И теперь ему внезапно вспомнилось, как, шагая домой по темным улицам в компании кузена, молча разбирая дорогу, как все делают в темноте – при помощи небесных светил, – он задавался вопросом: «Почему я не прекратил играть, было ли, не было ли мне стыдно выглядеть нелепо, абсурдно, смехотворно?»
Он спросил кузена: «Ты слышал смех? Это был мужчина?» И кузен его сказал, что он ошибся, это был не смех, а женщина напевала песню, мелодию которой он играл.
А позже, поднимаясь по лестнице, слушая стук ботинок, касающихся деревянной поверхности, – тук-тук-тук, – он счел, что и этот стук выражает торжество его одиночества, был поражен, как внушительно, весомо, по его разумению, но одновременно самонадеянно предполагать, что со стороны может показаться вызывающим смех.
В этом он чувствовал утешение: что важно для меня, для тебя может быть смешным. Потому что, он был уверен, человек над ним смеялся, хотя, возможно, и подпевал, не собирался обнаруживать себя, хотя смотрел прямо внутрь него – он обещал себе, что не забудет, и не забыл, – постигая саму суть его, название его, которое так и не произнес. Страдание и сострадание – почти одно и то же, так как первое – это то, что Бог посылает человеку, что хочет, чтобы он испытал, а второе – вариант эмпатии, то, что он испытывает к тебе страдающему.
Если она не умерла, значит, сейчас эта женщина в средних годах. Ее лицо могло быть среди этих бормочущих белых женщин в черных одеждах, которых он внимательно разглядывает одну за другой, когда они проходят мимо. Толпа такая плотная, а улица такая узкая, что дети забирались на амбровые деревья и гинкго, карабкались по телефонным столбам и водосточным желобам, ведь там, наверху, было прохладнее и воздух был в движении, а не стоял, образуя тошнотворную духоту, как здесь, в самой толпе. На крыше пекарни маленькая девочка и с ней мальчик, а еще мужчина в костюме-тройке, с несчастным лицом и глазами, которые смотрят на ноги девочки, стоящей к нему спиной, как недавно сам ювелир.
Если она не умерла, могла бы назвать его по имени – неужели никто больше не назовет меня по имени, милая? – но на пути к исполнению ожидания существует значимое и весьма обыденное препятствие.
Шестнадцать с половиной лет назад он поднялся с пола гостиной, налил себе стакан воды, опять опустился, но уже на диван, представился и осведомился, как ее имя. Но она не ответила. И он вновь назвал себя, учтиво просил ее оказать услугу, назвать его по имени, – жила в нем надежда зафиксироваться во вселенной слов, стать словом, с целью пусть и не физически, но все же не оставаться в одиночестве. Но глаза ее были закрыты, лицо превратилось в дряблую красную маску. Он так и не понял, почему она не выполнила его просьбу: либо услышала, но не пожелала, либо была к тому моменту мертва или потеряла сознание от удара о мраморный край кофейного столика в гостиной с пепельницей на нем, рядом с незаконченным пасьянсом.
Сгущалась ночь, темнота окутывала людей и весело звучащие трубы.
Торжественность комична, комедия торжественна. Как видно из этого поклонения белых людей негритянке, словно она была тем, что всего лишь олицетворяла, а эти негры смотрят на них, берутся за руки, чтобы танцевать в образовавшемся свободном пространстве за оркестром, завершая процессию.
Так и смеющийся Давид, одетый лишь в простой льняной ефод, танцевал перед торжественной церемонией у ковчега Завета под звуки песней израильтян, лир, бубнов, лютней, кимвалов и кастаньет. Хам, сын Ноя и отец Ханаана, увидел отца своего в опьянении обнаженным в шатре его, и вышел он, и рассказал об этом братьям, смеясь, но те не сочли это смешным, более того, вошли в шатер, взяли плащ его и, пятясь, чтобы не видеть наготы его, накрыли отца своего.
Танцуют негры, восемь человек, и стоит неподалеку старый негр с коротко остриженными седыми волосами, зло указывает на свои ноги, на них и вновь на свои ноги и ворчит: «Эй вы, прекратите! Прекратите немедленно! Остановитесь, возвращайтесь сюда!» Невидимый, невидимый для толпы старик-негр, они смеялись, хлопали в ладоши в такт громкой, медной мелодии.
Куда же делась розовоногая девочка в переднике? Эту деталь одежды называют передником, хотя на самом деле он застегивается сзади на множество пуговиц и походит больше на сарафан. Получается несоответствие названию. И сказал Господь: «Да будет свет; да будет свод, разделяющий воды; да произрастут на земле деревья, приносящие плоды, каждый со своим семенем внутри; прежде чем обретет форму». Если бы могла только в этот вечер она увидеть его и назвать по имени и фамилии, он вернулся бы в состояние чистого бытия духа, предшествующего возникновению форм. Его фамилия была такая же, как у его отца и отца его отца. Он не нужен своей фамилии.
Ювелир все же потерял девочку из вида, наступал вечер, он стоял у края разрыва толпы, где танцевали негры, из глубин разума рвалась наружу торжественно-веселая надежда, что имя и фамилия его, существовавшая и до него, последуют за ним в будущее. Возникло желание громко смеяться, глядя на этих людей, – это стало бы финальным разделением существа, которым он является, и названием этого существа, и тогда фамилия его (единственная его часть, которую можно назвать живой) будет жить и дальше, потому что люди, вот эти люди, захотят узнать, кем он был, узнать его имя и фамилию, и узнают, и произнесут вслух.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Кливленд. 1953
Гари был неместным. Он родился в клинике на окраине Саут-Сайда. Но ему нравился праздник. На душе от него становилось теплее. Будучи мальчиком, он приходил сюда с мамой и папой. У богатых были коттеджи на острове Келлис; у него же эта улица и толпа.
Он не знал языка. Но знал несколько слов, обозначающих огородные овощи, кухонные принадлежности, цветных; слова из местечкового диалекта, которые не найти в словаре. Его отец родился в спальне одного из таких многоквартирных домов. В каком так и осталось для него неизвестным, и он не собирался выяснять, потому что отец умер.
Гари был членом пяти официальных организаций: Объединения рабочих автомобильной промышленности, Союза ветеранов зарубежных войн, Американского легиона, его лиги софтбола и Демократической партии. У него было двое детей – мальчик и девочка. Его жена работала в центре города – записывала под диктовку. Впрочем, даже шести организаций, если учитывать методистскую церковь, которую он посещал лишь на Рождество и на Пасху. На этой улице Элефант-Парка он чувствовал себя своим. Сыну должно особенно здесь понравиться, надо будет брать его с собой каждый год на праздник Успения. Потому что они жили в малюсеньком мирке пресной геркулесовой каши и ковров, потому что у мальчика было два имени – имя и фамилия, – первое и второе, одно для маленького «я», второе для взрослого «я», их общее, помогающее идентифицировать каждого во времени и пространстве, имя произнесенное непременно связывает с родом и местом. В этой части города, когда представлялись, сначала называли фамилию, а потом имя, приоритеты очевидны.
Он умрет. Его дочь получит другую фамилию. Он хотел, чтобы его сын пронес свою гордо через годы, ощутил целостность своего «я», как бывало с Гари, когда он произносил свое имя и фамилию. У него были кузены, согласные с тем, что наименьшее, что им под силу, – привезти сюда своих сыновей, чтобы увидели и они, стали участниками, а не просто от кого-то услышали, возможно, им удастся сохранить то, что ускользает от нас.
Их фамилия была Рагуза. Но некоторые его кузены писали ее Рагоса, чтобы никто не узнал правду.
Он заставлял сына есть эти дочерна зажаренные артишоки, только что купленные им у продавца на улице, он кашлял, но ел, потому Гари купил ему конфетки-тянучки в отдельном пакетике, каждая еще была завернута в фантик шести разных цветов. Произведено это лакомство было в Делавэре. Мимо проходили люди, раздающие карточки с молитвами на латыни, наверное; он не понимал ничего, сын его спрашивал, что означают эти слова, и Гари пришлось ответить: «Я не знаю».
Нынче на празднике собрался самый разный люд. Были здесь и словаки, и сербы, и даже китайцы. Их присутствие раздражало, потому что они не могли быть частью этого мира, как он.
Сын ныл из-за жары и толчеи, и Гари собирался как-то объяснить ему, что возможность увидеть надо ценить. Возможность участвовать в общем идолопоклонстве. Мужчины понесут статую по улицам под звуки оркестра и в сопровождении факелов, и действо поможет им окунуться в прошлое.
Клиентка села на клеенку, которую Лина постелила в изножье кровати, и наклонилась, чтобы снять туфли. Лина отставила их в сторону, чтобы не мешали, – мыски их скрыл комод. Потом клиентка попросила тетю выйти из комнаты и принялась раздеваться. Уличный торговец фруктами умудрялся перекричать толпу. Федерика спросила, надо ли выйти им с Линой, но клиентка сказала, что это ничего не изменит, какая разница.
Рокко умирал в уборной миссис Марини. Может, они наливали ему слишком много, потому теперь он стоит на коленях перед унитазом. Тем временем Чиччо продолжал рассказ о «Манифесте судьбы» и войне 1812 года. Они сидели в кухне в уличной обуви и ждали, когда Рокко сделает свои дела и они отправятся на праздник.
Мальчик сказал:
– Слушайте, мы ведь не хотели занять каждый маленький городок в Манитобе. Дело вообще не в Манитобе. Главное – Монреаль. Если обрубить каналы снабжения из Британии, города на западе пали бы сами собой и мы бы их легко взяли. Мы могли бы стать больше по площади, чем Россия.
На столешнице лежал моток с кулинарной бечевкой. Она использовала ее, чтобы перевязать брачолу. Она открыла буфет, чтобы убрать ее, и тут в голову пришла мысль получше.
– Дай-ка мне ножницы, – сказала она мальчику.
Он недовольно скривил рот. Потеря части империи у Арктики очень трогала его лично. Она отмотала кусок веревки и велела ему отрезать. Затем скрутила и сунула в карман, а большой моток убрала в буфет.