Лина не сказала в трубку: «Я буду тридцать лет оплакивать тебя после кончины».
Она выбросила старый церковный календарь, висевший на лестнице над телефонным столиком, а вместо него пристроила плетеную корзину с филодендроном. В тот момент, когда миссис Марини разрабатывала план, Лина как раз любовалась растением, которое пышно разрасталось, хотя она не могла вспомнить, поливала ли его.
Вскоре стало ясно, что план имел скрытые для нее цели. Ассистенткой Федерики будет не миссис Марини, а Лина, а первый раз, безусловно, повлечет за собой второй и третий. Лина, разумеется, всему научится, будет получать плату, привыкнет к неплохому доходу (теперь она жила на выплаты по страхованию жизни Энцо), и, возможно, тогда ее заставят остаться в городе.
Она откинулась на стуле, стоящем теперь на двух задних ножках, и примеряла идею миссис Марини, как шляпку в магазине, пока та обрисовывала ей перспективу.
Была во всем плане одна деталь, которая сразу показалась Лине привлекательной, – сама Федерика. Она была абсолютно ее человеком. Они часто встречались в трамвае – кажется, лет двадцать назад, – когда она ехала со склада тканей, и Лина с удовольствием слушала едкие высказывания Федерики по поводу акцента пассажиров. Семья ее тоже была из Сиракузы, попала сюда через Индианаполис и Акрон.
– Мы заставим его говорить. Стакан будет полным, – убеждала миссис Марини.
Лина буквально слышала продолжение фразы: «И тогда я стану ненужной и смогу спокойно умереть».
Федерика прибыла в полдень со своими инструментами. Металлический блеск и твердость – единение древнего искусства и современного качества; от их негибкости становилось тошно.
И от их красоты. Некоторые (в частности, кюретка) открыто заявляли о своих функциях. Другие предлагали только точно выверенное насилие. Однако нельзя отрицать, что было в этом нечто совершенное, очень гуманное, вневременное – вечное. Набор простых инструментов, каждый из которых приспособлен для тела женщины.
После ланча они ели сыр эмменталь, импортированный из Швейцарии, с мускусным ароматом, настолько тонким, что миссис Марини могла уловить его лишь дыша глубоко в то время, когда пережевывала кусочек. Персики не очень с ним сочетались, но это был сезонный фрукт, в любом случае изыски кулинарного творчества были сейчас безразличны ее гостю. Пекарь признался, что не ел сырой зелени уже лет пять. Она подумала, что пещеры его разума должны быть очень темными и холодными. Воображение ее рисовало картины стен из песчаника и сущностей – предков человека разумного, – сидящих в грязи, завернувшись в шкуры животных, они оставили на стенах нацарапанные изображения бизонов, приносили своих детенышей в жертву придуманным богам.
Чиччо подал пекарю пепельницу, и они вдвоем завели разговор о сожжении Вашингтона во время войны с Британией в правление Мэдисона – событии, о котором Рокко никогда не слышал.
Миссис Марини спрашивала себя: «Может ли быть большее удовольствие в летний день, чем выпить и поговорить, сидя у распахнутого окна?»
Внезапно Чиччо выдал какую-то загадку. Рокко хлебнул вина, поставил бокал обратно на стол и неожиданно выдал ответ.
– О, игра, замечательно, – произнесла миссис Марини.
Кожа лица Рокко с желтовато-зеленым отливом потемнела от выпивки и жары. Он скрестил руки и сложил на выпирающем животе, пот пропитал рубашку, рукава ее были закатаны, оттого белые хлопья с локтей осыпались на мятый голубой галстук. Он выиграл еще один раунд игры и громко рассмеялся. Раньше ей никогда не доводилось слышать его смех. Это был смех курильщика, взрывной, с последующим раскатом хрипов.
– Зов о помощи, – сказал Чиччо. – Работа с веревкой и ведром.
– Значит, набирать воду из колодца, – произнес Рокко и снова стал смеяться и прихлебывать вино.
Он был болтливым пьяницей, даже экспансивным; она бы никогда не могла подумать. Чиччо спросил о том, в каком количестве штатов он побывал.
Булочник поднял глаза к своим косматым бровям, побарабанил пальцами с дымящейся сигаретой по столу и ответил:
– В девяти. – И нарисовал в воздухе какие-то знаки. – Это было сорок лет назад, знаешь ли, когда я ступил на наш берег. В Новом Орлеане, в Луизиане. 23 марта 1913-го. То ли Пасхальное воскресенье, то ли следующий за ним понедельник – не помню. Была самая ранняя Пасха за сто лет. Из-за праздника я не смог обменять валюту. Новый Орлеан – город набожных людей. Но я там надолго не задержался.
– А что ты ел в первый вечер? – спросила она. – Каждый такое запоминает.
– Бурый рис, приготовленный на мясном бульоне, – ответил он. – Из железной миски. Потом я сел в поезд. Поехал на север. Точнее, на северо-запад. В самый центр континента, через пять штатов, в сторону Небраски. Выходя из уборной, я свернул не туда и оказался в первом классе.
С улицы послышались крики:
– Мороженое! Лимонное мороженое! Лимонад!
– Там была женщина в шапочке с мехом, мне показалось, что у нее на голове собака, – продолжал Рокко. – А кожаные сиденья были смазаны каким-то кремом, запах которого я помню по сей день, чувствую его всякий раз, входя в вагон. Вторая половина дня. Перезвон стекла – время чая. Медная чеканка на потолке. Но этот запах кожи!
Мальчик был зачарован.
– О, это масло для обуви «Ньюком». Мы часто им пользовались, – сказала миссис Марини.
– Я жил в общежитии для холостяков, в городе, название которого не мог произнести, завел белку и посещал уроки для взрослых в благотворительном центре. Я твердо решил сделать жизнь лучше. Постепенно стало больше еды, одежда все теплее. Легкие у меня были здоровы, спина крепкая. Потом Омаха. Сначала я не мог произнести в слове букву «х», потом научился. Каждая частичка меня была пропитана идеей успеха.
– Идеи – это ерунда, – сказала миссис Марини.
– Согласен, – произнес мальчик, выходя из транса.
– Идей на самом деле не существует, – сказала она.
– Конечно существуют. Они как… – Пекарь замолчал и ткнул пальцем в покрытую штукатуркой поверхность потолка. – Как святой дух, например.
Чиччо посмотрел на нее, ожидая, что она скажет.
– Сказки о святом духе для детей и дикарей, – заявила она.
– У меня в голове была блестящая идея, – продолжал булочник, – я видел себя таким человеком, каким в результате стану.
Чиччо выпрямил спину. И даже поднял подбородок, отказавшись от привычной сутулости. Даже на мгновение, как показалось, появилась симметрия лица.
– Мистер Лаграсса, я полагаю, ваш сын мертв, – сказал он.
– Франческо Маццоне, – процедила сквозь зубы миссис Марини.
– Ты не имеешь ни малейшего представления, о чем говоришь, – сказал ему Рокко. – О, нет, имеешь, но это лишь то, что на поверхности, а за ним ничего. Что значит смерть для христианина?
– Что ты себе позволяешь?! – воскликнула она, но Чиччо даже не взглянул в ее сторону.
– Я хотел сказать, что это похоже на шараду, – произнес Чиччо. – Ну, такая выдумка, фальшивка.
Ей казалось, что пекарь отвесит мальчику оплеуху. Он потянулся через стол, поднял ладонь тыльной стороной вперед, но всего лишь похлопал по нагрудному карману рубашки Чиччо корявыми пальцами. Непривычный жест, бестолковый, нелогичный, мальчик мог ответить ему тем же. Вместо этого посмотрел на ладонь с интересом, даже некоторым восхищением, будто был той самой знаменитой собакой, которая лизнула руку хирурга, проводившего вивисекцию.
– И тут у меня есть блестящая идея, мой мальчик, – сказал пекарь. – Все движется, вращается, я прав? Но вращается вокруг чего-то небольшого в самом центре. Даже во сне, когда спишь, ты движешься вперед, в одном направлении, как в поезде, проезжающем по тоннелю. Ты не видишь выхода, но знаешь, что он есть. Не веришь в то, на что все указывает? Я должен был работать со сталью, на заводе, когда приехал сюда, но не получил место. И я трудился пекарем двадцать девять лет подряд каждый день. Я думал, что в жизни больше ничего не произойдет, но ошибся. Ошибся и в этом. Бог велик. У него есть еще кое-что для меня, и я догадываюсь, что именно. Полагаю, это дневной свет, который ждет, когда я доберусь до конца тоннеля. Все остальное исчезнет. И знаешь? Я буду отцом троих сыновей. Я всегда это знал, пусть и не верил.
Вместо того чтобы рожать детей и воспитывать, миссис Марини превратилась в высохший пустоцвет и выскребала чужих детей. Грубо говоря, убивала их. Она занималась этим так долго, что уже не к месту задавать вопрос о том, была ли это ее отливающая золотом идея, цель, к которой стремилась, как сформулировал Рокко, или все же она слепила внутренний мир своими руками, как и Рокко себя своими. Он весил примерно вполовину меньше мальчика, но руки его были втрое толще.
– Что значит мертвый для христианина? – повторил он, вновь ткнув в мальчика.
Выпиравший кадык Чиччо подпрыгнул.
– Мертвый значит мертвый, – произнесла миссис Марини, как всегда вставая на сторону мальчика.
– Для вас он мертв, – сказал Рокко. – И для тебя мертв. А для меня жив.
Повисла тишина. Чиччо смотрел поочередно на каждого из них, показывая бровями, что настала его очередь высказаться.
– Что ж, давай, – произнесла миссис Марини.
Чиччо повернулся к пекарю:
– Он жив, пока вы считаете, что он жив.
– Да.
– Даже если это не так.
– Да.
– Я бы хотел быть старше, – сказал Чиччо, глядя на свои колени. – И уметь лучше мыслить. Правда, это же блестящая идея…
– Нет, вовсе нет, она отвратительная, – сказала миссис Марини. – И смотри перед собой, когда говоришь.
– Замечательная идея, – продолжал он, вскидывая подбородок. – Но я не знаю, как в нее поверить. Мне кажется, был я умнее, тогда бы смог…
– Будь я умнее, – поправила она.
– Да, будь я умнее. Или будь я другим.
Самой миссис Марини не нужны были блестящие идеи. Все было кончено. Бог может быть и великим, и нет. У нее в любом случае нет доказательств. Но у нее было достаточно доказательств, что принц дурного мира, по которому она приучила себя идти задом наперед, был поистине могущественным.