Потом появился сам Рокко. Внезапно. Когда пробили церковные часы. На нем была маленькая шляпа-котелок, которой в этот день, должно быть, стукнуло лет тридцать, и зимний шерстяной костюм в вертикальную полоску, который больше подошел бы финансисту из веселых девяностых, чем ему, крестьянскому сыну – приземистому, понурому, с землистым лицом, испуганными синими глазами – двумя драгоценными камнями в коробе с углем. Он пытался убедить всех, что это недоразумение, что с его Миммо все в порядке, это фиаско, ошибка учетчиков, фикция, но ему никто не верил.
…Иногда никак не получается решить такую простую задачу, как «чем наверняка отвлечь рассеянного подростка в летний полдень». Ошибкой было бы придумывать планы разной степени сложности. Нужно не терять самообладания. Нужно выжидать. И прежде всего, нужно быть готовым к появлению новых обстоятельств, особенно кажущихся несвязанными. В них может содержаться простое зерно простого решения. Позже выяснится, что оно изначально было предначертано самой судьбой.
Вместе с остальной собравшейся толпой миссис Марини отвернулась от Рокко и направилась к дому, и вот тогда стало ясно, что проявленное терпение и гибкость ума ее окупились. Решение не в том, чтобы отослать куда-то Чиччо, а отослать себя и его взять с собой. Федерике придется провести процедуру одной.
Миссис Марини всего-то оставалось сделать так, чтобы мальчик был при ней с часу дня до наступления ночи. И ее озарило. Она остановилась, развернулась и пошла обратно сквозь толпу, которая уже начала расходиться, ощущая с каждым шагом, как внутри нее все натягивается, будто тетива. Добравшись до пекаря, она сообщила, что ждет его сегодня на ланч. Сначала он возражал, припадая губами к пустой кофейной чашке и отмахиваясь от нее блюдцем. Она же настаивала и победила – наконец он согласился. И она двинулась в обратный путь по проспекту.
Федерике она больше не нужна: та знала, что делать. В последнее время роль миссис Марини свелась к тому, чтобы успокоить клиентку, мило поболтать с ней. Если же вдруг Федерике понадобятся лишние руки, Лина протянет их, как поступила бы любая хладнокровная женщина. Лина уже бывала в том доме; и она быстро училась. А потом, в следующий раз, Лина могла бы, конечно, почему нет, да, в следующий раз Лина могла бы – кровь ударила в голову и защипало глаза, – да.
У нее был шанс достичь забытых целей: Лина могла стать ее преемницей.
– Но, но… – бормотал призрак-фейк в маске Нико с растрепанными волосами.
– Я победила! – сказала она, отбросив сомнение в его подлинности, и обвила руками прикрытую волосами шею.
– Люби меня!
– Я люблю тебя, Коко, – сказало нечто напротив, покоряясь ее поцелуям и приподнимая свои чудовищные брови на слове «люблю».
(Однако Нико никогда бы не произнес эту фразу, что относилось и к ней самой в равной степени. Он бы просто поцеловал ее один раз, но крепко и в губы, велел бы ей продолжать говорить, а сам сидел за столом и внимательно слушал. Такая у него была привычка – сидеть и слушать, поедая какой-то фрукт. Но ей было девяносто три года, и несчастное создание, так желавшее общения с ним и бывшее его женой, было заточено в расселине памяти. Все, что она хотела сказать ему, давно высохло на стебле, было погребено в земле, съедено и переработано червями, вновь выделено в почву, где и проросло, приобрело странные и неожиданные формы.)
К тому времени, когда она вернулась домой, Чиччо уже не ждал от нее завтрака и сам поджарил себе яичницу. Из пяти яиц. Скорлупки валялись в раковине вместе с посыпанными семенами корками половины батона белого хлеба; он не любил их. Она поведала ему о трагедии Рокко. Удивительно, но мальчик ничего не ответил, лишь стыдливо сгорбился над тарелкой и продолжил есть.
Чтобы как-то помочь ему, они должны занять пекаря на предстоящий день, это понятно? Рокко очень плохо, это очевидно, потому он будет непременно вести себя эгоистично. Их задача – переключить его внимание на что-то иное. Она ясно выразилась? Других планов на день, по ее мнению, у Чиччо не было.
Он жевал, жевал и глотал; сказал, что они с Нино собирались порыбачить на карьере, но он может и отказаться, если для нее важно его присутствие. (Ее предусмотрительность не была излишней, ведь «порыбачить на карьере» всегда означало, что он будет сидеть на видном месте в саду Энцо и читать.)
– Очень хорошо, – сказала она. – Мы его разговорим. И помни, бокал его всегда должен быть полным. Он расслабится и не захочет уходить. Надо непременно сделать так, чтобы он пробыл у нас по крайней мере до пяти, все это время должно продолжаться застолье. Что за выражение разочарования на лице?
– Нет, ничего.
– Тьфу на твое ничего.
– Ничего, просто… тук, тук, тук – часы тикают, проходят минуты. Ну, вы понимаете?
– Что произошло?
– Ничего не произошло.
– Откуда же этот совсем другой Чич? – Ничего такого, конечно, но она не может просто так ему это спустить. Он тяжелый, как камень-валун, справиться с ним – адский труд, как с плесенью.
– Я же говорю: ничего не произошло, – твердил он.
– Этот Чич со скорбью на лице, – продолжала она, будто не слыша.
– Ничего не произошло, только вот я… Иногда, как полный болван, я спрашиваю себя: а где папа?
Мерзавец. Он хочет ее смерти.
Не смотри на него. Не позволяй любопытствующим, пробирающимся крадучись вдоль стены дома просунуть нос сквозь защитный панцирь из живой изгороди и следить за Эдди, заглядывая в кухонное окно. Он полуголый, отчего кажется не совсем полноценным, один во всем доме в это утро Успения, согнулся перед холодильником. Видите, как он тычет пальцем в кусок бекона, в кожухе из вощеной бумаги, размышляя, как извлечь из-под него пищу. Оставьте Эдди в покое, пусть он хандрит и потеет в одиночестве. Выход на пенсию и отход от дел были фальшивыми. В его саду за домом произрастало шестьсот четыре растения. Он полностью победил тлю на огурцах. Помидоры считались с ним в период цветения. А потом?
Филлис ненавидела этот день на исходе лета, и верно, кому приятно сидеть за столом и есть, когда на тебя глазеют тысячи проходящих мимо. И зловоние разгоряченной толпы, и эти зеваки, и прочий сброд. Вчера Филлис высказала мысль, что надо бы использовать автомобиль по назначению, а именно съездить в Сандаски, дать детям возможность торчать сколько захочется на американских горках и плескаться в озере. «Разве не завтра день, когда надо отдать долг святому?» – спросил набожный Эдди. «Мы можем отправиться и без зануды-отца», – был ответ. Слишком поздно он произвел на свет слишком много детей.
Не смотрите на него в одних трусах, поднявшегося с постели около одиннадцати утра, проспавшего прохладные ранние часы, подходящие для полива сада, и еще немного сверх этого. Не смотрите, как он, о, презренный, поворачивается, позволяя нутру холодильника охладить его зад и силясь вспомнить, Филлис сварила бекон и потом нарезала на кусочки или наоборот. Она ли, Филлис, отрекшаяся от мужа, заставила детей на рассвете зайти гуськом в комнату их отца, который обычно в это время занят подрезанием кроны или поливом? Обычно, но не сегодня. Сегодня он лишь видел это во сне таким тихим и прекрасным утром, не тревожимый топотом его деток, что проспал до самого наступления жары. И они, его деточки, нежно поцеловали отца в нос и оставили спящим.
Что это значит? Даже коробка для салями пуста. Неужто никто не подумал, собрав корзину для пикника, что нужно оставить папе сэндвич или хотя бы оливки?
Что ж, подвинем стул к холодильнику и разберемся. Рассмотрим конденсат, собравшийся на скорлупе яиц, и задумаемся об ограничении времени своих страданий. Большая часть утра уже прошла, и он провел его в постели. А ведь в пять часов ему надлежало быть в церкви на мессе, надеть облачение, получить благословение и метлы вместе с остальными и проследовать по улице, заставляя толпу расступиться, дать дорогу святой. По возвращении домой после исполнения долга дети уже прыгали бы на диване, и сладостный шум лился в уши.
Только вот сколько часов у него есть до этого? Шесть. Может, меньше. Вполне достаточно.
Напомни себе, как делает каждое утро разъяренная Филлис, выпуская всех по очереди за дверь с кухонным ножом в руках: «Надо следить за кустами, чтобы никто не пялился снаружи!»
Он был самым обычным, ничем не примечательным Эдди. Вспомогательное средство, улучшающее качество жизни для Филлис, учившее, как не замечать людей за забором. Так поступил сам Эдди. Он сел и спросил себя: «Что можно хотеть разглядеть в этом доме? Что здесь есть ценного, что можно украсть? Или такого необыкновенного, что все бы смотрели и пускали слюни?» Филлис-транжира часто покрикивала на детей, она и ему говорила вещи, которые кто-то должен был ему сказать. Она заботилась о нем. О, только посмотрите! За бутылкой с молоком в холодильнике спрятана кастрюлька, куском швейной нитки к ней привязана записка, аккуратно проколотая сверху, чтобы пропустить нить: «Для Эдди». А внутри тушеное блюдо из бычьего хвоста.
Эдди было привычно разогревать тушеное мясо – она знала, что с этим он справится. И никто снаружи не будет заглядывать в дом. Обычный день, лишь забот немного меньше – вот что его ждет.
Утром в Успение в доме Лины зазвонил телефон. Это была миссис Марини. Она восторженно поведала, что придумала, чем занять Чиччо на день. Лина не понимала, почему подобная процедура требует такой секретности, но решила не уточнять. (По правде говоря, они были уверены, что Лина вскоре захочет поближе узнать Чиччо, которого они считали интересным мальчиком. Все, кроме Лины. Впрочем, ужасным она его тоже не считала. Он не будил в ней воспоминания о лучших и худших временах. Не вызывал пренебрежительное отношение. Не вызывал вообще никаких чувств.) Миссис Марини продолжала называть Чиччо «он», «его» или «мальчик», словно имя его стерлось из памяти, и Лина невольно задавалась вопросом, не начались ли у той проблемы с памятью.