проема раньше, чем он успел ее увидеть, и принялась спускаться по лестнице. Вышла на улицу, чтобы ощутить свежесть перед полуденным зноем. Ей было отвратительно до тошноты, но она шла по авеню вместе с толпой под растянутыми ко дню Успения Богородицы полотнами.
Пекарня не работала. Скандал! Когда это в семь утра она была закрыта? Впрочем, учитывая прочитанное в газете, подобного стоило ожидать. Около двадцати человек обсуждали событие на тротуаре. Вскоре их стало в два раза больше, а потом еще в два раза. Она была удивлена, что многие решили выразить Рокко соболезнования; по ее мнению, люди должны были начать его избегать. Никто из них близко его не знал. Но люди любят несчастья, что и подтвердилось.